И начинаешь спускаться в этот сад Армиды по страшной лестнице, которую прозвали Чертовой».
Глава 39. Москва1839–1842
В августе мы возвратились в Харьков, наняли квартиру с большим садом, немного устроились и поехали в Спасское, где находилась матушка Екатерина Ивановна со всем семейством и братья Евгений и Леонид. По семейным обстоятельствам, матушка оставила Москву с тем, чтобы постоянно жить зиму в Харькове, а лето в Спасском. Евгений и Леонид прибыли в Украину, чтобы удобнее устроить семейство на новом месте, и принялись за постройку большого дома в именье.
Пробывши несколько дней в деревне, мы поспешили в город, где в скором времени у нас родилась дочь Катенька.
В конце сентября переехала в город и матушка с семейством и наняли квартиру рядом с нами. Меньшие братья вступили в Харьковский университет.
Однажды вспомнила я о неприятности нашего семейства с Сашей и спросила одну из сестер: за что они разошлись (они не переписывались). Сестра посмотрела на меня с изумлением и отвечала, что они никогда не расходились с Александром, а не переписываются из осторожности. Потом, немного подумавши, сказала: «Была небольшая размолвка у Луизы Ивановны с Диомидом, из-за пустяков; Диомид погорячился, но это осталось без последствий».
По-видимому, Александр искал повода отдалиться от наших.
Летом 1839 года мы получили письмо от Егора Ивановича{1}. Он уведомлял нас, «что год тому назад Александр переведен во Владимир, где вскоре женился на Наташе, которую увез от княгини Хованской, и 13 июня 1839 года{2} у них родился сын Саша». Далее описывал, как Наташу увозили и что было в доме княгини после ее побега.
Возвратясь от обедни, — писал он, — княгиня легла на постель отдохнуть, спросила чаю и, не видя Наташи, приказала позвать ее к себе.
Спустя несколько минут, княгине доложили, что Натальи Александровны нигде нет. Княгиня тотчас поняла, в чем дело, и до того была поражена этим, что все в доме перетревожились, немедленно послали за Иваном Алексеевичем, сенатором Львом Алексеевичем, Д. П. Голохвастовым и за доктором, который тотчас же пустил княгине кровь. Родные нашли княгиню в постели совсем расстроенной и сами были сильно раздражены против молодых людей. Сенатор, желая сколько-нибудь успокоить сестру, высказал предположение, что, быть может, Наташа и не убежала еще, а пошла помолиться к Иверской.
— Помилуй, что за вздор, — возразила княгиня, окончательно расстроившись предположением, что из ее дома девушка может ходить одна по Москве, — когда же Наташа бегала у меня одна по улицам?
Дмитрий Павлович, после разных совещаний, советовал оставить молодых людей в покое, выразивши им свое неудовольствие, и беречь свое здоровье, не расстраивая себя тем, что непоправимо; княгиню совещания не успокоили и не утешили, она чувствовала себя глубоко огорченной и оскорбленной, тем больше, что незадолго перед этим Наташа считалась помолвленной невестой и все приданое ей было сделано. Княгиня надеялась, что дело это, несмотря на неприятности, может снова устроиться, так как молодой человек, бывший женихом Наташи, нравился ей прежде, нежели она сблизилась с Александром, и, по отъезде Александра в Вятку, сделал ей предложение, чрез княгиню. Когда княгиня объявила о его предложении Наташе, Наташа ответила ей: «Он мне не по душе»; княгиня удивилась и, относя ответ ее к девической стыдливости, сказала: «Тем лучше, браки по любви часто бывают несчастны; выйдешь замуж — полюбишь; я советую, это хороший молодой человек, с ним будешь счастлива». Наташа промолчала. Княгиня велела ей стать на колени перед киотом с образами и помолиться, затем благословила ее дорогим образом, поздравила невестой и сделала нравственное наставление. На следующий день компаньонка княгини, Марья Степановна, полетела в ряды закупать приданое, соображаясь со вкусом невесты. Княгиня ничего не жалела; приданое сделано было прекрасное. Сверх вещей, она давала за Наташей двадцать тысяч рублей и подмосковную деревню. Жених стал ездить каждый день.
Наташа обращала на жениха очень мало внимания и тайно переписывалась с Сашей. За несколько дней до венчанья, она писала ему: «Все готово к браку, день назначен и подвенечное платье лежит в моей комнате»;3. Александр отвечал ей отчаянным письмом — просьбой любви и клятвой в верности. Почти накануне венчанья Наташа позвала к себе в комнату сестру жениха своего, сказала ей, что она не может выйти замуж за ее брата, потому что любит другого, показала ей письма и портрет Александра, поручила передать все это брату и сказать ему, что она просит. его от нее отказаться. С этого времени начались неприятности и кончились тем, что Наташа убежала. Мы были поражены. На мою долю выпало объявить об его измене той, которую он любил около двух лет и дал слово на ней жениться. Она верила в него и долго не понимала меня, когда же поняла и поверила, мне показалось, что жизнь отлетела от нее — так страшно она побледнела и умолкла. В комнате распространилась мертвая тишина. Спустя четверть часа она молча простилась со мной и ушла домой. Никто никогда не слыхал от нее жалобы, никто не видал ее слез и никогда он не узнал,
Какое сердце разорвал…{4}
В начале этого лета у нас умер наш маленький Вадим. Страшно вспомнить, как все это было! Мы едва отдохнули в июле. Вадим поехал осмотреть некоторые из уездов Харьковской губернии, большей частию те, где находилось много курганов и городищ. Некоторые курганы при нем разрывали, в иных находили грубой работы железные вещи и простые глиняные сосуды{5}.
В Ахтырку мы ездили вместе, помолились там образу Ахтырской богоматери, к образу которой была так предана двоюродная сестра покойного батюшки Василия Васильевича Пассека, графиня Анна Родионовна Чернышева, сделавшая себе печальную известность странностями, возмутительным произволом и жестокостями, несмотря на ее ум и высокое общественное положение{6}.
Усердие ее к образу Ахтырской богоматери происходило от того, что она и сестра ее Елизавета Родионовна— графиня Панина — в малолетстве их были поручены умирающей матерью этому образу и, оставшись сиротами, назывались «богородицыными дочками». Анна Родионовна часто посещала Ахтырку, к церкви пристроила для себя несколько комнат, приезжая, там останавливалась и из своих комнат слушала божественную службу. Умирая, она завещала украсить золотую ризу Ахтырской богоматери ее бриллиантовой, кавалер-ственной звездою и всеми ее бриллиантами. Он сиял драгоценными камнями, пожертвованными графиней Чернышевой.
Осенью мы с Вадимом, с детьми и с тремя прислугами уехали в Москву. В Москве нашли братьев Жоржа и Диомида, а из прежнего круга Вадима Н. X. Кетчера и Ника уже женатым. Саша был еще во Владимире; узнавши, что мы в Москве, он прислал нам письмо от
4 ноября 1839 г.{7}.
«Благословляю вас под 55 градусами 45 минутами северной широты; благословляю вас под 55 градусами 11 минутами восточной долготы; благословляю вас в первопрестольном, многодорожном граде Москве, стоящем при реке Москве, Неглинной и Яузе, с 350 000 жителей, университетом etc. Так-то географически-статистически поздравляю я с приездом историка и географа Вадима Пассека в наши края, а вместе с ним и Таню.
Знаете ли вы, помните ли вы, что между тем временем, в которое насыпали курганы, о которых пишет Кеппен{8} и о которых Кеппен не пишет, и 1839 годом есть один исторический период, часто занимающий меня, — это маленький промежуток от 1825 до 1833 года. Правда, это время наполнено мифами, как царствование Тезея, но мифы так же изящны, как эти типические Медузы, Язоны. Я начинаю не верить, что они были, то есть, очью совершались, а люблю passer et repasser[91] 1825 год и приезд Тани к нам. Все это юно, мило. Путешествие Бартелеми и Вертеровы страдания — читаются, Озерова трагедии декламируются{9}, и миф Герцен с широкими мечтами, и миф Темира с пылкими мечтами, с описаниями Волги (а впоследствии и Волхова с свинцовыми волнами)… кто не пророчил бы тогда обоим мифами Вадиму par dessus marché[92] — желтый дом, но, увы, явился мир реальный — эта огромная Прокрустова кровать, на которую кладут все идеи, все мифы Герцена, Вадима, Тани, Мехмет-Али, М. П. Погодина, Чумакова etc., чтобы подрубить им ноги или голову, смотря по надобности. И что же — из мифических лиц вышли люди, так-таки просто люди — чиновники особых поручений, отцы семейства, матери семейства, путешествующие, очерчивающие Русь. Где же мифы? А где у бабочки куколка? Где у лягушки образ червячка, в котором она родилась? Теперь лягушка пришла в полное развитие. Итак, поздравим друг друга лягушками вполне развитыми, остается давать концерты au rez-de-chaussée[93], в болоте.
Еще тут был миф, и именно одетый в Киариньевский костюм, в бешмет, шитый золотом, серебром, адамантами и виссоном, и имя ему Диомид. Что он? Ежели мифическое существование продолжается, то он, верно, еще ходит в испанском, или татарском, или мексиканском костюме. Если же и он побывал на Прокрустовой постеле, то, во-первых, ходит comme il faut, во-вторых, думает comme il n'en laut jamais[94].
Мечты, мечты, где ваша сладость!{10}
Право, жаль, что мы сбились с дороги и не попали в сумасшедший дом. Прощай. Александр.
Прошу отдать мой решпект Алексею Петровичу (Кучину); вот он самобытнее нас, не изменил себе — все тот же практический профессор теории вероятностей»[95].
В конце осени Саша приезжал ненадолго в Москву{11}. При первом свидании с нами он был несколько смущен и как бы затруднялся; но мы так искренно обрадовались ему и Наташе, так были счастливы свиданием с ними, что он успокоился, сделался весел, мил и остер по-обычному. Спустя несколько дней он хотел что-то объяснить Вадиму, Вадим это объяснение отклонил. Они остались в п