{80}.
Спустя несколько времени по кончине Александра Ивановича дети его приступили к полному изданию его сочинений, еще не бывших в печати. В числе статей, предполагавшихся к напечатанию в этом издании, была и статья под названием «Общий фонд», в которой Александр Иванович высказывает свои взгляды относительно крайней революционной партии того времени. Руководители этой партии, узнав об этом намерении детей Александра Ивановича, отправили к его сыну письмо с бланком «народная расправа» с угрозами. Письмо было без подписи.
В «народную расправу» был послан следующий ответ: «Дети Александра Ивановича Герцена не боятся народной расправы».
Статья была напечатана{81}.
Александр Иванович Герцен совсем оставил Женеву еще в начале 1867 года и стал выбирать место, куда бы мог перевести свою типографию, поселиться там самому и продолжать свою литературную деятельность.
Швейцарии он не любил, всегда говорил, что мещанский дух ее ему несимпатичен.
Ни во Франции, ни в Италии, ни в Бельгии открыть типографию его не допустили бы, вследствие чего он и решился оставить ее в Женеве, а самому поселиться там, где придется больше по душе.
В конце пятидесятых годов{82} у Наталии Алексеевны Огаревой родилась дочь Лиза, а после нее еще двое детей, близнецы, которых она лишилась в 1864 году, и так была убита потерей этих малюток, что нигде не находила по себе места, чтобы успокоиться, и уехала с Лизой в Ниццу, где были похоронены ее малютки дети, а оттуда, от времени до времени, ездила в разные места Франции и Швейцарии.
В продолжение этого общего передвижения обе дочери Александра Ивановича большей частью жили в Италии, а Огарев в Женеве, заведовал редакцией и постоянно переписывался с ними.
Александр, путешествуя, делил свое время между своими детьми и семейством Огарева, временами жил с ними вместе, временами навещал Огарева. В последний год своей жизни он ездил в Лион, Бельгию и Голландию. В Лион приезжала к нему старшая дочь его Наталья Александровна и Наталья Алексеевна с Лизой. Из Бельгии он приехал в Париж, чтобы там устроиться на более продолжительное время.
С 1864 года Александр Иванович страдал диабетом. Болезнь его определил Сергей Петрович Боткин. Александр лечился, но непоследовательно. Ему советовали пользоваться водами Виши и после предварительного лечения избегать всякого душевного потрясения.
Но как их избежишь?
В 1866 году Александру дали знать телеграммой, что Огарев сломал себе ногу{83}. Это так поразило его, что он совсем растерялся и, сбираясь к нему ехать, в полном отчаянии говорил: «Я его не застану». Хотел ехать и не мог тронуться с места, не мог успокоиться, пока собрали все необходимое для поездки и проводили его на железную дорогу.
Другой удар поразил его еще сильнее. В 1869 году, в ноябре месяце, Александр, приехавши в Париж из Бельгии, получил письмо от своего сына, в котором тот просил его поскорее приехать во Флоренцию, так как одна из сестер его сильно заболела{84}.
Александр поспешил в Италию вместе с Натальей Алексеевной и Лизой, а в декабре 1869 года перевез обеих дочерей своих в Париж. Больная вскоре оправив лась и впоследствии совершенно выздоровела,
В Париже, 1870 года 13 января нового стиля, Александр простудился — у него сделалось воспаление легких, что в диабете очень опасно.
И Герцена не стало.
Так как Александр Иванович Герцен, несмотря на ошибки свои, был русский, любил Россию, писал и работал для русского общества, то как он сам, так и труд его и все, что касается его жизни и трудов, не лишено для России интереса и известного значения.
Из главы 6. Болезнь и кончина Александра Ивановича Герцена[88]
«21 января 1870 года, в Париже.
1870 года января 17{1}, в пятницу, во время завтрака доложили Герцену, что приехал Иван Сергеевич Тургенев. Почему-то Герцену это показалось неприятно и, как кажется, именно потому, что во время завтрака. Наталья Алексеевна Огарева поняла это и сказала, что пойдет примет его, а потом и приведет к нему. Тургенев был очень весел и мил — Герцен оживился. Затем все перешли в салон, куда пришел и Евгений Иванович Рагозин. Вскоре Герцен вызвал Тургенева в свою комнату, где, поговоривши с ним несколько минут, рассказал ему о статье, вышедшей против него в „Голосе“{2}. Тургенев шутил и говорил, что Краевский возвратил ему его перевод, потому что нашел не довольно дурно сделанным. Они смеялись. Уходя, Тургенев спросил Герцена:
— Ты бываешь дома по вечерам?
— Всегда.
— Ну, так завтра вечером я приду к тебе.
Перед обедом все разошлись, а Герцен вместе с Натальей Алексеевной вышел на улицу, чтоб пройтиться, она должна была зайти проститься с Рагозиными. Это было в последний раз. Герцен желал, чтоб она съездила и к Левицким, и сказал:
— Возьми карету и поезжай. Это будет скорее. Она пошла пешком и действительно потеряла много времени, — засиделась у Рагозиных и домой вернулась только к обеду. Первый вопрос Герцена был:
— Была ли ты у Левицких?
— Не успела. Завтра непременно поеду.
После обеда Герцен опять вышел на улицу, сказав, что ему хочется походить. Оленька[89] легла отдохнуть на диван и, когда отец вышел, сказала серьезно-комичным тоном:
— Je ne veux pas que mon père sorte tous les soirs, qu'il s'habitue à courrir les rues[90].
Наталья Алексеевна улыбнулась и ответила:
— Не бойся за него, Ольга, он только почитает газет в кафе.
Все разошлись по своим комнатам. Герцен возвратился домой около десяти часов с половиною.
— Все наши уже разошлись, — сказал он Наталье Алексеевне, только что возвратившейся домой от Левицких, — а мне что-то не хорошо, все колет бок, я для того и прошелся, чтоб расходиться, да не помогла. Пора ложиться спать.
Герцен и прежде нередко жаловался, что у него болит бок, но это никого не тревожило. Когда он лег в постель, с ним начался сильный озноб.
— Дай мне немного коньяку, — сказал он Наталье Алексеевне.
Она подала. Он выпил и сказал, что озноб стал проходить.
— Теперь хотелось бы покурить, — сказал он, — но так дрожу, что не могу набить трубки.
— А я разве не сумею? — сказала Наталья Алексеевна.
Она взяла трубку, вычистила ее, продула, набила, даже закурила сама и подала ему. Он остался очень доволен и попросил ее идти спать.
Ночью Наталья Алексеевна слышала, что он стонет и ворочается. Она беспрестанно вставала, подходила к его двери, а иногда входила в его комнату. Увидавши ее, он жаловался, что не может спать, бок сильно болит и ноги ломит нестерпимо. Они положили горчичники против больного места, и боль в боку стала уменьшаться. Потом приложили горчичники к одной ноге, но к другой он ни за что не согласился. Затем начался у него сильный жар и бред. Он то говорил громко, то стонал. Встревоженная его положением, Наталья Алексеевна едва могла дождаться утра. Как только стало рассветать, она зашла к Ольге и попросила ее немедленно отнести телеграмму к Шарко. Шарко должен был приехать к ним в пять часов вечера, но, видя положение больного, Наталья Алексеевна боялась так долго ждать. Шарко приехал в одиннадцать часов утра. Герцен ему чрезвычайно обрадовался и рассказал все, что чувствен вал. Шарко попросил Наталью Алексеевну подержать больному руки, а сам стал выслушивать ему грудь.
— До сих пор ничего не слышно, — сказал Шарко. — Впрочем, в первые дни болезни оскультация вообще мало дает. Надобно тотчас же поставить ему вантузы[91], — сказал доктор, — и давать прописанный мною сироп, я заеду опять вечером.
Александру Ивановичу поставили банки, как велел Шарко, а вечером он опять приехал. Между прочим, доктору рассказали о старой болезни Герцена, но Шарко перебил рассказ, сказавши:
— Да у меня у самого диабета. Это мы будем лечить после.
Однако попросил приготовить ему стклянку для анализа.
С этого дня постоянно брал по две стклянки в день.
На другое утро Шарко опять выслушивал грудь больного и сказал:
— Надобно опять ставить вам вантузы. У вас воспаление в левом легком, но это неважно, воспалено самое маленькое место.
Наталье Алексеевне было очень больно, что он сказал это при Герцене. Она помнила, что Александр говорил всегда:
— Я умру или параличом или воспалением легких» Все изумились неосторожности Шарко.
С этого дня Александр каждый раз спрашивал Шарко:
— Est-ce que l'inflamation s'étend?[92]
Шарко отвечал:
— Нисколько.
В понедельник Александру стало немного лучше; ему поставили шпанскую мушку. Она не натянула. Доктор велел поставить другую повыше. Та немного соскользнула и произвела маленькие пузырьки. Снимать мушки помогал Наталье Алексеевне и дочерям Герцена Вырубов. Он нашел больного уже слишком взволнованным. Когда Вырубов сел подле него, то Александр сказал ему:
— Меня держат точно помешанного, не сообщают никаких новостей. Скажите мне, отдали ли Рошфора под суд или нет?
— Отдали, — отвечал Вырубов.
— Сколько голосов?
— Двести тридцать четыре.
— Против скольких?
— Против тридцати четырех{3}.
Жар спадал. На следующее утро доктор остался очень доволен. Несмотря на это, Наталья Алексеевна, провожая его, спросила:
— Не послать ли за сыном Герцена?
— Если понадобится, я вам скажу, но до сих пор не вижу ни малейшей опасности.
Во вторник доктор нашел, что жар усилился, а когда приехал вечером, то сказал:
— Сегодня вечером даже пульсация не возвысилась. Это шаг вперед. Если завтра пойдет так же, то я положительно скажу вам цифру.
У всех воскресла надежда.