Ночью на среду в Герцене возобновилось такое сильное волнение, что он не мог найти себе места, сердился и беспрестанно говорил:
— Боль нестерпимая, боль нестерпимая.
Послали за Шарко, по-видимому, он не ждал этой перемены и, осмотревши его, сказал:
— Теперь можете выписать сына; если он приедет понапрасну, то может только порадоваться с нами.
Затем велел поставить больному на грудь шпанскую мушку и уехал. Больной согласился с трудом и говорил:
— Они делают все вздор.
На следующий день Шарко приехал в полдень. Жар не убавлялся. Александр дышал тяжело.
С того времени как доктор узнал, что у Александра диабета, то велел ему давать как можно чаще бульон, кофе, крепкий чай, малагу. Но несмотря ни на что, силы больного падали. Спать он не мог. Ему стали давать пилюли против бессонницы. Он засыпал, но отрывочно, и во сне бредил. Вырубов, который был во время второго визита Шарко у Герцена, по отъезде доктора сказал:
— Не лучше ли сделать консультацию?
И когда приехал Шарко, то спросил у него, не полезно ли это будет. Шарко отвечал:
— Я понимаю ваше положение, но не нахожу надобности в консультации. В болезни Герцена нет ничего спорного. У него поражено левое легкое, и если сил хватит снова refaire[93] то, что уже исчезло, тогда он спасен. Сверх всего, я должен сказать вам, что диабета много мешает. В пять часов я опять буду у вас, располагайте мной. Против консультации ничего не имею.
По отъезде Шарко, Вырубов предложил привезти друга своего, доктора Du Brisé, на консультацию. Шарко долго ждали; наконец он приехал и, по-видимому, был не совсем доволен присутствием другого доктора. Надобно было предупредить Александра. Наталья Алексеевна вошла к Герцену и сказала с веселым видом:
— Здесь Вырубов со своим другом Du Brisé. Я бы очень желала знать его мнение о твоем лечении.
— Ну, что скажет Шарко? — сказал Герцен.
— Шарко согласен.
— В таком случае скажи Вырубову, что я очень рад, а Шарко, что очень огорчен.
Доктора вошли вместе.
Вырубов помог Наталье Алексеевне поддержать больного, и Du Brise выслушал его грудь, и когда по просьбе Натальи Алексеевны хотел сказать при больном несколько утешительных слов, Шарко перебил его и стал утверждать, что большая часть легкого поражена. Наталья Алексеевна не допустила его продолжать и, обратясь к Герцену, сказала:
— Monsieur Charcot trouve que tu as moins de fièvre aujourd'hui[94]. — И взглянула на Шарко так энергично, что тот подтвердил ее слова.
Герцену прописали пилюли с хинином и мускусом.
Консультация кончилась ничем. Du Brisé подошел к Наталье Алексеевне с изъявлением, что все сделано хорошо, следует только продолжать.
— Я чувствовала, — говорила Наталья Алексеевна впоследствии, — что консультация кончится таким образом.
В среду, накануне кончины Александра Ивановича, проходила по их улице военная музыка — Александр очень любил ее. Он улыбнулся и бил такт рукой по руке Натальи Алексеевны. Она едва удерживала слезы. Помолчавши немного, больной вдруг сказал:
— Не надобно плакать, не надобно мучиться, мы все должны умереть.
А спустя несколько часов он опять сказал ей:
— Отчего бы не ехать нам в Россию?
В этот день в семействе был разговор, не послать ли за Огаревым. Вырубов не советовал, но Наталья Алексеевна настояла, и ему телеграфировали.
Ночь эту больной провел беспокойно, поминутно просыпался и просил пить. В четыре часа он стал так тревожен, что не мог более спать и как-то торжественно сказал Наталье Алексеевне, находившейся при нем:
— Ну, доктора дураки; они чуть не уморили меня этими старыми средствами и диетой. Сегодня я сам себя буду лечить. Я знаю лучше их, что мне полезно, что мне надобно. Я чувствую страшный голод, звони скорей и прикажи, чтоб мне подали кофе с молоком и хлеб.
— Еще слишком рано, — сказала Наталья Алексеевна, — еще нет пяти часов.
— Ах, какая ты смешная, — возразил на это Александр весело, — зачем же ты так рано оделась.
Наталья Алексеевна не возражала ему. Она вошла в комнату к Тате и сказала ей, что больной требует хлеба и пр., а Шарко строго запретил все это.
Герцен с нетерпеньем позвал их обеих к себе и сказал:
— Дайте франк гарсону и велите сделать мне кофе. Наталья Алексеевна позвонила и заказала café au lait[95].
Вскоре принесли черный кофе, но хлеба нигде не могли достать, так как было еще слишком рано — и в доме у них хлеба не было. Они попросили гарсона достать как-нибудь. Больной не верил им и думал, что они боялись дать ему без позволения доктора. Наконец принесли немного молока и крошечный кусочек хлеба. Они подали ему. Он выпил немного молока, а хлеба есть не стал, говорил, что хлеб очень дурен.
— Теперь, — сказал он, — дайте мне поскорей умыться и одеться. Нагрейте рубашку и фуфайку. Я хочу вымыться и переменить белье до приезда Шарко; я хочу поразить его.
Больной волновался, они уступили. Перемена белья его ужасно утомила. Тата позвала Моно, который постоянно находился у них. Он помог поднять его и надеть фуфайку. Герцен сказал ему несколько приветливых слов.
Когда приехал Шарко, больной встретил его, как и всегда, очень дружески.
— Я пил кофе, — сказал он доктору, — вымылся одеколоном и переменил белье.
Шарко все одобрил.
— Теперь хочу есть, — продолжал больной, — чувствую, что мне это необходимо.
— Едва ли вы в состоянии будете есть рябчика, — заметил доктор.
— Можно жевать и не глотать, — предложила Наталья Алексеевна.
Герцен и доктор согласились. Наталья Алексеевна побежала за рябчиком и вином. Уходя, она слышала, как больной говорил Тате:
— Бери карандаш и пиши телеграмму.
Вот она:
Tchorjewsky. 20, Route de Carouge.
Grand danger passé. Mécontent des médecins comme partout. Demain tâcherai d'écrire.
Jeudi, 20 Janvier 1870[96].
Когда принесли рябчика, Тата нарезала его кусочками и кормила его. Он жевал и выплевывал, но видимо уставал. Ольга помогала сестре. Вскоре он попросил всех выйти и дать ему заснуть. Сон был тревожен и мало-помалу перешел в бред с открытыми глазами.
За кроватью Герцена висело зеркало, в которое виднелось окно. Это зеркало мало-помалу стало занимать его и наконец беспокоить.
— Как это мы два месяца живем в этой комнате и не знали, что здесь всё на виду и что тут всё дамы?
Наталья Алексеевна успокоивала его, говоря, что в комнате никого нет, а что это не окно, а зеркало.
Но, по-видимому, он уже понимал неясно. Наталья Алексеевна и Тата завесили зеркало черной шалью; это его успокоило. Но несмотря на это, он все-таки тревожно смотрел на карнизы и все хотел что-то схватить руками, а иногда показывал пальцем куда-то вдаль. Беспокойство его усиливалось. Поутру он говорил доктору, что желает перейти в другую комнату. По отъезде Шарко, он велел достать все, во что бы переодеться и встать,
— Это комната не моя, — говорил он, — это комната в пансионе Ровиго. Я встану и взгляну, куда выходят окна: на улицу или во двор.
Затем потребовал свой портфейль и велел Тате подать его себе. Она подала. Дрожащими руками он открыл его, пересчитал ассигнации и отдал его опять Тате, говоря:
— Положи все в шкаф, запри и ключ отдай Натали. Потом стал беспокоиться о своих часах.
— Что, если мои часы украли, — говорил он, — как мне тогда быть?
— Не беспокойся, — сказала Наталья Алексеевна, — часы твои в шкафу.
Но, по-видимому, он не слыхал этого. И стал говорить по-немецки.
— Быть может, ты желаешь видеть Мейзенбуг? Не позвать ли ее? — сказала Наталья Алексеевна.
— Что ты, — отвечал он, — она давно умерла, ты позабыла.
Наконец беспокойство больного достигло крайних пределов. Он был уверен, что возле его комнаты всё дамы, и требовал объяснить им, что он не может встать. Наталья Алексеевна, чтоб успокоить его, выходила в другую комнату, но он не верил.
— Нет, ты не так скажешь, — говорил он, — я сам пойду.
Тата села у его кровати и тихо клала его ноги на постель, когда он спускал их, чтоб уйти. Наталья Алексеевна села по другую сторону и также старалась удержать его, целовала ему руки. Он смотрел на все равнодушно. Тата не знала еще, что означает желание уйти. Когда Тата встала и вышла на минуту из комнаты, то он сказал твердо:
— Ну, Натали, не удерживай меня более, пусти.
— Куда же ты хочешь идти? — спросила она.
— Я хочу уехать только отсюда.
— Подождем, мой друг, до утра, — ответила Наталья Алексеевна. — Ольга и Лиза еще спят, а как проснутся, мы поедем все вместе.
— Нет, — возразил он, — до утра мне ждать нельзя. Да и зачем брать Лизу? Ведь мы никуда не едем. Пусти же меня.
— Нет, одного не пущу, возьми и меня с собой.
— Дай руку, если хочешь. Пойдем и предстанем перед судом господа.
Когда бред усиливался, он кричал кому-то наверх:
— Monsieur, arrêtez l'omnibus, je vous en prie, ou une voiture à quatre places. Pardon, Madame, que je ne me lève pas, j'ai des jambes rhumatismales. Pouvons-nous profiter de votre voiture, Monsieur, cela ne vous fâche pas?[97] Пусти меня, Натали, никто не хочет приехать последним.
— Подождем Лизу, — сказала Наталья Алексеевна.
— Нет, не удерживайте меня. Я боюсь, чтобы Ольга и Мейзенбуг не сделали скандала, тогда весь Париж узнает, им нечем будет платить. Надо поскорей взять омнибус.
И он кричал сильным голосом:
— Arrêtez-vous pavillon Rohan 249[98].
Он продолжал разговор с каким-то господином, сидящим наверху.
— Monsieur, me voyez vous de là haut, moi je vous vois très bien d'ici