Спустя несколько времени, стараньем и хлопотами батюшки[76], им разрешили возвратиться в Тобольск, где они и устроились в собственном доме, который подарил им кто-то из старинных зажиточных сибиряков. Дом этот находился на горной части Тобольска, на большой улице, был просторен, с двумя садами и большим огородом. По возвращении в Тобольск родители Вадима просили Кернов возвратить им его, но Керны, не имея своих детей, так привязались к ребенку, что пожелали оставить его у себя по крайней мере до его поступления в училище, и так горячо упрашивали, что родители Вадима не имели духа, отказать, тем более что считали себя им обязанными, только просили по воскресеньям и праздникам отпускать его к ним поиграть с братьями и сестрами. Когда Вадим подрос, то Керн нашел необходимым приглашать и к себе в дом для него товарищей; но, любя покой и строгий порядок, боялся звать его братьев-шалунов, а временами брал тихую сестру его Оленьку. Это связало детей взаимной привязанностию и доверием. Вадим был ребенок кроткий, умный и впечатлительный. Он рано стал задумываться над своим положением и соображать, почему братья и сестры его живут с родителями, а он один отчужден от них. Недоумение свое он высказывал товарищу детских игр своих — Оленьке, которая была годом или двумя его моложе, и они не раз, втихомолку, беседовали об этом, горевали, но объяснить друг другу, почему это так, — не могли.
Когда Вадиму минуло десять лет, доктор Керн скончался, и его возвратили родителям.
Несмотря на грусть об отчуждении, Вадим долго и глубоко тосковал о прежней жизни своей, и часто с вечера, когда лежал в своей кроватке, слышны были его сдержанные рыданья, и не раз видали следы пролитых им горьких слез.
В своем семействе Вадиму пришлось испытывать лишения, о которых он прежде не имел и понятия.
Первое время по приезде Пассеков в Тобольск высылали им из их харьковского именья — села Спасского — ту часть дохода, которая приходилась на долю двоих сыновей, рожденных до ссылки, взятых ими с собою в Сибирь, но мало-помалу высылка сокращалась все больше и больше, а наконец и совсем кончилась. Между тем семейство с каждым годом умножалось, вместе с этим увеличивались и расходы, далее наступила нужда, затем крайность, временами доходившая до жестоких размеров; но, несмотря ни на что, все были сильны духом, деятельны, уверены в себе. Такого рода всеобщее настроение истекало из воспитания, основанного на свободном, самобытном развитии, искренности, семейной любви и взаимном несчастии. Вадим скоро впал в тон своего семейства, вполне сродный его открытой, благородной натуре, несмотря на то что в доме доктора приучали его к формальности и к выдержке; особенно этой системы воспитания держались две племянницы Ивана Христофоровича, которым был передан на руки ребенок по кончине жены доктора. Племянницы были девушки в летах, добрые, благонамеренные, но, по ограниченности образования, многое понимали по-своему, вследствие чего поступки их иногда противоречили их наставлениям. Ребенок скоро это заметил, но так как был еще не в состоянии отличать правильные действия от ложных, то случалось, и сам поступал не по тому, что слышал, а по образцу, который видел. Так, однажды зимою, рассказывал мне Вадим, когда ему было около семи лет, зо время рекрутского набора он заметил, что воспитательницы его иногда тихонько от дяди, с заднего крыльца принимают от крестьян приношения, а прислуга, украдкою от господ, берет с них гроши и пятаки. Это возбудило в ребенке желание и самому попользоваться чем-нибудь от добровольных дателей и также ото всех украдкою. Составивши план, как достигнуть своей цели, он рано утром, пока в доме все еще спали, встал с постели, оделся, но, не находя своих ботинок, натянул на босые ножки лежавшие в комнате теплые рукавички доктора и на цыпочках, едва касаясь рукавичками снега, подбежал к воротам, у которых уже стояла многочисленная толпа крестьян. Отворивши калитку, Вадим сказал им:
— Что же вы мне ничего не даете, ведь я сынок доктора, вы всем даете, надобно и мне дать что-нибудь.
Крестьяне радушно дали ребенку несколько медных денег, которые, конечно, ему ни на что были не надобны, и он не знал, что с ними делать.
Благородная натура Вадима, честные правила доктора Керна, добродушие его племянниц и высокое настроение родного семейства не допустили зарониться в его душу ничему порочному, и он уже в отроческом возрасте, по врожденной тонкости, не только что чувствовал, но частию и сознавал истинное в мире нравственном, строго следил за собою и учился с любовью и увлечением. Отец сам занимался с детьми естественными науками. Вадим внимательно слушал его уроки о тайнах и законах природы, которые он объяснял им не столько по книгам, сколько по живым явлениям, а мир минералов по богатому минералогическому кабинету, собранному им самим в Сибири, который расположен был у него на полках, вокруг всех стен их довольно большой залы[77].
Наклонный к внутренней жизни, Вадим всегда тихий, всегда задумчивый, рано стал чувствовать и красоты природы. Еще ребенком он любил приходить один на берег Иртыша и засматривался на раскинувшиеся за рекой луга, на синевший бор и низменный Сузгун, испещренный деревьями, на темные воды Тобола, впадающие в Иртыш, и на Липовую гору, видневшуюся из-за девяноста верст; засматривался, как небо отражается вводе, как всполоснется рыбка, вода задрожит, разбежится кругами, и все затихнет. Больше же всего он любил слушать рассказы о жизни народов, о минувших веках, и в душе его росло стремление знать жизнь всего человечества, везде быть, все видеть, все перечувствовать.
Из братьев он дружнее всех был с Диомидом, подходившим к нему и по возрасту и по душевным свойствам. Они вместе учились, вместе играли, в жаркие дни вместе купались в Иртыше. Иногда, купаясь, выплывали к крутой горе, на которой стоял обгорелый дом бывших сибирских воевод, взлезали на гору, карабкались на окна и сквозь их железные решетки с любопытством рассматривали связки старинных ружей и сабель или бросали камни в огромный барабан, обтянутый медью, и прислушивались, как он издает звук, похожий на стоны. Вслушиваясь в этот звук, Вадим думал о рассказах, как этот барабан своим страшным голосом сзывал дружину Ермака, заменяя вестовую пушку за недостатком пороха. Иногда он рассуждал с братом про гибель Ермака — героя Сибири, о жизни и смерти которого они часто слыхали такие дивные, сочувственные тому времени рассказы, что рассказывавшие как будто и сами жили с Ермаком в одно время, вместе переходили Урал и присутствовали при его погибели.
В Тобольске, в саду, где были некогда развалины какого-то театра, стояло деревянное изваяние Ермака; он был представлен в полукафтанье, перетянутом ремнем; на плечах накинута мантия, на голове — черный шишак, лицо смуглое, продолговатое, над глазами нависли густые брови, в руке держит длинное копье. Рассматривая этот памятник, Вадим задумывался о судьбе и подвигах героя и просил показать ему Кучумово городище. Ему его показали, — он увидал разметанные кирпичи, глубокие колодцы, обросшие травою, отрывки земляных валов и над Иртышом, на высоком утесе, только бедные развалины бывшего Искера. Утес временами трескается, шумит и с остатками зданий катится в Иртыш, — вероятно, река скоро поглотит и последние следы его. Эти картины, эти рассказы волновали душу отрока и пробуждали его исторические способности.
Не раз, слушая рассказы Вадима о жизни их в Сибири, мне казалось, я не слушаю, а переживаю эту жизнь вместе с ними; вижу и широкие реки, и высокие горы, и дремучие леса, и как в этих лесах Вадим и братья его, с ружьями за плечами, пробираются по темной чаще, над ними шумят вековые деревья, в чаще раздаются их выстрелы, повторяются эхом, умолкают, в лесу тишина, и юные охотники возвращаются домой с ягдташами, полными дичи. Охотой они помогали содержанию своего многочисленного семейства. То виделось мне, как матушка рано утром будит меньших детей своих, кормит их и отправляет на горы собирать травы, которые за деньги поставлялись в аптеку; виделось, как дети весело взбираются на высокую гору и скрываются, а матушка задумчиво идет к своим дневным заботам, тревожно думает весь день о детях, и в сумерки, когда все дела покончены, выходит за ворота, садится на лавочку и устремляет печальный взор на горы. Вечерняя заря догорает; вдруг лицо матушки озарила радостная улыбка, на горе показались малютки, обвешанные связками трав и цветов, из-за которых едва виднеются их милые личики.
В первой юности Вадима одним из его наслаждений было следить взорами за птицами, когда они отлетают на юг, и самому мне, говорил он, хотелось лететь за ними в неведомые страны, недоступные для нас, и он писал:
Казалось мне, видел я край тот далекий,
О котором лишь дивные речи слыхал.
Кто не мечтает о том, чего его лишают, кто не живет надеждой от кого все отнято в настоящем и кто лучше нас изучил и прочувствовал это состояние! — добавлял он грустно.
Нет слов высказать то, что чувствуется в первые дни свободы, — говорил Вадим. — День, в который было объявлено нам освобождение, никогда не забудется в семействе Пассек{3}.
С молитвами и слезами они покидали Тобольск, в котором вынесли столько страданий, пережили столько печалей и надежд; он казался им мрачен, как темница, — он и был их темницею, — и они спешили оставить его. Кроме родителей, ехало четыре сына взрослых и четыре младших, еще в детском возрасте, да пять дочерей, из которых старшей было не больше четырнадцати лет, а меньшую еще кормила кормилица, решившаяся ехать вместе с ними. Путешественники отправлялись на трех тройках. Молодые люди были обвешаны оружием. Только что они разместились по повозкам и лошади готовы были тронуться с места, как явился полицейский чиновник и остановил их. Все были поражены ужасом. Батюшка вышел из повозки и отправился к полицеймейстеру, возвращения его ожидали в страшном волнении, — думали, что их снова хотят задержать в Сибири, — так они были напуганы и замучены произволом и притеснениями. Вн