{14}.
В 1840 году семейство Александра уехало в Петербург…
С отъездом Саши и его семейства из Москвы дом Ивана Алексеевича стал погружаться в прежнюю бесцветную тишину; но как закатившееся солнце отблеском лучей своих еще играет несколько времени в облаках, задержавшихся на горизонте, так и юная жизнь, весело кипевшая в Тучковском доме, отлетевши от него, еще отзывалась несколько времени в мрачной жизни дома Ростопчинского; мало-помалу одушевление, возбужденное интересами юности, стало истощаться, ослабевать и наконец заменилось привычным холодным безучастием ко всему, кроме дохода и расхода. Прежняя подавленность, стеснение, недовольство и тоска снова налегли на все и на всех, как темная туча.
Один Зонненберг избежал этого гнетущего влияния; напротив того, он сделался развязнее, веселее и самодовольнее чем когда-нибудь. Это произошло от изменения его финансовых дел. В воображении Карла Ивановича рисовались планы, исполненные розовых надежд на возможность блестящих результатов в его торговых оборотах, поездки на Ирбитскую, Коренную и другие ярмарки, торговля модными товарами. Улучшение положения и бодрое состояние его духа произошло совершенно случайно.
В исходе тридцатых годов Карлу Ивановичу удалось выгодно распродать на Кавказе ленты, духи, помаду, мыло душистое, перчатки, сережки, браслеты; на вырученные деньги он накупил живых фазанов и персидского порошка. Все это привез в Москву и поместил вместе с собой в старом доме Ивана Алексеевича.
Фазанов он распродал очень выгодно, пиретрум же не шел с рук, несмотря на то что он роздал его по всем москательным лавкам, а главный запас поместил в кондитерской Пера (сколько помнится, на Тверской), возлагая надежду на многочисленных посетителей; но и это не помогло, пиретрум распродавался плохо. Такая неудача сильно огорчила Карла Ивановича. В это время приехал из Владимира в Москву в первый раз Саша и еще один. При виде его у Зонненберга родилась блестящая мысль попросить Сашу написать как можно позавлекательнее объявление о продаже персидского порошка и поместить его в каких-нибудь газетах.
Однажды вечером была я у Ивана Алексеевича, он отдыхал, а мы все сидели в комнате Луизы Ивановны. Карл Иванович горько жаловался на неудачу с пиретрум и вдруг, обратясь к Саше, сказал с упреком в голосе: «Вот вы, Александр Иванович, все пишете разные статейки в журналы, а нет того, чтобы написать объявление о продаже моего персидского порошка».
— Помилуйте, — отвечал Саша, ошеломленный таким неожиданным упреком, — мне и в голову не приходило писать объявления о продажах.
— То-то и есть, — продолжал упрекать Карл Иванович, — что вам даже и не подумалось помочь мне.
— Да ведь объявления писать не штука, любой грамотный мальчик напишет, что то-то, там-то продается, — отвечал Саша.
— Там-то, то-то, конечно, да не в том дело, — настаивал Карл Иванович, — это ни к чему не поведет, а вы сочините объявление как-нибудь так, чтобы оно заманило покупателей. Вам писать ничего не стоит.
— Право, я готов, только не знаю, с какой стороны и как за такое дело взяться; никогда не предполагал, что придется писать объявления о продажах. Впрочем, я не отказываюсь, я только изумлен, — такая неожиданность, согласитесь сами, хоть кого поставит в тупик.
Сказавши это, Саша задумался и вдруг, лукаво улыбнувшись, весело сказал:
— Извольте, Карл Иванович, я напишу вам объявление о продаже вашего пиретрум.
Говоря это, он поспешно взял бумагу, перо, и через час о продаже персидского порошка в кондитерской Пера было готово следующее объявление:
Книгопечатание, открытие Нового света, железные;, дороги и пароходы сделали все, что только можно было, для беспокойства рода человеческого. Пора что-нибудь сделать для спокойствия людей, пора их приблизить к величавому отдохновению на лаврах.
Но можно ли при современном состояний цивилизации отдыхать на лаврах или на миртах — все равно?
Целый мир небольших врагов везде ждет человека и делает ему большие неприятности, отравляет его существование, наводит на меланхолические мысли, мешает философствовать и смотреть сновидения до конца; эти ожесточенные враги обрекли себя с постоянством, достойнейшим лучшей цели, на беспрерывное, многостороннее огорчение человека.
Доселе историки мало ценили важное влияние тайных врагов на события; многое казалось необъяснимым в биографиях великих людей от опущения такого важного элемента.
Цицерон после своего знаменитого «Они жили» стал жаловаться беспрерывно на блох, которые мешали ему спать, и бранился с своей женой и дочерью, к которым писал такие скучные письма из Брундузиума{15}. Вот причина, отчего он так вяло рассуждал о натуре богов и как сквозь сон разбирал академиков.
Но оставим историю и обратимся к частной жизни нашей.
Сколько скрежета зубов, сколько взглядов отчаяния, сколько стону вызывают свирепые враги! Этот скрежет, этот вопль никто не слыхал: они раздавались во тьме ночной, и неизвестно было, отчего на другой день рушились браки, брались решительные меры против других, — словом, переменялась жизнь.
Кто не был сам унижен среди гордых помыслов сильными, жгучими страданиями от сих врагов? Где средство спасения? «Коня мне, коня! полцарства за коня!»{16} Но где этот конь?
Осмелюсь ли я дерзким пером дотронуться еще до свежих ран вашего сердца и напомнить грозное явление маленьких врагов.
Вы, которого я так уважаю, вы пишете стихи «К ней». Восторг в ваших очах, стих льется плавно, огонь и запах розы; но вот вам на нос села муха и прогуливается по нем; вы ее согнали — она на лбу, вы ее согнали — она в ухе, вы ее согнали — она опять на носу и сучит ногами… И вот вы бросаете перо, и у вас завязывается упорный и отчаянный бой; может быть, вы и победите, но — увы! — где ваш восторг, где вечное слово любви, о котором вы писали? Все вяло, не клеится, вы в апатии оттого, что все силы души употребили на борьбу с… — мухой.
Вы смертельно устали с дороги, вы десять верст мечтали под дождем о ночлеге, добрались, слава богу, тепло и, кажется, довольно чисто — вы бросаетесь на постель, сон уже смыкает глаза… а тут маленькая компания черных акробатов делает уже в тиши salti mortali и торопится обидеть вас, и, что хуже обиды, лишить покоя, и, что хуже беспокойства и обиды, уничтожить ваше человеческое достоинство, несмотря на дворянскую грамоту, которую вы, вероятно, имеете. Извините, эти акробаты принимают вас за съестной припас, для них вы — огромное блюдо, в превосходстве которого они не сомневаются, но все же блюдо. Счастье ваше, ежели в это время ваша память так занята, что вы забыли микроскопическое изображение блохи, выставленное для поучения детей в книжной лавке, этот страшный хобот, выходящий из-под черного шлема, лоснящегося, как сапог. Может быть, вы и поймаете одну, две et ils crèveront comme des hérétiques[27]; но что значат две, три, когда их сотни… и вот, вместо восстановительного сна, вы вертитесь со стороны на сторону, — а на той стороне встречается смиренный и нескачущий товарищ акробатов, с задумчивым и благочестивым видом квакера и с небольшой семьей, которую он любит от души и которую привел из-под подушки попотчевать вами; если вы прибавите дух, в котором воспитаны эти квакеры, то картина готова. Данте не знал этого мучения, а то не мог. бы пропустить его. Вы в досаде, в бешенстве зажигаете свечу… только того и недоставало: тараканы вообразили, что вы им даете иллюминацию, и пошли из щелей по столу, а через стол к вам на подушку; русские тараканы, капитальные, основательные, мирно и тихо идут, а за ними и жалкие прусаки, рыженькие, бегут со всех сторон. Конечно, они не так вредны, как boa constrictor[28], но та только практик чески вредна, а тараканы обижают взгляд, наводят уныние. Наконец рассвет подтверждает вам горестную истину, что ночь прошла, что через час придет ваш слуга будить, на заспанные глаза которого вы бросите взгляд шакала. Но, может быть, вы еще уснете — я, ей-богу, буду очень рад. При рассвете тараканы пойдут по щелям; они, как ночные извозчики в Петербурге, тогда только и видны, когда ничего не видать; будьте уверены, они уйдут в самое то время, как батальон мух, отдыхавший всю ночь, отправится по всем направлениям, а между ними есть с какими-то шилами между глаз… Я не оканчиваю страшную картину…
А после ваши друзья удивляются на досуге, отчего вы воротились грустны, исчезли светлые надежды, приветливость, etc..
Но, утешьтесь, великое совершено!
На высотах Кавказа, возле самой Персии, растет один цветок, происхождение которого никому не известно, кроме меня, а я вам расскажу его.
Однажды в Персии было очень много блох. Камбиз не мог спать, да и только; много переказнил он людей, призванных в совет о предохранении сына солнца от дочерей блох, — ничто не помогало. Он рассердился и пошел разорять Египет. Счастие ему улыбалось. Однажды он, довольный, наевшись крокодиловых яиц всмятку, курил пахитос в Мемфисском храме; вдруг его укусила блоха.
— Как, — вскричал уязвленный Камбиз, — и здесь та же непокорность! Нет, этого не потерплю, клянусь Ормуздом и Зендавестой!
Он тут же отдал приказ сломать до основания храм, потом весь Мемфис; но, справедливо полагая, что этого будет недостаточно, он велел кстати предать огню и мечу весь Египет по ту и по другую сторону Нила, даже, если найдется третья сторона, и ее разорить. Но перед ним предстал мудрый жрец, его все уважали; он до того был умен, что сорок лет молчал. Старец бросился к ногам Камбиза и сказал: «Сын солнца, гармония мира, представитель Ормузда, брат быка Аписа и близкий родственник фараоновой мыши, нареченный супруг Ибиса ь etc., etc.». Коротко сказать, он ему открыл тайну, плод всей его жизни — растение, уничтожающее блох и всех их приятелей, и тут же поднес ему фунт порошка. Камбиз сомневался и велел при себе сделать опыт над тремя любимцами: собакой и двумя сатрапами. Сатрапы накрали поскорее у собаки блох, чтоб оправдать доверие Ормуздова представителя, и — о восторг! — опыт удался. Камбиз, пораженный, велел старика сковать и отослат