{6}. Может, К долго не придет к тебе, тем лучше, — это выиграет срок на чтение. Не собирается ли он ко мне?
Между владимирскими новостями тебя всего более тронет весть о кончине кн. Одоевского{7}, особенно когда ты узнаешь, что он лет семьдесят как родился и, следовательно, получил понятие, зачем он существовал. Memento mori[25]. Александр».
«Вот скоро и час тот придет, когда вы вошли в темницу страдалицы; меня тогда жизненные силы оставляли, я, кажется, лежала со стуком в груди, который не многие испытали наверное, да и не дай бог! помните, как я бросилась вам на шею, крепко держала за руку, как мне страшно было после оставить вас, — и этому уже год!
Довольно, довольно слов, чувство так громко и ясно говорит, что, верно, слышите их без помощи бумаги, несмотря на расстояние. Наташа».
Пока Александр и Наташа жили во Владимире, мы часто переписывались с ними. Из их писем было видно, что счастье их невозмутимо, жизнь полна взаимного уважения и любви. Александр много учился, читал без конца и сам писал, и все, что он делал, делал с энергией, с увлечением, с страстностью. Он часто делился с моим мужем научными интересами, письма его были нам наслаждением, Николаю — отдыхом от учительской кафедры и перевода ученых статей в журнал профессора Павлова к сроку{8}. Я помогала мужу в этом труде. Однажды Николай на упрек Павлова, что он долго не приносит статью с таблицами, сказал: «Невозможно скорее, жена моя и так сидит с утра до ночи за этими таблицами». Павлов перепугался и отвечал: «Помилуйте, она может все испортить, перепутать»; но дня через два, получивши статью и проверивши таблицы, удивился их верности и приехал к нам лично поблагодарить меня. Александр, узнавши это, говорил: «Поверьте, Павлов сделал это не из вежливости, а из любопытства: ему, верно, представилось, что у вас две головы и две пары рук. По его понятию о женщине, он не мог поверить, чтобы женщина, да еще жена учителя, сумела написать таблицы. Он не догадался, что природа снабдила вас математической смекалкой, иначе вы не вышли бы замуж за математика. Вон посмотрите на Наташу, она вышла за меня, шалопая, — ей и горя мало, что я математики ни в зуб».
Александр не мог вести даже серьезного разговора, чтобы не сострить.
Итак, из писем Александра мы видели, что они жили всем существом своим. Даровитая натура его ни на минуту не могла оставаться в бездействии. Наташа ни на шаг не отставала от него — училась у него иностранным языкам, наукам. Хозяйство у них было маленькое, короткое, главное внимание было обращено на опрятность и изящество в пище и одежде. Предоставленные почти исключительно себе самим, им удобно было вместе заниматься. Читая и рассуждая о прочитанном, они многому научились. С своей стороны, деликатность и мягкость характера Наташи влияли на Александра благотворно, помогая ему выйти из студенческой дикости. Это делалось без упреков, без поучений — бессознательно. Среди научного мира и личного счастья они не очерствели в эгоизме; небольшое число знакомых любили их и едва узнавали Александра. Он, пожалуй, был тот же живой, пылкий, страстный, но все это явилось смягченным, опоэтизированным. Его прежнее я уже не бросалось ярко в глаза, а как бы слилось с другим, ему дорогим я и сделалось мягче, уступчивее. Его уже не тянуло кутить с друзьями. Скромная, любящая, благоразумная Наташа не сочувствовала кутежам, не осуждая их резко, не оскорбляя замечаниями. Только в общих разговорах высказывала, что не понимает, как можно тратить время и силы на чувственные удовольствия.
Когда они узнали, что у них будет ребенок, восторгам их не было конца. Не оставляя прежних занятий, Наташа стала читать книги о воспитании детей; когда же родился их первый сын Саша{9}, то все заботы ее сосредоточились на ребенке. Жизнь стала еще полнее. Александр, желая помочь Наташе в ухаживанье за ребенком, не умел взяться за это: брался ли отыскать одеяльце — приносил тряпку, хотел ли подать молока — обливал им себя. Иногда Наташа, смотря на его неловкость, смеялась до слез, а он терялся, конфузился и даже сердился.
Когда Иван Алексеевич узнал, что у Александра родился ребенок, то, не желая показать ему свое снисхождение, стал высылать деньги для маленького Шушки, приказывая, чтобы ребенок ни в чем не нуждался, писал наставления, как ухаживать за малюткой, беречь, не простудить. Доход их увеличился настолько, что они могли уплатить сделанные ими долги и возвратить мне мои вещи.
Наконец повеяло вестями, что скоро все съедутся в Москву. Сатин писал из Симбирска, что о, нем хлопочет сестра, но он боится еще надеяться. Жена Ника, женившегося в Тамбове[26], Марья Львовна, ездила в Петербург просить за мужа и заранее известила друзей его, что едет и хочет со всеми познакомиться. В тот день, в который она должна была приехать, все поехали встречать ее, в том числе и Николай. Поздно вечером он возвратился домой в каком-то угаре: говорил, что Марья Львовна верх совершенства, умна, мила, проста до того, что все они в одну минуту стали с ней на дружескую ногу. Что она обещала побывать у всех друзей Ника, холостые они или женатые — ей все равно; обещала приехать и к нам, наговорила Николаю пропасть любезностей. «Когда она приедет к нам, — добавил Николай к своим рассказам, — ты, пожалуйста, будь с нею полюбезней и поразвязнее, ведь надобно же чем-нибудь заменить незнанье французского языка!» Я промолчала, но подумала: «Так вот откуда повеяло несчастием! не видя ничего, Николай, кажется, начинает стыдиться меня…» Молодость, конечно.
Приехал Кетчер и еще кто-то, и те также сходили с ума от Марьи Львовны, так что заинтересовали этой личностью и меня, я стала ее ждать с нетерпением. Наконец она известила моего мужа, что в такой-то день приедет к нам вечером. Николай очень хлопотал, чтобы я не забыла чего эффектного в сервировке чая.
Марья Львовна явилась пышная, блестящая. Костюмировка ее была проста, изящна и ценна. Она пожала Николаю руку и, не дожидаясь рекомендации, обеими руками сжала мне руку и всех нас осыпала комплиментами, мешая русскую речь с французскими фразами. Я слушала, молчала, не знала, что сказать, и рада была, когда возвестили, что в зале готов самовар, Я встала. «Вы сами разливаете чай, — сказала восторженно Марья Львовна, — как это мило, вы, верно, отличная хозяйка, да?» Николай смотрел мрачно и кусал губы — я поскорее ушла. На мое счастье, пришли два товарища Николая. Поздоровавшись с ним и поглядевши на Марию Львовну, они вышли ко мне. Один из них сказал: «Это не нашего поля ягода; на что она вам?»
Марья Львовна попросила себе чаю в гостиную, сказавши, что она имеет надобность о чем-то переговорить с Николаем.
Все это мне не нравилось и вертелось в голове: что-то из всего этого выйдет, когда Ник с женой переедут в Москву. Чтобы не входить в гостиную, я нарочно дольше обыкновенного сидела за чаем. Когда муж объявил мне, что Марья Львовна уезжает, я не пошевелилась; она выбежала из гостиной, протянула мне руку, говоря, как она рада, как счастлива, что познакомилась со мною, что, переехавши совсем в Москву, надеется приобрести мою дружбу. Я молча, холодно пожала ей руку и села на свое место. Она уехала. Николай, проводивши ее, вернулся недовольный мною и высказал это.
Один из товарищей заметил Николаю, что и без ее комплиментов нам известно, что мы люди хорошие, а на замечание Николая, что это женщина замечательно умная и развитая, сказал: «Ты, брат, вижу, мелко плаваешь и вовсе не умеешь различать в женщине ум от светского лоска».
Долго еще говорили на эту тему. Я молчала. Николай обидел меня, это было в первый раз. Мало-помалу все смягчилось и стало забываться, как вдруг получили письма от Александра и Наташи, в которых они с восторгом описывали свою встречу с Ником и его женой. «Мы, как дети, все четверо плакали навзрыд. Когда они вошли — сами не знаем, как очутились в объятиях друг друга».
«Я полюбила сразу мою сестру Marie, это ангел, — писала Наташа, — и еще больше полюбила за то, что она сумела оценить тебя: „Сколько в ней ума, скромности, грации, — говорила она, — я любовалась ими обоими“ — это ее слова».
Александр между тем писал:
«Друзья, мы бесконечно счастливы! Нас четверо — и что это за женщина Марья Львовна — она выше всякой похвалы. Ник счастлив, что нашел такую подругу.
У меня сохранилось распятие, которое дал мне Ник при разлуке. И вот, мы вчетвером бросились на колени перед божественным страдальцем, молились, благодарили его за то счастие, которое он ниспослал нам после стольких лет страданий и разлуки. Мы целовали его пригвожденные ноги, целовались сами, говоря: Христос воскрес!»{11}
Читая эти письма, Николай заметил мне: «Видишь, какая это женщина, а ты не сумела сойтиться с нею». — «И не сойдусь, теперь больше чем когда-нибудь». — «Это от чего?» — «Я думала, она только светская женщина, а теперь вижу, что она лицемерна. Зачем она наговорила Наташе столько неправды обо мне, — и когда же? — в святые, чудные минуты первого свидания друзей: ведь муж ее, Александр и Наташа, конечно, от чистого сердца радовались, молились, плакали, а она? — нет, это нехорошо». — «Ты предубеждена, — сказал Николай. — Когда они приедут в Москву, надеюсь, вы сойдетесь». Я промолчала.
От Марьи Львовны все теряли голову, все чуть не молились на нее. Разочарование было горькое.
Мало-помалу разрозненные друзья стали собираться. Первый приехал Ник с женой — прямо на дачу в парк. Поздно осенью — Александр с Наташей, и поселились в маленьком доме Ивана Алексеевича, который он для них, кажется, купил и отделал{12}. Я у Наташи была беспрестанно, муж мой приходил к ним, как только имел свободное время. Так хорошо было у них, что мало-помалу весь товарищеский круг стал поздно вечером собираться в их доме, потому что до девяти часо