Приближаясь к Одессе, мы всматривались вдаль, отыскивая взорами Черное море, и видели только темно-синюю тучу на горизонте, которая росла и росла, не изменяя ни цвета, ни положения, и слышался какой-то гул. «Это туча шумит, — говорили мы, — гроза будет с градом. Туча страшная, не добраться нам прежде грозы до моря, а там недалеко и корчма, туча приближается». Рассуждая таким образом, Вадим опустил переднее окно кареты и спросил ямщика: «Скоро ли море?» — «А это что ж? — отвечал ямщик, указывая кнутом на тучу. — Это оно и есть!» Точно электрическая искра пробежала по нас. В волнении мы опустили окно со стороны моря и стали в него жадно всматриваться, мы видели море в первый раз. Туча как бы дышала, то вздымалась, то опускалась, и доносился полный, глубокий шум волн. Шум увеличивался, становился яснее, отчетливее, туча оживала, ширилась, превращалась в безграничное пространство воды, и Черное море, едва колышась, открылось во всем величии своем. Мы вышли из кареты у самой воды, на низкий, отлогий берег. Волны набегали на него, неся камушки и раковины, журча и шелестя ими, рассыпали их у ног наших, разбегались струями и катились обратно в глубину. Море, небо — и только.
Мы стояли в немом восторге. Перед морем я показалась сама себе пылинкой, ничем, но только на мгновенье. Это море, это небо я охватила духом своим, вместила их в себе — и не они мною, а я радовалась и наслаждалась ими.
С правой стороны моря белели на чистом небе, точно волшебством слегка начерченные дома, дворцы, церкви. «Это Одесса», — сказали нам.
Она виднелась вся воздушная.
Время клонилось к вечеру.
Мы ночевали на станции в еврейской корчме. Ели первый раз очень нежную морскую рыбу, отдохнули и проспали до позднего утра.
На другой день около полудня мы въехали в Одессу. Жар был палящий, пыль удушающая, город казался пустым. Высокие дома из серого камня, с опущенными на окна зелеными жалузи, произвели на меня неприятное впечатление. Тут конец нашего странствования, тут ждет нас новая жизнь; здесь все нам чуждо, думала я, проезжая по пыльным улицам Одессы, и со дна души поднялась какая-то давящая грусть, которая росла, росла и превращалась в робость, в тоску.
— Куда прикажете ехать? — спросил ямщик.
— На площадь, где памятник Ришелье, там в гостиницу против бульвара, у моря, — отвечал Вадим.
В гостинице нам дали две просторные комнаты с передней, роскошно меблированные, одними окнами они выходили на площадь, другими на море. Разобравши вещи, уложивши спать Сашеньку в отдельной комнате, мы раскрыли окна на море, — сели у окна и не могли оторвать взоров от синевшего, едва волнующегося моря.
Суда различной величины, дымящиеся пароходы неслись к берегам Одессы и отплывали от нее; едва касаясь воды, реяли легкие лодочки рыбаков.
Из-под дальнего горизонта, прямо против окна, показалась темная точка, я стала в нее всматриваться, точка увеличивалась, меняла форму и превратилась в огромный фрегат; фрегат на всех парусах летел к Одессе.
Спустя несколько дней мы наняли довольно, большой отдельный дом. Он принадлежал Е. П. Гардинскому, человеку очень умному. Е. П. сблизился с Вадимом и так заинтересовался приготовлявшимся изданием «Очерков России», что, располагая по делам своим переселиться в Петербург, предложил Вадиму заняться там печатанием его издания.
Вадим охотно согласился и стал еще с большим увлечением готовить статьи и рисунки, которых и без того было достаточно. Новые статьи писались и получались от желавших участвовать в «Очерках России». Молодой человек из харьковских мещан, приехавший с нами в Одессу, имея хороший почерк, занял у Вадима должность письмоводителя.
Спустя несколько дней по нашем устройстве на квартире, прибыло шесть человек нашей прислуги, считая в том числе и двух кучеров, управлявших повозками; но едва только мы успели разобраться, как служивший при Вадиме восемнадцатилетний мальчик ночью украл у нас все деньги и скрылся. В то время Одесса была полна беглыми; они легко находили себе пристанище, особенно у которых были деньги, и приезжая прислуга нередко, обокравши своих господ, убегала. Ни беглые, ни покража не отыскивались. Оставшись без гроша, мы продали повозки и лошадей. Старший из кучеров сейчас же откупился на волю. Какой-то негоциант внес за него небольшую плату, которую он должен был отжить. Младший заменил место сбежавшего.
Остальная прислуга была при нас все время, пока мы жили в Одессе; уезжая из Одессы, мы отправили всех обратно в деревню, кроме горничной девушки.
Тетушка моя Е. П. Смаллан, узнавши о покраже, прислала нам тысячу рублей серебром. Таким образом дела наши несколько поправились, и мы стали обживаться на новом месте.
Вадим представился князю М. С. Воронцову;{8} князь принял его чрезвычайно приветливо, пригласил бывать у него, чем Вадим и воспользовался. Архив был открыт ему немедленно. Вскоре приехал в Одессу брат Егор Васильевич, у которого в шестидесяти верстах находилось именье, и стал бывать у нас почти каждый день.
Затем Вадим встретил несколько человек из своих товарищей по университету и сблизился с кругом одесских литераторов.
Из числа университетских товарищей ближе всех с ним был Александр Алексеевич Уманец, занимавший в Одессе, сколько помнится, должность директора карантина.
Лето стояло палящее. Солнце всходило и закатывалось на чистом небе и ни одно облачко не затеняло его. Все жаждало дождя — дождя не было ни капли. Люди задыхались в жгучем воздухе и от пыли. Белые акации, распустившиеся пышными ароматными цветами, недолго радовали взоры; покрытые пылью, ветки их бессильно опускались, листья свертывались и опадали, трава и деревья сгорали и сохли. В довершение густая туча саранчи недели три летела Одессой и где только опускалась на деревья, там и оставляла голые сучья.
При нашей квартире чуть-чуть зеленел садик, мы уходили в него отдохнуть от томившей атмосферы комнат, и не отдыхалось: тот же жгучий воздух, та же духота были повсюду. Освежались несколько на берегу моря утром и вечером да в самом море. Вадим купался ежедневно, мне редко удавалось; кроме того, что море было не близко, в июле у нас родился второй сын — Вадим. К нему поступила в кормилицы итальянка, долго служившая у известной того времени примадонны Ката-лани; укачивая ребенка, она пела ему лучшие арии из итальянских опер. Голос у нее был сильный и приятный. Мы слушали с наслаждением.
Одесса в то время привлекала к себе множество приезжих блестящими магазинами с дешевыми иностранными товарами, превосходной итальянской оперой, в которой всех восхищала трогательной игрой и прелестным голосом примадонна Тасистра, и морскими купаньями.
На приморском бульваре, рано утром, гуляли большей частию лечившиеся морскими ваннами; вечерами гремел на бульваре оркестр музыки, гуляла толпа дам и мужчин, и взоры беспрестанно встречали изящные, роскошные туалеты.
Я не более двух раз была на бульваре. По обыкновению своему, соответственно нашим небольшим средствам, в Одессе мы вели образ жизни такой же тихий, как и везде, и я ни с кем не знакомилась.
Мы с Вадимом любили ранним утром гулять одни на берегу моря, где мало встречался кто-нибудь; там садились на скамеечке и засматривались на волны, на несущиеся по волнам суда, иногда подходили к пристани и с только что прибывших кораблей тут же покупали фрукты, виноград, каштаны, устриц.
Иногда с моря заходили в кондитерскую выпить чашку горячего кофе или съесть порцию мороженого и прочитать газеты.
С каждым часом дня улицы и площади все больше и больше пестрели экипажами, людьми деловыми и без дела, — слышались языки Греции, Италии, Франции, движенье, шум, жар, пыль.
К полудню жар и пыль становились невыносимы, — улицы пустели, жители скрывались в дома, на окна спускались сторы и жалузи — и так до вечера.
С закатом солнца балконы и окна растворялись, — лились звуки музыки, пенье, бульвар и улицы закипали гуляющими; ложи в опере наполнялись посетителями, затем вступала
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Все молчит,
Лишь море Черное шумит{9}.
Осенью пыль заступала непролазная грязь.
В сентябре, после вознесенских маневров, император Николай Павлович с наследником престола, в настоящее время царствующим императором, с несколькими германскими принцами и другими высокими личностями прибыли в Одессу, пробыли четыре дня и в сопровождении князя М. С. Воронцова отправились в Крым на пароходе «Северная звезда».
Спустя несколько времени по отбытии царской фамилии по городу разнеслась страшная весть, что в карантине появилась чума, проникла в город и его предместья и достигла до лагеря Житомирского полка, державшего цепь вокруг черты porto franco[90]{10}.
У нас еще не знали о распространившемся слухе. Однажды утром, в конце октября, мы с Вадимом сидели в его кабинете и спокойно разговаривали, как в комнату вошел наш письмоводитель, весь бледный, перепуганный и встревоженным голосом сказал:
— Вадим Васильевич, в Одессе неблагополучно.
— Что такое? — довольно спокойно спросил Вадим.
— Чума, — робко отвечал письмоводитель.
— Может, пустой слух, — сказал Вадим, — где вы слышали?
— Во всем городе говорят.
Мы также встревожились, особенно я. Страшное слово «чума» весь дом поразило ужасом. Вадим немедленно оделся и отправился расспросить, в чем дело, Уманца, близкого к карантину.
Возвратясь часа через два, которые я провела в страхе и волненье, Вадим сообщил, что чума действительно оказалась в Одессе на Молдаванке, что ее завезли на прибывшей к одесскому порту 22 сентября херсонской лодке «Самсон». Когда к лодке подъехали карантинные чиновники для опроса, то управлявший ею шкипер Алексеев объявил, что недели две тому назад они грузили дрова в чумном турецком местечке Исакче и сообщались с тамошними жителями, вследствие чего внесена была к ним зараза. Тотчас по отплытии «Самсона» заболела Алексеева жена, которая в скором времени умерла и уже семь дней лежит в каюте. Тело умершей было освидетельствовано, на ней нашли пятна и полосы. Алексеев сознался, что он сильно бил жену и знаки эти следствие его побоев. Тогда родилась мысль, не выдумал ли Алексеев историю о чуме, опа