в Александр должен был оставаться у отца. Он говаривал: «Вот жизнь! и вечер придет, когда вечер пройдет!» Принимать друзей, без которых он не мог жить, чуть не украдкой, урывками было для него пыткой. Повидимому, старик не любил и ни во что не ставил товарищей сына. Александр покорялся воле отца не из одного расчета, он ценил в старике ум, любовь к себе и к своему маленькому сыну, несмотря на то, что все это у Ивана Алексеевича выражалось по-своему.
На зиму Ник нанял дорогую квартиру на Арбате, в трех шагах от Александра. Марья Львовна стала устраиваться с всевозможным комфортом. На меня все нападали за нее, а Наташа даже огорчалась. Весь круг их стал собираться и у Ника. Александр не мог проглотить, что я там не присутствовала, и приставал ко мне, чтобы я съездила к ним, так как визит оставался за мною. Я согласилась. Наташа радостно говорила: «Увидишь, как она обрадуется, что ты приехала, и выбежит навстречу». Я поехала. Парадный вход, передняя, зала были завалены рабочими инструментами и разными вещами; как видно, перебивали и чистили мебель. Я просила слугу доложить обо мне. Не зная куда пройти, я стояла среди хлама и рабочих и ждала. Минут через пять слуга объявил, что Марья Львовна принять не может, что она не одета (было два часа пополудни). Я просила передать ей, что мне все равно, в чем бы она ни была, я желаю только повидаться с ней; ответ был тот же — что не может принять. Из кабинета слышался говор нескольких голосов и хохот.
Раздосадованная на себя и на всех, зачем их послушала, я приехала к Александру. Увидевши меня, он крикнул: «Наташа! Наташа! здесь Татьяна Алексеевна, а мы только что хотели посылать за вами, у нас сегодня мороженое; да что вы такие, точно сердитые?» Наташа прибежала и тоже заметила мне. Я поблагодарила их за удовольствие, которое привелось испытать мне по их совету, и рассказала прием. Александр взбесился: «Мелко, дико, — говорил он, — мещанство!»
Через час явился Кетчер и, обратись ко мне, сказал: «Ну что, хорошо приняли? поделом — очень нужно было ехать к…» — он не договорил. «Да вы же все восхищались». — «Да-с, другая роль игралась. Маска сброшена. Я давно говорю — дрянь, а Ник — тряпка; они вот не верят». Наташа была поражена и сказала: «Это было бы очень горько и за себя и за Ника. Неужели мы обманулись?»
Кетчер первый стал разочаровываться. Наперекор урокам Марьи Львовны держать себя приличнее, сорил курительным табаком в ее великолепных комнатах, мял подушки, ковры, даже ломал мебель; говорил при ней Нику, что он делает глупость, давая волю жене, что он тряпка, что глупо корчить из себя что-то.
Ник смеялся и мирил его с женой, говоря, что оба они люди славные, только во вкусах не сходятся.
Марья Львовна во многом уступала и была любезна со всеми товарищами мужа, но внутри у нее кипело, и она восстановлялась против них. Все, видимо, клонилось к разрыву.
Устроивши блестящим образом свой дом, Марья Львовна стала делать парадные визиты знакомым и родным из аристократического круга. Ник отказался ей сопутствовать, это раздражало ее и было началом внутреннего распадения. Ник не любил большого света, — стеснялся им, начал кутить и почти не бывал дома; я его постоянно встречала у Александра. Он был прост, мил, кроток, деликатен, и, по-видимому, тяжелый камень лежал у него на сердце.
Между прочими визитами Марья Львовна заехала и ко мне. Я ее не приняла.
Вскоре Ник с женой собрался за границу; кончивши светские прощальные визиты, часов в восемь вечера они, как были в параде — Ник во фраке и в белых перчатках, — приехали к Александру. Нас было много; увидя меня, Марья Львовна, обратясь ко мне, сказала; «Вы не хотели принять меня». — «Я не могла вас принять — я была не одета». Марья Львовна прикусила губы и замолчала.
Спустя полчаса они уехали. Завязался разговор о том, как Ник ошибся в своей женитьбе. Александр был мрачен, ему обидно было за друга. Выслушавши общее сужденье, он сказал:
— Виноват ли Ник, что женился на женщине, не узнавши ее хорошо. Он был стеснен со всех сторон. Отец не позволял ему сближаться с молодыми людьми, переписка с нами была запрещена, душа и сердце его искали выхода, симпатии — и симпатия явилась ему в лице Марьи Львовны. Да и все мы увлекались ею.
— Ну, а теперь, — заметил Кетчер, — не увлекаемся больше, и сам Ник видит что она; чего же, дурак, ее слушает, — прихвостень.
— Ник, брат, — возразил на это Александр, — не нам чета, это душа нежная, любящая. Он полюбил ее и еще любит. На выходки ее смотрит как на детскую шалость. Их разногласие в понимании вещей такого рода, что или мир, или развод. Ник, конечно, предпочтет первое. Второе он не захочет даже из-за того, чтобы не бросить порицания на репутацию женщины, которую любил и любит еще. Он скорей пожертвует собой, чем кем бы то ни было.
Наташа, в свою очередь, горячо заступилась за Ника, Все же вообще чувствовали, что он несчастен и молчит.
Разговор в этом роде продолжался бы еще долго, как вдруг вбежала Марья Каспаровна с криком: «Иван Алексеевич! Иван Алексеевич!» Все встрепенулось и вдруг смолкло. Александр засуетился и пошел навстречу отцу. Наташа сконфузилась, Катя бросилась спрятаться на мезонин, туда же убежал Кетчер. У стола, вокруг которого все сидели в диванной, остались только Луиза Ивановна, Наташа, Марья Каспаровна и я. Мужчины скрылись в кабинет Александра. Когда вошел Иван Алексеевич, я увидала худого, среднего роста старика с строгим, умным лицом, с гордо-самостоятельным выражением во всех чертах. Никому не кланяясь, он осмотрел нас всех с головы до ног. Все встали. Видя его невежливость, я осталась на месте. Он начал все оглядывать и, ни к кому не обращаясь, спросил: — А где же маленький Шушка?
— Он уже спит, — робко ответила Наташа и закраснелась.
— А кто же у него?
— Няня-с.
Старик обошел все окна, прикладывая руку, не дует ли где, потом, обратясь к Александру, указал на те места, где в окнах вдвигались болты, которыми снаружи охватывались ставни, пропускались в комнаты сквозь стены и тут припирались.
— Это никуда не годится. В эти дыры может дуть днем, и ребенок простудится.
— У нас они закладываются, — сказал Александр и почтительно показал сделанные для этого затычки.
— Это все пустяки, — возразил старик, — ребенок, шаля, может их вытащить.
Мне надоело все это слушать, я вышла в гостиную, куда перешли Луиза Ивановна и Марья Каспаровна. Они сидели тихо и робко; перекинувшись с ними двумя-тремя словами шепотом, я пошла наверх, насилу взобравшись туда по темной лестнице. Наверху была та же темнота. Кетчер, с трубкою в зубах, на цыпочках ходил взад и вперед по комнате, Катенька ахала и уговаривала Кетчера не ходить, что шаги его услышат. Я села, и все мы говорили шепотом.
— Отчего вы сидите в потемках? — спросила я их. — Снизу огня не видать.
— Когда Иван Алексеевич пойдет по двору, то может увидать огонь, а он запретил жить наверху.
— Ну как старик вздумает прийти сюда, — шутила я, — куда вы денетесь?
— Не пойдет, лестница беспокойна.
— Вы-то, Кетчер, отчего спрятались? остальные внизу.
— Оттого, — сказал Кетчер, — что, во-первых, я его терпеть не могу и он меня терпеть не может. Это все с тех пор как я уговаривал его согласиться на женитьбу Александра. Пожалуй, он скажет мне дерзость, а я не смолчу — Александру выйдет неприятность.
— А вас-то за что преследуют? — спросила я Катеньку.
— Кто его знает. Узнав, что меня привезли сюда, сказал, что не потерпит у себя всей родни Наташиной. Я живу здесь у Луизы Ивановны и прячусь от него.
«Ну, старик! — подумала я. — Ищет возбудить к себе страх, а не любовь».
Наконец наверх вбежала Марья Каспаровна со свечой в руках и, смеясь, говорила:
— Ну, узники, вас просят вниз, беда миновала. Иван Алексеевич благополучно достиг своих апартаментов. А уж как он зорко оглядывал весь дом, точно знал, что вы тут спрятались.
По счастию, старик редко делал такие нашествия. Да, я забыла сказать, что он увел Александра с собою и продержал сорок минут, не обращая внимания на то, что у него были гости. Когда Александр возвратился, беседа наша оживилась, он острил над собой, над отцом, над Кетчером. Говорил, что отец наказует его за прошлые грехи; что он учится у отца быть отцом своего сына; жалел, что Кетчер не состязался с Иваном Алексеевичем, что это оживило бы всю публику и вызвало бы из той испуганной молчаливости, которая обуяла всех при появлении владыки дома и сына.
Наконец Ник с женой уехал за границу, Александр с семейством стал сбираться в Петербург{13}; отец его желал, чтобы он там служил. Мне жаль было, что они уезжали, я начинала любить Наташу все сильнее и сильнее. Ее горячая, самоотверженная любовь к мужу и ребенку, не мешала ей принимать участие в других, жалеть, помогать, оплакивать, других — ей как будто мало было своей семьи. Александр для себя, для жены и сына едва ли бы задумался пожертвовать другими; было бы хорошо ему — до других дела мало. Его эгоизм, едва ли сознаваемый им самим, выразился во многих фактах его жизни. Наташа с горечью указывала ему на эту черту, извиняя средой, исполненной себялюбия и деспотизма, в которой он рос, всеобщей заботой о нем, всеобщим лелеянием и баловством. Влияние Наташи смягчало в нем сердце, и он старался относиться к людям, — не то что к массе людей, к человечеству, но в частности, к человеку, — с большим сочувствием и иногда забывал свое я. Александр, с своей стороны, имел благотворное действие на Наташу, просвещая и развивая ее ум знаниями.
В продолжение этих нескольких месяцев, прожитых семейством Александра в Москве, я видала у них в числе многих лиц М. А. Бакунина, с которым все как-то робко, тоном ниже говорили. Во всей его фигуре было что-то дерзкое, вызывающее; лицо матовой белизны особенно неприятно поражало при коротких, курчавых, черных волосах. Мне он был антипатичен. «Да вы, вероятно, не разглядели этого человека, — говорил нам Александр, — плохо слушали, что он говорит»