В Шацке жил родной брат Наташи, Петр Александрович Захарьин, и сестра по отце, Катерина Александровна. Услыхавши, что сестра их вышла замуж за Александра, они приехали под ее покровительство. Брата Наташи Александр поместил к моему мужу, — сказано У Т. А. Астраковой, — готовить к поступлению в университет, но у него было больше наклонности к рисованию; получивши оставленные ему отцом три тысячи рублей, он поступил в Академию художеств и занялся исключительно живописью. В сестре Наташи приняли участие Луиза Ивановна и Егор Иванович.
Кроме брата и сестры, приехала мать ее с грудным ребенком. Это была простая, но еще красивая женщина, на которую Наташа походила как две капли воды. Она очень обрадовалась матери, поместила ее в детской и познакомила с нею меня. Александр был не очень доволен этим посещением и говорил шутя: „Да, если все родные Наташи вздумают посещать нас, то и самим нам жить будет негде“{32}.
Слушая это, Наташа вспыхивала, молчала и страдала, потом старалась уверить, что Александр сам пригласил ее мать.
Александр, при редком, блестящем уме, был до крайности добр и простодушен; вместе с этим до крайности самолюбив, до мелочи дорожил чужим мнением и боялся нарушать comme il faut[117]. Вследствие избалованности с детства в нем развилось себялюбие до того, что он не выносил ни противоречия, ни замечаний, и не мог представить себе возможности, чтобы кто-нибудь мог заметить в нем что-нибудь не так. Лестью можно было покорить его себе совершенно. В этом особенно ловко упражнялась одна из часто посещавших их дам: улыбкой, взглядом, фразой, сказанной с известным акцентом: „Ах, Герцен!“ — или: „Ах! ах! Александр Иванович!“
Я уважала, — пишет Т. А. Астракова, — в Александре ум, энергию, доброту и доверчивость, но не выносила себялюбия и никогда не потворствовала ему, не могла воздержаться, чтобы не ловить его на слове и деле, и всегда указывала разлад его пера с его действительною жизнию. Поэтому мы с ним были хороши, но не дружны. Только живость характеров сближала нас в иных случаях, и он любил вместе со мною поострить над кем-нибудь из друзей-флегматиков.
Зная мою дружбу с Наташей, он всегда — при горели ее, при нездоровье ль — тотчас присылал за мною и первую меня извещал, когда у них рождался ребенок. О рождении дочери Наташи он писал мне: „Наталья Александровна № 1-й извещает о рождении Натальи Александровны № 2-й, просит посетить ее, а № 2-й просит принять ее в свое расположение“{33}.
Александр до того дорожил условиями comme il faut, что раз тревожно и торопливо упрашивал меня не выходить в гостиную, когда к ним приехала жена Дмитрия Павловича Голохвастова, потому что я была без воротничков и рукавчиков.
Насколько влияло на него чужое мнение, показал один случай со мною. Как-то пришлось ему сопровождать меня, — говорит Татьяна Алексеевна, — на лекцию Грановского. Он, видимо, стеснялся, так как я была женщина не светская и не известная. Усадивши меня, он тотчас отошел к светским дамам. Кому-то вздумалось спросить его, кто интересная женщина, что с ним приехала. Это его восхитило до того, что он стал подходить ко мне и разговаривать. Внимание его удивило меня, я просила его не затрудняться мной и советовала не терять со мною золотого времени; и только приехавши домой, он рассказал о вопросах обо мне. Я поняла, в чем дело, и высказала свою догадку; он отрицал ее, конфузился, говорил, что это не так, — но это было так.
По непривычке обдумывать свои поступки и сдерживать себя, он делал иногда такие промахи, что Наташу коробило. Так, увлекаясь посредственной красотою, а более кокетством одной из дам их круга, крайне ограниченной и мало образованной, он иногда садился у ее ног и раз, уместившись с нею в уголке, стал ей читать что-то из своих сочинений. Последнее возмутило Наташу до того, что она не вытерпела и сказала ему: „Помилуй, Александр, если тебе кажется, что она красавица, и ты поклоняешься ее красоте, это я еще понимаю, но как ты можешь читать ей свои сочинения и ждать ее оценки?“
Александр растерялся и сознался, что поступки его действительно неразумны, и извинял себя тем, что она его просила, а он не умел отказаться.
В это время в их дамский кружок закралось направление, сильно возмущавшее Наташу: направление это состояло в каком-то невинном волокитстве. Только, бывало, и слышалось — та влюблена в того-то, эта — в этого; в сущности же ничего такого не было, все это были одни пустые слова. „Право же, — говаривала Наташа, — поговоривши о вздоре, не мешает заняться чем-нибудь и посерьезнее“, — но слова ее вели только к внутреннему распадению».
Пока был жив Иван Алексеевич, Саша с семейством помещался в доме Тучкова, весной ездил в Покровское или в Соколово — именье Дивова. В Соколове он занимал барский дом в обширном парке, спускавшемся к реке, из-за которой виднелись поля и нивы.
После 1843 года жизнь Александра потекла спокойнее, болезненное настроение стало ослабевать, здоровье Наташи поправлялось; по-видимому, самое лучшее задушевное время их круга было в 1845 году. Весной этого года в Соколове жил вместе с Александром Кетчер; неподалеку нанимал дачу М. С. Щепкин; каждую неделю, дня на два, на три, приезжали Грановский и Корш. Все они много работали, много гуляли, купались, и одушевление было общее.
Только иногда, сидя все вместе под развесистой липой, жалели, что с ними не было Ника. Он вместе с Сатиным находился за границей.
Иногда с Коршем и Грановским приезжал в Соколово П. В. Анненков, издатель Пушкина. Все любили и уважали его — он этого и Стоил. Однажды при Анненкове все друзья отправились полежать на берегу реки под деревьями, велели принести себе туда шампанского. Под горой, на которой они расположились, текла река, а за рекой виднелись поля, на которых золотились рожь и овес. Жара была страшная. В поле работали крестьяне. Анненков, держа в руках бокал шампанского и указывая на работавших, шутя сказал: «А, право, приятно лежать лод деревьями, попивать шампанское и глядеть, как в поле идут работы; жарко им, должно быть! ну, да зато нам хорошо». — «Право, отлично», — подтвердили другие, захохотали да вдруг и стихли. Все почувствовали себя неловко. Грановский бросил бокал и отвернулся.
— Ну, братец, — сказал Е. Ф. Корш, обращаясь к Анненкову, — отравил ты нам жизнь.
Эти шутя сказанные слова развеселили всех, и они принялись рассуждать о том, как бы устроить дела так, чтобы всем жилось так же хорошо, как хорошо живется им.
В 1846 году приехал и Ник. Он прожил четыре года в чужих краях и нисколько не изменился.
Весной Ник вместе с Александром поехал в Соколове Там он поместился с Н. X. Кетчером в небольшом флигеле в конце парка. Грановский, Корш и Щепкины также заняли дачи около Соколова.
В этом году дружеский круг этот стал внутренне распадаться; несмотря на то что по-прежнему собирались вместе и по-прежнему шла чаша круговая, чувствовалось, что при этом царила уже не веселость, а какая-то строптивость. В беседы их закрались недоразумение, легкая щекотливость, обидчивость, ошибки.
Наташу это огорчало.
Между тем новое горе посетило ее. Раз Грановский, лежа на полу и играя с своим крестником, Колей, поднес ему к уху часы и удивился, что ребенок оставался равнодушным к их бою. Он пробовал несколько раз подносить ему часы к уху и убедился, что Коля глух. Грановский испугался, позвал Александра, и они вдвоем начали делать разные опыты, стучали, звенели и убедились, что Коля ничего не слышит. Александр растерялся и долго не говорил Наташе; наконец надобно было ей сказать, Ей сказали. Это повлияло на ее здоровье и расположение духа.
Весной 1846 года кончил жизнь Иван Алексеевич. Александр получил после отца большое наследство, перешел в большой дом и расширил свой образ жизни. Несмотря на то что в них проявилось больше роскоши, Александр был очень бережлив; деньги держал у себя и сам ими распоряжался. На домашние расходы выдавал жене определенную сумму и строго замечал ей, если к первому числу оказывался недостаток. «В это время, по домашним обстоятельствам, я переехала, — говорит Татьяна Алексеевна, — к Наташе и прожила у нее около трех недель, в продолжение которых убедилась, что Александру надобна была жена не такая, как она. Ему надобна была женщина, которая блестела бы в обществе и умом и тем, что она жена Герцена. А Наташа и с переменою их состояния осталась при своем скромном образе жизни, что нередко служило поводом к размолвкам. Живши у них, я видела, что жизнь Наташи не красива. Кроме здоровья, расстроенного петербургскими событиями, она страдала не столько физически, сколько нравственно. Ее утешало и примиряло с мужем только роскошное проявление его умственных и общественных достоинств».
В конце 1846 года заболела их маленькая дочь Лиза и, несмотря на лечение и успокоение Альфонского, умерла{34}. Александр прислал мне записку, что Лизы нет. Я поспешила к ним. Наташа сидела подле ребенка, она была тверда, холодна, избегала разговора и походила на статую. Лизу похоронили в Девичьем монастыре, подле Вани. Когда возвратились домой и все разъехались, Наташа попросила меня и Александра также куда-нибудь съездить, вздохнуть чистым воздухом. Мы поехали в санях П. Г. Редкина к Коршам. П. Г. уселся кучером и всю дорогу смеялся и шутил с Александром. Меня бесило, что Александр в такую минуту мог потешаться вздором. Завернувшись в шубу, я старалась не обращать на них внимания и грустно думала, как он всегда увлекается и поддается влечатлению настоящей минуты. Часа через три мы возвратились. «Тоска давит, — сказала Наташа, встречая нас, пожавши нам руки, — дети спят, пусто, тяжело». Он, по обыкновению, растерялся, стал приставать к ней с расспросами. Мы уговорили ее лечь и сели около нее.
После жизни в Петербурге и Новгороде Наташа не воскресала более. Утрата троих детей, глухота и немота сына, открывшаяся ей неверность мужа и, наконец, смерть дочери, изнурили ее силы.