саясь законного преследования за убийство жены; это предположение имело влияние на суждение медиков, а вместе с тем и на меры предосторожности, зависящие от карантинного правления. Лодка «Самсон» была оставлена в сомнительном положении и часть экипажа его стала перевозить груз в один из практических двориков.
6 октября на «Самсоне» заболели три матроса, с явными признаками чумы; заболевших перевезли в чумный квартал, а с лодкой поступили по карантинным законам. Недалеко от практического дворика жил унтера офицер карантинной стражи Исаев, должность которого состояла в том, чтобы содержать в порядке казенное платье, употребляемое при переодевании пассажиров и рабочих. По сделанным исследованиям, узнали, что Исаев получил с зачумленного судна значительные подарки. 7 октября занемогла жена Исаева и десятого скончалась. Зараза проникла в дом священника Покровской церкви, хоронившего жену Исаева, и к некоторым из его'близких знакомых, с которыми он поделился зачумленными подарками. 20-го числа умер сам Исаев, у священника умерла дочь, затем болезнь появилась в предместьях города — Молдаванке, Новой Слободке и Раскидайловке.
Это потребовало деятельных мер. 22 октября город с предместьями был объявлен «неблагополучным» и оцеплен двумя рядами военных пикетов. К князю Воронцову послан был пароход в Ялту; князь немедленно прибыл в Одессу и приступил к самым энергическим мерам.
Город и предместья были разделены на кварталы, каждый квартал был вверен особому комиссару. Они обязаны были наблюдать за общественным здоровьем и быть посредниками между начальством и жителями. Через них обнародовались все распоряжения, и о всяком смертном сомнительном случае они извещали полицию или доносили главному начальству, сомнительные дома оцепляли. Зараженных отправляли в чумный квартал, умерших хоронили на карантинном кладбище, пожитки их сжигались или очищались по карантинным правилам. Чумные дома после очистки проветривались целый месяц. Для управления медицинскими делами был учрежден «медицинский совет», медицинская комиссия следила за ходом болезни и доводила до сведения начальства о ее развитии.
Многочисленные сборища народа были запрещены, храмы, судебные места, училища, театральные зрелища закрыты. Казенные дома и многие из частных, в том числе и дом князя Воронцова, по желанию владельцев были оцеплены. Письма и казенные бумаги принимались через окурку и с известными предосторожностями.
На площадях у застав Таврической и Херсонской между двумя оградами были устроены передаточные базары. Продажа съестных припасов начиналась с восходом солнца и прекращалась в десять часов утра. В продолжение торга внутренние шлагбаумы рынка отпирались, а наружные были заперты. Когда торг кончался. внутренние шлагбаумы запирали, а наружные отворяли и впускали на рынок топливо, сено и разные товары, тех же, которые привозили их, немедленно удаляли за черту оцепления. Приезжавшие из города до двух часов пополудни забирали что кому надобно и затем таким же порядком впускались в город безвозвратно транспорты с пшеницею, салом и другими продуктами.
Надзор за передаточными базарами поручен был доверенным людям.
За покупками на базар отправлялись от каждого дома люди доверенные.
Желавшие выехать из Одессы выдерживали около заставы четырнадцатидневный карантин. О ходе заразы ежедневно выдавались жителям печатные бюллетени. В биржевой зале назначены были общие собрания, отделенные от публики барьером. Туда каждый день в одиннадцать часов приезжал и князь Воронцов. Толковали об общих делах, князь получал донесения о ходе болезни и отдавал приказания.
Вследствие быстро принятых разумных мер князем Воронцовым к концу ноября зараза ослабела, а 4 декабря был последний чумный случай. Тогда назначен был «обсервационный» карантин; вероятно, вследствие этого в продолжение некоторого времени всем было запрещено выходить из дома. Я помню, что доверенный человек от нашего хозяина ходил для всего дома покупать провизию, а старая немка-булочница подавала нам хлебы в форточку окна в зале. Когда в продолжение сорока дней ни одного больного не оказалось, то после ста двадцати четырех дней закрытия города все цепи были сняты и 28 февраля 1838 года отслужен благодарственный молебен.
Все вздохнули свободнее, город оживился. Мы стали думать о поездке в Крым. Вадим имел все необходимые сведения, почерпнутые как в архиве, так и в других источниках.
Князь Воронцов, нередко беседуя с Вадимом, так оценил его ум и способности, что предложил ему остаться при нем, заняться исследованием Новороссийского края и представлять ему проекты, какие найдет необходимыми для улучшения подведомственных ему местностей. При этом добавил, что при введении в действие его проектов имя Вадима упоминаемо не будет; Вадим обещал подумать — подумал и отказался. Новороссийский край ему не нравился, а условия не вполне соответствовали его взгляду на вещи.
Зима того года стояла жестокая, морозы доходили до двадцати пяти градусов, но, по-видимому, холод не влиял нисколько на ослабление болезни; ее явно остановили благоразумные, энергические меры. Кроме чумы, в самый жестокий холод мы пережили в Одессе сильное землетрясение{11}.
Накануне 12 января около шести или семи часов вечера, в ожидании чая, который готовили в зале на столе, я в кабинете Вадима читала у печки подле столика о землетрясениях в Исландии, Вадим недалеко от меня на диване тоже читал какую-то книгу. Вдруг как бы глухой удар грома прокатился под землей или что-нибудь очень тяжелое пронеслось по улице, затем удар повторился и был так чувствителен, что лежавшие в стаканах серебряные ложечки зазвенели о стекло; с третьим ударом дом закачался, как лодка на волнах. «Землетрясение, — сказала я Вадиму, быстро вставая с места, — бежим скорей».
— Приморские города иногда проваливаются, — заметил Вадим; и с этими словами мы бросились из кабинета к детям; пол сильно колебался, едва можно было удержаться, чтобы не падать. Огромный шкаф с книгами, мимо которого я пробегала, так наклонился надо мной, что я думала, он задавит меня. В зале все стулья сдвинулись с мест чуть не на средину комнаты.
В гостиной кормилица стояла посредине комнаты, обнявши Сашу; чижик, летавший по воле, лежал на полу, распластавши крылья; в диванной, где спал меньшой ребенок, на кровати лежала, прижавши его к себе, Елена. Несмотря на то что землетрясение кончилось, мы, ожидая повторения, оделись в шубы, закутали детей и стояли у дверей в сени. Оставивши всех наготове, Вадим со мною вышел во двор посмотреть, что там творится. Тишина глубокая, ни звука, ни движенья — мороз в двадцать пять градусов, ночь ясная, полный месяц да бесчисленные звезды горят в чистом, глубоком небе. Возвратясь в комнаты, велели всем ложиться спать, не раздеваясь. Ночь прошла спокойно, день проснулся блестящий, превосходный. Землетрясение много домов повредило, у нас над окнами надтреснули стены, несмотря на то что дом был старинный, из дикого камня; на соборе сломало колокольню и попортило самую церковь. Многие из судов, стоявших в гавани, пострадали от сильного волнения на море.
Впечатление, сделанное на меня землетрясением, было так глубоко, что я долго не могла слышать никакого грохота без замирания сердца.
В марте Е. П. Гардинский уехал в Петербург и взял с собою статьи и рисунки для двух первых книг «Очерков России» и объявление о их выходе.
Приближалась весна.
В апреле уехал в Крым А. А. Уманец, там у него были родные, именье, невеста — молоденькая, прелестная англичанка Матильда, из дома Башмаковой. Уманец поехал жениться, звал нас на свадьбу в их именье, лежащее в Салгирской долине, верстах в десяти или двенадцати от Симферополя.
В начале мая мы поехали в Крым и не пожалели об Одессе,
Глава 38. Таврида1838
Волшебный край…{1}
Мы оставили Одессу в ясное утро. Я поместилась в нашей карете с двумя маленькими сыновьями, их кормилицами и горничной девушкой; Вадим с слугой в коляске. К вечеру прибыли в деревню к брату Егору Васильевичу Пассек, пробыли у него дня три и отправились дальше.
Путь от Николаева до Херсона представляет равнину. До половины пути почти нет селений. Земля да небо — вот и все. Зато дивные миражи. Одно утро целую станцию в тридцать верст мне казалось, мы едем берегом широкой реки, местами за рекой виднелся зеленый лес. Я спросила Вадима, что это за река, берегом которой мы ехали; он отвечал, что по этой дороге нет никакой реки, а то, что я видела, — мираж. На станции я попросила воды, мне сказали, что за водой поехали, вода далеко. «Как далеко, — возразила я, — вот из окна видно огромное озеро, вода так и колышется в нем». Озеро-то это мы всегда видим, отвечали мне, да воды там нет; это только так кажется, оно не озеро, а облака туманом взялись. Более я и не спрашивала, что за река, что за острова, бурьяны, что за лес, и дошла до того, что настоящую реку стала принимать за марево, — так живы были эти миражи.
После пустынь и видений Приднепровье кажется чем-то волшебным. Река широкая, глубокая, могучая пробивает каменные стены и веет прохладой; по ней раскинуты острова с садами, лесами и свежей зеленью. На некоторых из этих островов находятся заводы для соленья, вяленья и сушенья рыбы. Против Бреславля мы стали спускаться с высокой горы к Днепру. Шел сильный дождь, дул ветер; скользя по мокрой глине, лошади понесли было нас прямо в реку; Вадим бросился вперед лошадей, остановил их, поворотил к перевозу и ввел на паром. На пароме мы вышли из кареты и поместились на широкой лавке, Вадим был бледен и взволнован. Паром двинулся и поплыл по реке, так широко разлившейся, что и берега было не видно. По этому пути, от ранней весны до поздней осени, бывает приток чумаков из западных губерний и Украины.
Проезжая из Бреславля в Каховку, мы видели до тысячи чумаков в одном становище. Десятки таборов сбирались вместе и ждали переправы. Кто хочет видеть чумачество во всем его разгуле, а чумака во всей его красе, тот увидит все это здесь. Что за рост! что за стройность в движении! что за сила! И в то же время спокойствие и что-то вроде достоинства в большей части чумаков. На голове черная смушковая шапка, из-под нее чуб около уха. А песни? раздолье! Они несутся до вас из-за пяти верст. Если на закате солнца вы взойдете на уступ правого берега Днепра, посмотрите на реку и за реку на степь, там увидите по луговой стороне Днепра сотни горящих костров; далее огни становятся реже, светятся меньше, наконец виднеются как огненные шары и исчезают; а у ног ваших на пять верст Днепр то с шумом несется, то течет, не шелохнется. Мимо вас летят на парусах суда, лодки без парусов и парусные, легкие челноки, по-здешнему душегубки, реют взад и вперед как ласточки, едва касаясь воды; тяжелые паромы с помощию шестов, весел и десятков рук тянутся от одного берега к другому. Говор, движение, продажа разных мелочей, стаи крикливых птиц и вереницы чаек. А у ног ваших по песку щегольски прохаживаются морские сороки на долгих ножках. Из воды, из камышей выплывают гоголи и лыски. Ястреба и коршуны, распластав в воздухе крылья, точно остановились над водой и ждут добычи. Комиссар хлопочет около проезжающих, а