Александр расхохотался. Затем началось совещание, что делать. Недолго думая решили Наташу увезти, Александру сейчас ехать во Владимир, просить у Куруты позволения жениться, найти священника, который взялся бы их обвенчать, и, устроивши все, приезжать за Наташей.
Александр уехал. Вскоре они получили от него письмо с жалобой, что священник берется его обвенчать только с дозволения начальства; а невеста, хотя и совершеннолетняя, должна представить метрическое свидетельство, а где его взять? оно должно находиться у княгини.
Один из знакомых надоумил, чтобы Наташа подала просьбу в консисторию о выдаче ей нового свидетельства, объявивши, что старое она неизвестно куда затеряла. На это надобны были деньги, надобны были деньги и на то, чтобы сделать Наташе белье и платье, и все это как можно скорее, пока княгиня не уехала в деревню. Просить у Ивана Алексеевича было невозможно, он также был против этого брака. Перед моей поездкой к княгине Кетчер пробовал склонить Ивана Алексеевича на брак Александра, представляя ему, что Александр от огорчения может заболеть и умереть. Иван Алексеевич так колко шутил над любовью Александра и Кетчером, что тот ушел от него взбешенный и впоследствии прятался от старика.
Все мы были люди безденежные и жили одним жалованьем. Один Сазонов имел довольно большие средства, к нему и обратились с просьбой о деньгах. Он охотно согласился и выдал четыреста рублей.
Деньги эти передали Эмилии, бывшей гувернантке или, скорее, подруге Наташи. Через Эмилию велась вся переписка, через нее же подана была просьба о метрике. Два раза просьба с подписью Наташи была неудачна; в третий за Наташу подписалась я, и дело закипело. Четырехсот рублей оказалось далеко не достаточно; Сазонов обещал дать больше, но не давал еще. Деньги были необходимы на многое, между прочим, на подарки и угощения. Наташа томилась под неприятностями. Александр приходил в отчаяние и писал письмо за письмом, укоряя друзей в медлительности; он и знать не хотел, кто в этом виноват.
Два раза назначали Наташе быть готовой, уйти из дома и приехать прежде всего к нам, и опять откладывали. Ожидания до того измучили ее, что она писала мне: «Ради бога, Т. А., скажите, что у вас делается. Эмилии третий день нет дома, я ничего не знаю. Сегодня было назначено наверное уехать. Я буду ждать вашего ответа, как смертного приговора. Наташа».
Наконец Николаю, удалось залучить к себе Сазонова; он рассказал ему, что за ним дело стоит и может нехорошо кончиться. На следующий день Сазонов прислал деньги; по сделанному расчету, оказался недостаток еще в ста пятидесяти рублях. Николай добавил их из своего жалованья, взявши его вперед. К 7 мая все было готово, ждали Александра в Москву.
Княгиня, будучи в неудовольствии на Наташу, запретила ей сходить с антресолей; это затрудняло побег. По счастию, сенатор, брат княгини, Лев Алексеевич Яковлев, уговорил ее простить Наташу и позволить ей сойти вниз. Княгиня согласилась. Лев Алексеевич сам привел Наташу из мезонина, княгиня расчувствовалась и позволила ей заниматься по-прежнему музыкой и книгами.
Когда все было готово, решили увезти Наташу в Николин день, во время обедни. Княгиня еще накануне сбиралась ехать в церковь вместе с своей компаньонкой Марьей Степановной, велела приготовиться й Наташе. На другой день утром Марья Степановна объявила княгине, что у Наташи сильная головная боль и она не может ехать к обедне. Как только они уехали, Наташа сошла вниз и села в зале под окном, близким к воротам; ей было сообщено, что один господин проедет мимо окон и остановится у ворот, а другой пройдет по противоположному тротуару и махнет ей платком.
Между тем у нас в доме собрались Александр, Эмилия, Кетчер. Было десять часов утра. Николай торопил Кетчера, и они ушли. Мы остались втроем. Вдруг Николай возвратился и сказал мне: «Дай твою турецкую шаль, а то ведь она выбежит без ничего». Я подала ему шаль.
Все мы были страшно взволнованы. Александр хотел что-то сострить, но ему не удалось, я думаю, первый раз в жизни. Эмилия, сентиментальная немка, вздыхала и хныкала. Это нам надоело, и мы вышли в залу. Вдруг раздался крик Эмилии: «Ах! — кричала она. — Я чувствую, чувствую — ее увезли… ах! ах! мне дурно!» Мы бросились к ней, схватили стакан воды, одеколон, гофманские капли — ничто не помогало. Александр вышел из терпения и сказал: «Да разве вам хотелось, чтобы помешали Наташе уехать и мы были бы несчастны?»
— Нет, ах, нет, — говорила Эмилия, — но мне страшно.
Мы с Александром взглянули друг на друга и поняли, что ведь и нам страшно.
Наконец явился Николай, объявил, что все окончено благополучно. Наташа уехала с Н. X. Кетчером и находится в Перовом трактире, где ожидают Александра. Александр немедленно туда отправился.
Николай наскоро рассказал нам, что они до дома княгини переменили двух извозчиков (пролеток тогда не было, а были маленькие дрожки); по условию, Кетчер проехал мимо дома и остановился у ворот, а Николай, проходя противоположным тротуаром, заметил в угловом окне старушку, безучастно смотревшую на улицу. (Наташа сказала нам после, что это была тетка М. Н. Каткова, Вера Акимовна, очень добрая старушка, часто гостившая у княгини.) Николай несколько испугался, но пошел дальше; в крайнем углу к воротам сидела она. Николай махнул ей платком и видел, как она вскочила и побежала. Он перешел к Кетчеру, накинул на нее мою шаль, усадил на дрожки, пожал ей руку и тихо пошел обратным путем. Старушка по-прежнему спокойно сидела под окном и смотрела на улицу.
Александр поехал в одном сюртуке, на простом извозчике, как бы для прогулки за заставу. Следом за ним надобно было отправить его камердинера Матвея с вещами; их набралось целый воз, послали Матвея за извозчиком, громоздкие вещи оставались у нас. Мы не поехали провожать Александра, думая, что, может, сделают у нас обыск, то быть бы налицо к ответу. Только что вещи были уложены на воз, как пришел Голубев. Николай наскоро сдал Голубеву вещи и просил его отправиться вместе с ними и Матвеем к Александру, а на заставе сказать, что он переезжает на дачу. Таким образом, и Голубеву (впоследствии женатому на дочери А. Л. Витберга) пришлось проводить наших милых беглецов.
Александр и Наташа приехали во Владимир около вечера. Александр завез Наташу в дом к одному чиновнику, где она должна была переодеться в венчальное платье, потом отправились в церковь венчаться{4}.
Вскоре мы все получили от Александра письма, проникнутые блаженством и благодарностию. Вслед затем я получила письмо от Наташи, в котором она просила меня прислать ей какое-нибудь платье, приличное для выезда. Эмилия, сделавши ей белье, домашние платья и венчальное, для выезда не сделала никакого. Денег у них больше не было и сделать еще платье не на что. Я послала Наташе мой шелковый голубой капот с вышитой тюлевой юбкой и шелковое нарядное платье. В этих платьях она и посещала владимирских знакомых. Только к концу лета они сбились деньгами да заняли у Егора Ивановича Герцена и поручили нам купить разных мелочей для туалета Наташи; но по молодости позабыли запастись шубой на приближавшиеся холода. Когда пришла зима, я послала Наташе мою вторую шубу;
Александр сообщил отцу о своей женитьбе; между прочим, писал, что бог соединил его с Наташей, на что Иван Алексеевич отвечал ему: «Я воле божией не перечу, но так как ты не нашел нужным сообразоваться с моей волей, а деньги мои, то к выдаваемому мною тебе жалованью ничего не прибавлю».
Отношения наши все больше и больше расширялись. Наташа, слыша, что здоровье Николая расстраивается, писала мне самые сочувственные письма; они облегчали мое горе.
1839 года 18 апреля мы получили из Владимира письмо:{5}
«Татьяна Алексеевна, вы понимаете ли, что это значит 18 апреля; ведь это день нашей встречи, день, в который в мои святцы вписаны два новых угодника:
Раб божий Николай. Раба божья Татьяна — иже за освобождение мученицы Наталии в Цареграде пострадавших.
18 апреля перед обедом явился я к вам печальный, смущенный, во фраке Сазонова. Вот вы поехали к княгине, а я жду… Кажется, вы года полтора ездили, а воротились все-таки 18 апреля.
18 апреля я, грустный еще больше, без положительных надежд и без фрака Сазонова, поехал… динь, динь…
Вспомнили ли вы? А мы вспомнили!
Да и каковы бы мы были, если бы не вспомнили. Еще раз благодарю вас дружески, братски и до тех пор мне не надоест благодарить, покуда богу не надоест повторять 18 апреля; а это, спросите у Николаи, так тесно связано с путем солнца (которое не двигается ни с места), благосостоянием земного шара и разной планиды небесной, что никакой надежды нет к прекращению 18 апреля.
Как я взгляну назад и припомню все, что было между этой парой 18 апрелей, то, ей-богу, готов броситься на колени и молиться, и молиться со слезами восторга: все было несбыточно — все сбылось, все было черно — все сделалось светло и дивно светло, и я сжился со светом. Право, в этот год мой путь я не променяю на путь Сатурна, несмотря на то, что он, как паяц в конной комедии, летит с обручем ежегодно верст 100 000 000 000 000 (добро бы в Воронеж богу молиться, а то, так себе, просто летит). Ну и ты, раб божий Николай, дай руку; да, брат, дай право еще раз сказать тебе спасибо и не сердись, ведь слово это истаскано; через чьи губы оно не цедилось, по чьему языку не сползало в воздух, да я смысл ему придаю поважнее. И у меня оно вовсе теперь не с языка ползет (ибо я всегда пишу закрывши рот, чтоб как-нибудь муха не залетела), а течет с пера прямым трактом из сердца, недаром я Герцен.
P. S. Соприкосновенному к 18-апрелю К поклон. Скажите ему, что Голубев был, благодарю его очень за книги. Только он велит скоро их прислать. Ну, пусть сам рассудит, ежели литература вздор — можно пробежать быстро, но шесть томов (немецкой работы) Раумеровой истории не берусь отчитать ближе месяца. Пожалуйста, скажи ему и особенно благодари его за Раумера