ратясь в Россию, думал занять кафедру гигиены, — в наших университетах такой кафедры не оказалось, поэтому принужден был ограничиться частной практикой в Москве, где и до сих пор живет, пользуясь всеобщим уважением и известностью знающего, добросовестного врача и истинного христианина.
С первого дня нашего знакомства с Константином Ивановичем в Харькове, за Лопанью, он так привязался к Вадиму, соответствовавшему его светлой душе по своему характеру и правилам, что почти каждый день с лекций приходил к нам, незаметно пробирался в кабинет Вадима и, был ли, не был ли Вадим дома, помещался там на диване, читал или чистил ружья, приготовляя их к охоте, на которую он и оба брата Задорожные часто отправлялись с Вадимом. Они все трое были такие же страстные ружейные охотники, как и Вадим, знали места, где водилось больше дичи, где были перелеты дупелей и вальдшнепов, и нередко возвращались с охоты прямо к нам, с ягдташами, полными дичи, которая и подавалась им жареною за обедом или ужином.
В марте мы ожидали наше первое дитя; он был уже тут, хотя его еще и не было; его еще не знали, но уже страстно любили и страстно желали; для приема которого была готова и колыбель с белыми кисейными занавесками, и тонкие рубашечки, и теплые одеяльца, и как снег чистые пеленки.
Весна наступала ранняя, трава, едва зеленея, красноватыми стебельками осыпала землю, в лесу из-под опавших осенних листьев вылезали синенькие пролески, на деревьях наливались почки. Все пробуждалось к жизни, к свету, к любви. Солнце обливало землю ослепительным блеском и живило теплотой. У нас уже подавали за столом шпинат, щавель, салат, редиску, спаржу, свежие огурцы. Во всей природе чувствовался какой-то радостный трепет, и я радовалась весне и радостно ждала милого гостя. 10 марта у нас родилась дочь — мертвая. Я едва осталась жива. Медики нашли, что сильное нервное потрясение и долгая душевная тревога, во время страданий, произвели судороги, которые и удушили нашего младенца.
Когда я опомнилась — мне показалось, что я вдруг откуда-то очутилась в нашей комнате, и с безотчетным удивлением осматривалась, — тишина глубокая, горят свечи, — в отдалении Вадим с акушеркой и няней хлопочут у корыта; что же это не слышно детского голоса, думаю я, и зачем свечи? вечер это, что ли? Помню ночь, страшную ночь, помню долгий, долгий день — и больше не помню ничего. Должно быть, есть дитя. Спрашиваю тихонько: «Родился кто-нибудь?» — «Дочь», — отвечают мне. «Дайте сюда». — «После, лежите спокойно». Лежу — смотрю… Что-то вынули из корыта, завернули в пеленку и унесли. Тишина непробудная! Ко мне подошел Вадим. «Неживая», — говорит… Слушаю равнодушно, дивлюсь его грустному голосу, — мне не грустно и не весело. Спустя немного времени прошу показать мне дочь. Подали спеленатую неподвижную девочку, положили подле меня. Я прошу всех выйти вон… Оставшись одна, — распеленываю мое дитя, рассматриваю ее ручки, ножки, целую их — холодные, холодные; целую ее личико — холодное; задумываюсь, что-то сказалось в душе, что-то больно стеснилось. Я наклонилась к ребенку, приподняла его, прижала к груди — не согрею ли, и — зарыдала. Ее унесли от меня.
Понемногу я оправилась, встала. Вот и колыбель с беленькой занавесочкой, и рубашечки, и пеленки, и никого не ждут они, те же, да не те, точно жизнь отлетела от них, — не надобны, вот и все. И как тихо! и как пусто! и какое солнце! так и обливает и блеском и теплом. Небо глубокое, темно-голубое — под ним восхитительно белеют и розовеют точно от зари осыпанные цветами яблони и вишни. А какая тоска в душе! Куда же ты девалась, радость, — солнце души! Должно быть, под иной точкой зрения освещало ты мне жизнь! Да, освещало ты и для меня чистые, святые минуты! благодарение же создателю за то, что они были. Дух любви и примирения, молилась я, озари больную душу мою!
Не только душой, я болела и телом. У меня открылась сильная боль в груди и кашель опасного характера. Вадим встревожился, решился обратиться к медикам, но не знал, которому лучше довериться, — одни указывали на одних, другие на других.
Весной познакомился с нами профессор естественных наук Харьковского университета, Криницкий, такой же страстный охотник с ружьем, как и Вадим, — наука и охота их сблизили. С особенным интересом он изучал пауковидных и имел их большую коллекцию в спирту, в стеклянных банках. Бывая у Криницких, мы видели у него в садике, с книгой или тетрадкой в руках, небольшого роста молодого человека, с истомленным, умным лицом; заметивши нас, он обыкновенно сейчас же робко удалялся из садика. Это был кончавший курс студент медицинского факультета, занимавший маленькую комнатку во флигеле у Криницких. Профессор относился о нем, как о человеке очень даровитом и трудолюбивом. Когда Вадим обратился к Криницкому за советом, кого бы пригласить к нам из известных медиков, Криницкий отвечал: «Не обращайтесь вы к этим разным знаменитостям, а пригласите молодого медика, только что кончившего курс, которого вы видали у нас. Он знает дело и добросовестен, поверьте мне, со временем он приобретет большую известность — увидите». Вадим согласился.
В одно после обеда ко мне в комнату робко вошел рекомендованный молодой медик; несмотря на застенчивость, во взоре его виднелась проницательность, в приемах — такт. Расспросивши меня, что чувствую, он посоветовал мне, пока мы в городе, пить парное молоко с сахаром эстляндского моха, а когда переедем в деревню, — кобылье молоко, начиная со стакана и до шести в день, и так же постепенно убавлять- Лошадь, определенную для моего леченья, пасти в степи, где больше душистых трав и цветов. Провожая медика, я подала ему руку и вместе с этим вложила ему в руку полуимпериал; почувствовавши в руке монету, он до того растерялся, что выронил ее, и золотой, звеня, покатился по полу. Я растерялась не меньше его, однако подняла полуимпериал и, подавая его ему, попросила принять, говоря, что он принесет ему счастье в практике. С моей легкой руки практика его расцвела великолепно и быстро. Этот молодой человек был Иван Осипович Калинченко, в настоящее время знаменитый медик Харькова, обладающий огромными средствами[84].
В июне мы переехали в село Спасское. Я в точности исполняла предписание И. О. Калинченки, и здоровье мое стало поправляться.
Жизнь наша в деревне была уже не та, что в прошедшее лето. В Спасском нас стали навещать близкие соседи: владелец Нижнего Салтова Лев Дмитриевич Хорват, граф Ивлич, женатый на сестре Хорвата, Григорий Дмитриевич Колокольцев бывал чаще прежнего и оставался у нас целые дни. Сверх того, стали появляться владельцы хуторков и жители Сороковки. По рассказам я знала, что Сороковкой называется селение, состоящее из нескольких хуторков, устроенное на земле, данной правительством сорока военным офицерам, выслужившимся из нижних чинов. Некоторые из поселившихся семейств на отделенной им земле еще земли прикупали, строили себе порядочные домики, заводились хозяйством и обработывали свою землю с помощию нанятых работников, участвуя и сами в этих работах. Менее достаточные довольствовались отведенным им небольшим участком, быстро строили на малороссийский лад хату, обмазывали глиной, белили мелом, обводили карнизы из желтой охры — и новоселье готово. Затем являлись также несложно необходимые хозяйственные принадлежности.
Таким образом эти соединенные хуторки образовали довольно большое селение, с фруктовыми садиками, с пестревшими маком и подсолнечниками огородами, бахчами золотистых дынь, арбузов и лохматой кукурузы, с раскинутыми кругом полями пшеницы, жита, овса, проса и ячменя.
Сколько помню, в Сороковке была и своя церковь и свое училище, бывали свои увеселения, вечеринки, со скрипкой и танцами; сверх того постоянные споры и тяжебные дела.
Соседи из Сороковки приезжали на нашу мельницу, построенную на Донце, чтобы смолоть мешок жита, пшеницы или ободрать ячменя на крупу, с мельницы завертывали к нашему писарю Тузу закусить и выпить вкусной гранатного цвета барской терновки. Когда сороковцы узнали о нашем приезде в деревню, то с мельницы стали завертывать к нам. Побеседовавши, выпрашивали себе бутылочку наливки, раков, мешок гороху, круп, словом, что случалось в то время года или попадалось на глаза. Если кто-нибудь из сороковцев набегал в своей тележке в то время, как у нас ловили в Донце неводом рыбу, то посетитель тотчас присоединялся к рыбакам, — сбросивши верхнее платье, влезал по ворот в воду, тянул с рыбаками невод, кричал, хлопотал, вываливал на берег тоню, сортировал рыбу, делил, отобравши лучшую для нас, остальную отдавал, часть на застольную, часть рыбаками Затем из отобранной нам выпрашивал себе линьков, окуньков, щучку покрупнее и проч. Мы всегда чем могли делились с соседями и радушно приглашали к чаю или отобедать. При отъезде укладывали в тележку и рыбу, и наливку, и крупы, когда поспевали дыни — и дынь, если попадалась чудовищной величины тыква — вваливали и тыкву. Чаще всех нас навещал из Сороковки лысый, кругловатый, небольшой старичок Андрей Иванович Нестеров, участвовавший когда-то в опекунстве над Спасским. Он являлся обыкновенно, исключая самых знойных дней, в заячьей шубке, покрытой нанкой цвета незрелого лимона, по которой подпоясывался полотенцем, и проходил всегда прямо в кабинет Вадима; если мне случалось войти туда, то каждый раз он извинялся, говоря, что приехал с мельницы и не может снять шубку, потому что под ней ничего нет, кроме белья. Бывал еще из Сороковки майор, тот всегда в сенях переодевался в мундир и вступал в комнаты с воинственными приемами.
Кроме сороковцев, приезжали помещики и больших хуторов, некоторые из них заявляли претензии на образованность и остроты. Так, один из достаточных хуторян, приехавши к нам в первый раз, рекомендуясь мне, сказал свое имя и отечество, а фамилия моя, добавил он, извольте догадаться сами — это имеется у вас на мельнице; думала я, думала — что у нас водится на мельнице: мука, крупа, колеса, плотина — не могу догадаться. Остроумный помещик от души радовался, что задал мне трудную задачу, и наконец сказал: извольте, признаюсь кто я, если прикажете наловить к обеду раков, которых я люблю без памяти, и наградите мешком раков домой. «С большим удовольствием», — отвечала я, и немедленно распорядилась насчет ловли раков. «Теперь я помогу вам отгадать мою фамилию, — сказал помещик. — Как зовут на мельнице мельников, — знаете?» — «Мельниками», — отвечала я. «Совсем нет, здесь зовут их „мирошники“, а я Мирошниченко, выхожу».