{75}. Александр от одиннадцати до четьь рех часов в правлении, я с Сашей дома, ни круг знакомства, ни круг рассеянности не увеличился, и так время идет, идет… скоро и Новый год. Летом, бог даст, поедем в деревню, а там — куда? Бог знает. Ваша Наташа».
«9 февраля 1842 г. Новгород.
Встречая в прошедшем 1841 году Новый год, я думал в 1842 году быть уже не в Новгороде, почтеннейший Александр Лаврентьевич, но богу угодно было иначе. Я не ропщу, впрочем, хочется переменить род службы и избрать климат получше, для Наташи, которой здоровье плохо. Вероятно, вы уже слышали о том, что мы имели несчастие лишиться новорожденной{76}. Пора отдохнуть от всех ударов, хочется спокойствия…
Дай-то бог вам силы нести ваш крест.
Дайте нам весточку о себе, не мстите за наше молчание тем же…
Передайте усердный поклон Авдотье Викторовне и поцелуйте деток. Душевно преданный вам Александр».
«Милые и любезные друзья наши! Верно, вы на нас сердитесь за долгое, долгое молчание и приписываете его бог знает чему, — что мы вас и забыли, и разлюбили. Сердиться имеете право, а догадки несправедливы. Я думаю, от Якова Ивановича{77} вы знаете все, что с нами было; уж много времени прошло с тех пор, а все грустно, и физические силы плохо возвращаются…
Мы все еще сидим в нашем болоте и не знаем, когда выйдем на свет божий. Александр не очень здоров и не бывает в присутствии с начала моей болезни. По-прежнему жизнь наша течет тихо, уединенно. Я до сих пор никуда не выезжала, бывает у нас только почти один Рейхель, знакомый Александра Лаврентьевича. Как ни ясен, как ни богат внутренний мир души, наружное все же имеет влияние, и подчас так кажется темно.
Хотелось бы знать о ваших; обстоятельства, время и пространство не кладут преград искреннему участию; да хранит вас всевышний. Ваша Наташа».
«10 июля 1842 г. Новгород.
Почтеннейший Александр Лаврентьевич! Тем приятнее мне отвечать на ваше письмо, что я начну с Доброй вести: доля наших молитв сбылась, и я еду на днях в Москву. Это было всего необходимее для расстроенного здоровья жены, необходимо также в финансовом отношении. Это счастливое улучшение моей судьбы случилось очень недавно, и я усердно молю бога ниспослать все благое виновникам благополучного оборота дела{78}. Признаюсь, я в последнее время уж начинал грустить не на шутку. Я еду в воскресенье или в понедельник, и из Москвы буду писать к вам обстоятельнее. Теперь у нас разгром, укладка и проч. Душевно преданный вам Александр.
Уверена, любезнейшая Авдотья Викторовна, что вы и Александр Лаврентьевич будете разделять нашу радость от всей души. Великий и счастливый переворот в нашей жизни: у нас все было уложено, мы собирались ехать, не зная сами куда, я хотела провести дней пять в Москве, чтоб посоветоваться с докторами, потом в деревню и потом бог весть куда. Грустно и тяжело было, тем более что бедный папенька очень слаб и также не имел уже надежды видеть Александра, но вдруг такая перемена! Мне не верится до сих пор… теперь мы поселимся в Москве, вообразите счастье всего семейства… Наташа».
«9 апреля 1843 г. Москва.
Почтеннейший Александр Лаврентьевич! Письмо ваше от 24 марта мы получили, как всегда, с искренним удовольствием. Мы редко переписываемся, и я первый слагаю вину на себя, но что делать — я отвык писать или, лучше, отучил себя намеренно{79}. Тем полнее бывают минуты наслаждения, читая письма.
Благодарю за память дня моего рождения и жму вашу руку. Да, и в Вятке мы проводили хорошие дни; не внешняя обстановка, а внутренние события души определяют свет и темноту в жизни.
Последняя весть, которую я имел о вас от очевидца, была от Зонненберга; он сообщил мне подробности о вашей болезни. Дай бог, чтобы магнетизм помог. Что касается до нас, мы проводим здесь время и хорошо и нет. Почему хорошо — предоставляю вам решить, а почему нет — сам скажу. Здоровье жены худо поправляется. Надобно ехать непременно в Италию, хлопочу, и не знаю как сделать. Это вплетает темную нить в нашу жизнь, остальное хорошо. Саша растет, умен, жив, быстр — в меня. Занятия идут своим чередом. Летом я непременно уеду, сам не знаю еще куда, но уеду. Приближаются праздники, желаю от всей души, чтобы вы их провели покойно и безболезненно. Мое желание очень ограниченно, но я знаю, остальное — в вас. Душевно любящий вас Александр.
P. S. 9 апреля 1835 г. я уехал из Москвы!»{80}
«Москва. 7 января 1844 г.
Письмо ваше, в ноябре, я через Григория Ивановича{81} получил с искренней радостью. Благодарю вас за память, хоть, впрочем, я уверен, что люди, так душевно встретившиеся на несчастной полосе жизни для обоих, не могут охладеть.
Сообщу вам важную новость для меня. Вы помните несчастные разрешения моей жены, расстраивавшие ее и физически и морально, а потому можете себе представить всю радость нашу, когда 30 декабря родился сын, совершенно здоровый, которого вчера и крестили Николаем. Более о себе ничего не могу сказать. Лето я жил в деревне и опять собираюсь с мая месяца{82}.
О ваших делах справляюсь иногда у Григория Ивановича. В досужую минуту напишите строчку. Душевно любящий вас Александр».
В 1844 году Витбергу удалось выхлопотать себе пенсию в четыреста рублей в год. Он переехал от своей сестры на отдельную квартиру на Песках. Усилившаяся болезнь заставила его серьезно подумать о своем лечении. Врачи посылали его за границу, для этого у него не было средств. Жизнь Витберга проходила чрезвычайно однообразно. В доме все делалось по заведенному порядку, и всякое нарушение его выводило Витберга из себя; он горячился, и вслед за этим с ним делался припадок падучей болезни, после которого он становился мрачен, сердит; раздражение его доходило до такой степени, что с ним нельзя было слова сказать. С детьми он обращался чрезвычайно строго; они его боялись, старались не показываться ему на глаза и сидели большею частью в задних комнатах. Вставал Витберг обыкновенно рано и тотчас запирался в своем кабинете. Там он читал, преимущественно книги духовного содержания, или рисовал, чертил. Из дома выходил раз или два в месяц. У него бывали посетители весьма редко, да и то он никогда не выходил к гостям или выходил хмурый, сердитый.
Переписка с Александром сделалась вяла. Витберг угасал.
В 1846 году он получил от него письмо, в котором тот подает надежду на скорое свидание{83}.
«Ваше письмо, почтеннейший Александр Лаврентьевич, обрадовало меня безмерно. Отчего я молчал так давно, отчего вы? Сначала так, а потом потому, что молчали. Vous avez brisé la glace[70], и вам честь за то, что вы напомнили мне и долг и собственное желание. Последний раз я писал к вам с Юрием Федоровичем Самариным. Вы не пишете, получили ли это письмо?..
О себе не много могу вам сообщить. Живу в Москве, почти исключительно занимаюсь естествоведением, не совершенно бесплодно. Это вы можете видеть по некоторым статьям в журналах{84}. В семейном кругу я так же счастлив, как был в первый день после свадьбы: детей у нас теперь трое; здоровье жены хотя далеко от крепости, но по крайней мере не хуже. Теперь важное дело предстоит в воспитании Саши (ему около шести лет) жизнию, опытом. Я думаю, воззрение мое на этот предмет не будет совершенно совпадать с вашим. Может быть, я сам побываю в Петербурге до осени…{85} До свидания, весь ваш Александр».
Скучная жизнь Витберга оживилась было в 1846 году с приездом в Петербург Саши. Встреча была самая радушная, оба нашли друг в друге много перемен. Витберг постарел, опустился; друг его возмужал. Они видались часто. Известный уже писатель посещал художника, и опять начались у них долгие, задушевные разговоры, но это были не прежние вятские беседы. Перед Сашей был уже не мощный ум, который некогда был ему опорой, а обремененный нуждой и болезнями старец, схоронивший все свои надежды, всеми забытый, ничего впереди от жизни не ожидавший. «Если бы не семья, не дети, — говорил Витберг другу в минуты горести, — я вырвался бы из России и пошел бы по миру с моим Владимирским крестом на шее, спокойно протягивал бы я прохожим руку, которую жал император Александр Павлович, и рассказывал бы мой проект и судьбу художника». Он гибнул, самый гнев его против врагов своих, который так любил его друг-юноша, стал потухать; надежд у него больше не было, он ничего не делал, чтобы выйти из своего положения, и ровное отчаяние доканчивало его, существование сломилось — он ждал смерти.
Александр вскоре уехал с семейством за границу — и об Александре Лаврентьевиче уже ничего не знал, а художник прожил еще восемь лет и, кроме рисунков для иконостаса вятского собора, составил еще один проект{88}.
В 1847 году приехал в Петербург с Кавказа какой-то казацкий полковник. Неизвестно как он познакомился с Витбергом, часто бывал у него и, наконец, предложил ему составить проект храма, который тогда предполагали построить на Кавказе. Витберг согласился, проект скоро был готов, и по этому проекту в Тифлисе построен Георгиевский собор.
Между тем болезнь Витберга усиливалась, припадки повторялись чаще и чаще.
В 1848 году Федор Иванович Прянишников стал доставлять Витбергу работу — составлять рисунки для корзин, в которых он подносил высокопоставленным лицам в Новый год заграничные журналы и кипсеки.
В то же время Витберг брался составлять по заказу памятники и монументы. В его положении это была единственная доступная для него работа. Заняться чем-нибудь более важным ему не приходилось, да он едва ли бы и мог: болезнь окончательно его одолевала,
Когда кому то вздумалось устроить в Петербурге сообщения в общественных каретах и понадобился для этого рода экипажей рисунок, то заказ был сделан Витбергу, и он его исполнил.