Из этого письма можно видеть, в каком состоянии духа находилась тогда Наташа. Такое состояние Наташи тяжело действовало на Александра. Когда она бывала расстроена или нездорова, Александр становился невыносимо беспокоен. Начинал приставать к ней — что с нею? что она чувствует? — уговаривал лечь, лечиться, принять того или другого, послать за доктором, спрашивал, что она не говорит, лучше ли ей, терялся до того, что не находил себе места, кончал тем, что у него разбаливалась голова и Наташе приходилось забывать свое нездоровье и ухаживать за ним. Волнение, испуг, приставанье Александра делали то, что Наташа часто скрывала от него, если чувствовала себя нездоровой, и это много мешало ей поправиться.
Чем ближе становилась развязка, тем страшнее было за Наташу. Она нет-нет да и заговорит: «Ну, если четвертый… а там еще… лучше умереть», — и начинала рыдать.
В одно утро я получила записку от Александра: «У Наташи родился сын — Николай[97], мать и дитя здоровы».
Новорожденного крестили Грановский и мать Александра.
Глава 40. Утраты1840–1842
Дума мрачная проснулась
В грустном сердце, — я душой
На былое оглянулась,
Вдаль смотрю и — предо мной
Жизни повесть развернулась
Тучей мрачной, громовой.
В туманную, сырую осень 1840 года мы с Вадимом и двумя нашими детьми отправились в Корчеву повидаться с родными. Там поместились в покинутом доме моего отца, и когда устроились, Вадим уехал в Петербург, откуда, через несколько дней, писал мне:{2}
«Вот я и в Петербурге, друг мой, приехал на рассвете. Видел Новгород, видел Волхов, все стихло и стало ручьем великого моря. Верст за сто от Петербурга — пустыня, леса, болота, деревень почти нет, одни ямские дворы; холодно, пасмурно, сыро, и вдруг — громада зданий, прекрасные улицы, каналы, корабли, паровозы, монументы, войско — все это помноженное само на себя, — вот Петербург…
Прокатился по железной дороге в Царское Село и Павловск. Сначала дико, потом дремал под вечерок. Удобств много. Теперь ты спокойна, я не поеду больше, чтобы ты не тревожилась.
Был у книгопродавцев. С министром надеюсь видеться завтра. Вадим».
Цель поездки Вадима в Петербург была, кроме литературных планов, представить министру внутренних дел «Очерки России» и через Константина Ивановича Арсеньева напомнить в том же министерстве, где он считался на службе, об обещанном ему первом открывшемся штатном месте чиновника особых поручений при министре.
«Вчера обедал у Александра, — писал мне Вадим 11 октября, — и условились повторять это каждый день. Он живет с Сережей Львицким, платит за квартиру 2500 рублей, 100 рублей за воду и почти столько же, чтобы носили им дрова на третий этаж; но не думай, чтобы этот этаж был слишком высок; есть и четвертый, и пятый, и шестой. Комнаты высоки и так отделаны, как немного в лучших московских домах. Был и у Алексея Николаевича Савича. Он здесь профессором и все тот же, только еще больше отделился от людей; была бы на небе одна звезда, да на земле на чем стоять, так для него и довольно. Вадим»3.
Письмо это, по-видимому, писано из квартиры Александра; в конце прибавлено было им:
«Ну вот, Вадим и в Питере, и мы с ним по-прежнему толкуем да толкуем, и между прочим вспоминаем вас и деток. Что Корчева? некогда мы с вами переписывались беспрестанно, и именно когда еще, во времена допотопные, вы жили дома, а я был полуребенком и полуюношей. Остальное, вероятно, все написал вам Вадим. Остается только обнять вас и малюток, передать дружеский поцелуй от Наташи и подписаться — Александр».
В Петербурге дела Вадима шли успешно. Был у Арсеньева, представлялся министру, везде приняли хорошо. «Все чаявшие видеть министра и говорить с ним, — писал Вадим, — были со звездами, а я один с „Очерками России“». Министр поручил Арсеньеву сделать представление о Вадиме. Арсеньев немедленно с участием принялся за дело. Спустя неделю Вадиму место было обещано в непродолжительном времени; сверх того, дано предписание заведовать составлением статистических сведений о Московской губернии, казенная подорожная и награда за прежде представленные им статистические сведения о Таврической губернии[98].
С известными литераторами того времени он видался почти со всеми. Греч предлагал ему участвовать в журнале, который предполагал издавать с нового года вместе с Кукольником, Полевым и другими; обещал все статьи его принимать с платою по сто пятьдесят рублей за лист ассигнациями{4}. Александр уговаривал его писать в «Отечественные записки». С Александром Вадим видался каждый день, их прежние интимные отношения восстановились; они вместе проводили вечера, вместе осматривали Эрмитаж, вместе в театре восхищались танцами Тальони и видались с А. Н. Савичем и Белинским.
В ноябре Вадим возвратился в Корчеву, откуда через несколько дней, по зимнему пути, уехали мы в Москву.
В продолжение этой зимы Вадим окончательно сблизился с кругом Александра Фомича Вельтмана, особенно же близко сошелся с самим Вельтманом, человеком чрезвычайно симпатичным, обладавшим оригинальным талантом, исполненным самой причудливой, поэтической фантазии. К этому кругу принадлежали: Владимир Иванович Даль, прославившийся в литературе под именем Казака Луганского народными сказками и физиологическими очерками, выразившими глубокое знание русского человека и самобытный, сильный талант; Михаил Николаевич Загоскин, производивший одно время всеобщий восторг своим «Юрием Милославским»; художник академик Карл Иванович Рабус, известный талантливыми произведениями живописи, особенно большого размера картиной, изображающей Московский Кремль при лунном освещении{5}; офицер главного штаба Неелов, ботаник Максимович, M. H. Лихонин и другие более или менее известные личности, более или менее близкие к этому кругу. На вечерах у Вельтмана мне случалось видать людей замечательных, приезжавших из Петербурга, с Кавказа и других местностей; одни были из его сослуживцев, другие — желавшие познакомиться с даровитым писателем, известным сверх того безукоризненным благородством и честным направлением, независимым от партий, возбуждавших страсти.
На вечерах Рабуса, кроме людей науки, бывали и художники; чаще всех встречала я там скульптора Ра-мазанова и поэта Ф. И. Миллера. Вечера Рабуса всегда оживлялись приветливым приемом его высокообразованного семейства и простосердечной, игривой веселостию самого хозяина.
Понедельники были наши. Кроме упомянутых личностей, у нас бывали: Федор Николаевич Глинка, профессор Федор Лукич Морошкин, знаменитый романист того времени Иван Иванович Лажечников, — когда приезжал в Москву; Михаил Николаевич Макаров — историк-археолог круга Карамзина; де Санглен — бывший начальник тайной полиции при императоре Александре I в 1802 году{6} и, кажется, в 12-м генерал-полицеймейстером при Первой армии. Положение это давало ему возможность знать пропасть событий и анекдотов того времени, которое хотя и нельзя назвать завидным, но в нем виднеется что-то благородное, что-то человечное, отражавшееся в самом правительстве. Де Санглен рассказывал энергично, рельефно — живой, остроумный, с огромной памятью, он представлял собою живую хронику. Временами посещала нас девица-кавалерист Дурова. Она была уже в пожилых летах, роста среднего, с женским, добродушным кругловатым лицом, одевалась в сюртук с солдатским Георгием в петлице. Бывали также молодые люди статистического комитета, отдел которого причислялся к управлению московского губернатора, И. Г. Сенявина, и находился под заведованием Вадима. В числе статистиков был Зыков, получивший известность тем, что поступил послушником в монастырь и убил кинжалом княгиню Голицыну, за что был сослан в Сибирь. В начале 1841 года бывали у нас вечерами Т. Н. Грановский и П. Г. Редкий, но, принадлежа к другому кругу, мало-помалу стали бывать редко, хотя и относились к нам симпатично. Из прежних товарищей Вадима в Москве находился только Н. X. Кетчер; но и он, несмотря на прежнюю близость с Вадимом, вероятно по распавшимся взглядам на некоторые предметы, посещал нас не часто, и то лишь утрами. Ник и Сатин в 1841 году жили за границей, Александр — в Петербурге, потом в Новгороде, Лахтин умирал в чахотке на Урале. Иногда Вадим видался с С. П. Шевыревым и М. П. Погодиным; последнего он очень уважал и любил{7}. Впоследствии сблизился несколько с H. M. Языковым и А. С. Хомяковым.
Средства наши в то время были самые стесненные, несмотря на то что квартиру мы занимали хорошую; дом этот в конце сороковых годов был мною куплен, и мы прожили в нем до семидесятых годов{8}.
Недостаточность средств отзывалась и на наших понедельниках. Кроме чая с самыми простыми принадлежностями, ничего не подавалось, но, несмотря я а это, на понедельники нередко сбиралось до двадцати пяти человек, а иногда и гораздо больше. Бедность обстановки искупалась искренностию приема и свободой. Входя к нам, каждый чувствовал себя как бы у себя, не стесняясь высказывал свое мнение, не раздражаясь выслушивал противоположное воззрение. Вадим умел сообщить всем -свою терпимость, свое чувство меры и симпатичность; речь его была спокойна, ясна, проста, без преувеличенных идей и чувств и без пылкой заносчивости.
Беседы этого круга касались большей частию литературы, умственного движения, общественных новостей и политики. Часто темой служили жалобы на цензуру, доходившую временами до крайности. Иногда разговоры прерывались чтением еще не изданных произведений или только что появившихся в печати и произносился над ними суд. Вообще же беседы эти были проникнуты знанием жизни и тоном людей образованных — это был не заколдованный кружок, но сближение людей, принадлежащих к общественной интеллигенции периода того времени, которые в определенные вечера сбирались вместе, чтобы поделиться идеями, впечатлениями, новостями, отдохнуть от трудов и остальное время недели иметь свободным для дела.