германскую диссертацию, которая ведь собственно была назначена для Герцена и, вероятно, надоела вам. Вы еще полны письмом Наташи, ее любовью к вам. Я думаю, вам в эту минуту хорошо! Сторона чувства сильней захватывает человека, чем метафизика. Довольно вашей симпатии к Наташе, чтоб жить было хорошо и умереть бы не хотелось! У меня больше чем когда-нибудь ожили мечты, что будущая осень застанет нас четверых в Акшене[56]. Мне хотелось бы, хотя на несколько дней, этой полноты симпатии и любви. Может, в жизни лучшей минуты не будет, разве на баррикаде. Не забудьте, что если нам суждено погибнуть на баррикаде, то я с вами a duo[57] хочу погибнуть, то есть хотел бы… Да! в минуту смерти я хотел бы полной жизни! До свиданья! будет писать! Что я в самом деле не работаю. Сейчас примусь за дело. А сегодня будет письмо от вас! Мне на вас посмотреть хочется».
«Утро.
Перечел ваше письмо; благодарю за страничку, писанную 1 января. Мне хорошо, когда вам без меня грустно. Знать, что вам без меня грустно, — для меня счастье! а вы сомневаетесь, что оживили меня? Это не гордое чувство того, что будто бы: „Je vous ai fait du bien“[58]; я ожил, чувствуя, что вы меня любите. Мне необходимо, чтоб вы меня много любили. Если б было не так, я, несмотря ни на какие хозяйственные дела, уехал бы черт знает куда, уехал бы убитый горем, и не надо бы мне в жизни ничего. А теперь я живу и чувствую, что мне хорошо и тепло на свете, и жить хочется, и я счастлив. Нам надо разлучаться как можно реже и ненадолго. Будь моя воля, — я никогда бы с вами не расстался. Чего я в день не передумаю? Иной раз я с вами у Герценых, другой раз я вас спасаю от всех, и мы живем вдвоем, не знаю где, в какой стране, но так хорошо. Чувствуешь, что глупо грезить, а оторваться невозможно.
Вечером я сел к фортепьяно, думал о вас и о музыке (пусть это будет нераздельно), и мысль моя уносилась в другой мир. Я не играл, но облокотился на фортепьяно и закрыл глаза, мне представилась весна и лес. Я вспомнил мысль, которая давно вертелась у меня в голове. Лирическая поэма. Содержание вот какое. С рассветом я иду в лес. Все начинает мало-помалу пробуждаться. Солнце, листья, цветы, покрытые росою, птицы, насекомые. И я иду среди этого пробуждающегося мира. Кругом картины, звуки. Полдень, жарко. Я отдыхаю в тени. Сквозь деревья видно синее небо, взор тонет в нем, а кругом звуки, мельчайшие голоса, лесная тишь. Потом буря. Буря в лесу, это что-то величавое. А потом тишина, позднее солнце и аромат. Я выхожу из леса в лунную ночь. Путь окончен. Видна деревня. Все тихо, торжественно, пустынно{28}.
Давно вожусь с этою мыслью. Думал сделать в стихах, потом symphonie[59] для музыки. Подумал о Иоганнисе, — и сказал: нет! Почувствовал свое бессилие. Не думайте, что я отказался от искусства, отдаваясь науке, нет! талант исчез. Поэму эту я переживу в действительности летом и ничего не напишу. Ведь жить тоже une œuvre d'art![60] А между тем для того, чтоб быть музыкантом, отдал бы всю жизнь, прожитую без вас. Теперь же ни клочка из жизни не отдам».
«Акшено.
Сегодня прочел комедию Тургенева. Сколько наблюдательности, таланта, грации. Я убежден в будущности этого человека. Он создаст что-нибудь важное для Руси. А как он вас любит! Кончил первую часть романа Некрасова. Там последняя сцена прощанья Каютина с Поленькой. Это из сердца и из жизни вырвано! просто, живо!{29}
До сих пор я, со всем запасом любви, не умел любить ни одной женщины. Любил часто, недолго… Одну любил долго, но тут виной удивительная изящность, красота. Симпатии между нами ни на грош, кроме ее дружбы ко мне, — может, из благодарности. Все это прошло, к счастью! А скажите в самом деле, вы ко мне имеете столько дружбы, что и я и Наташа для вас смешиваются в одно лицо?
M-lle Consuela! si je pouvais me divorcer d'avec ma femme, il faudrait nous marier; votre père aurait été tranquille et vous auriez été complètement libre[61]. Об этом можно подумать, вы будете свободны, счастливы… А я… это все равно! Без всяких пожертвований я буду счастлив вашим счастьем.
Ваш отец писал мне грустное письмо, тем грустнее, что он старался быть негрустным. Я чувствую, что я его люблю. Но зачем же внутреннее сознание своего человеческого достоинства заставляет приходить к заключению, что сколько бы тяжело ни было — примиряющих тенденций мало. Il faut battre en brèche ou combattre à mort[62]. Я понимаю, как St.-Just[63] возводил на эшафот лучших друзей, а между тем сердце надрывалось. Попробуемте его успокоить некоторое время. А потом я серьезно возьмусь за прежнее предложение. Дайте мне сесть против вас в моей лаборатории. Дайте мне вашу руку, дайте сказать, что люблю вас безмерно…»
«17 октября 1848 года. Париж{30}.
Я и дети здоровы. Мы живем на той же квартире, может, перейдем в те комнаты, где вы жили. С неделю тому назад мы собрались совсем в Италию и… и остались. Анненков давно уехал; он не привезет вам портретов, а привезет их вам Селиванов. Тургенев все время жил на даче, — приезжал в Париж на минутку и сейчас занемогал. Недавно он был здесь, — мы виделись с ним в театре и как-то теплее, чем прежде. Я передала ему все, что ты поручила, Natalie; он сказал, что часто вспоминает тебя, что яркими красками описал тебя там, где он находится. Он говорит, что ему весело и хорошо. Эмма[64] вас помнит и много любит; мы видимся довольно часто и всегда говорим о вас. Зачем же вы не прислали вашего письма к ней? Мало женщин, с которыми мне так хорошо, как с ней; она похожа на свежую ключевую воду, бьет без пены, но энергично. Горас бывает часто у Наташи; они питают друг к другу более, чем дружбу».
(Приписка Александра Ивановича Герцена.)
«Дайте вашу руку и вы, и вы, мы много помним вас, потому что много любим. Мы мало пишем — оттого что хочется писать очень много. Здесь такая скука и тоска, что, я думаю, скоро люди будут топиться в Сене.
«8 ноября 1848 года.
Друзья мои, давно нет вести от вас — не знаю, когда дойдет до вас это письмо. А я все жду вас, приезжайте. Теперь вам хорошо, пока с вами Огарев, счастье да воля будет, а там что? А что такое счастье? Как будто оно есть, как будто оно что-нибудь. Ну, что ж вам сказать нового? живем мы теперь на бульваре Madelaine.
Новое знакомство у нас Marie Ogareff и Воробьев{31} — Marie я знала и не знала, теперь начинаю ее узнавать: бездна хорошего в этой натуре, бездна — и что сделала с ней жизнь… Я люблю ее, и нельзя не любить, но мучительно ее знать; Воробьев теплый, благородный гоноша; мы часто видаемся. Что делается в божьем мире, о том мне говорить не хочется, как-то примелькались революции, возмущения, опошлились: liberté, fraternité, égalité[65] — все это пустяки. На днях мы читали с Александром „Monuments primitifs de l'église chrétienne“[66]{32}. Если б переменить chrétien и сказать socialiste[67], так можно бы принять письмо Плиния к Траяну за статью в нынешнем журнале, — далеко ушло человечество! Точь-в-точь такие же преследования за человеческие понятия, как семнадцать столетий тому назад; разница только в том, что теперь не увлекались в другую крайность, не экзальтация, а простое человеческое требование, естественное, и за него-то так же преследуют в XIX столетии, как преследовали за фанатизм в I!.. И какое слабое сопротивление!.. Что ж, что реки крови льются, большая часть не знает, за что умирает, большая часть не знает своих нужд, а бегут, как бегут бараны при ударе кнутом пастуха, — человек становится человечественнее, а поколения потребляются на выработку его без счета и без меры; кровавый, мучительный процесс! да бог с ним, тут помочь нельзя, сделать его легче, сноснее невозможно; сострадать ему напрасно, и не сострадать невозможно.
Хочу жить, жить своей жизнью, жить насколько во мне жизни; искать ее вне — пустота, вообще, друзья мои, страдать — пустота, да и искать наслаждения тоже; надо жить сколько живется. Дома у меня хорошо, только вас нет.
Саша вместо гимнастики зимой будет учиться столярному мастерству и, может, физике. Музыка идет хорошо, это меня утешает.
Что делаете вы? пишите, пишите. Обнимаю вас обеих и с вами вместе Огарева. Поклонитесь или засвидетельствуйте мое почтение Алексею Алексеевичу, ведь я люблю его. Татьяна Алексеевна Астракова мне писала, что она вас очень полюбила и желала бы, чтобы вы приехали зимой, — ждет писем от вас.
Прощайте, мои милые. Ваша, тысячу раз
«6 февраля 1849 г., полдень.
Сейчас получила ваше письмо от 2 февраля. Я держу перо в руках и думаю о вас, и льются слезы, и хочет грудь разорваться, так тесно в ней тому, что в ней. Дети смотрят на меня с удивлением и спрашивают: „Что с тобой, мама?“
Мое здоровье так плохо, что я не могу решительно ехать к вам; приезжайте вы непременно. Неужели это правда? А? и мы вместе пойдем, помнишь, по темной аллее, Натали, где нам предлагали пять франков, глупость! Плачу и смеюсь, ну что вы сделали со мной?