Во имя всех святых, простите мне великодушно мой лаконизм. Я в эти долгие дни буквально не владею собой. Не только писать — читать не могу. На днях получил я от Сергея Тимофеевича Аксакова его новую книгу „Детство Багрова“{21}. И она у меня так и лежит не разрезанною. Несносно томительное состояние.
До скорого свидания, моя великодушная, святая заступница{22}. Всем сердцем моим целую вас, графа Федора Петровича и все родное и близкое вашему нежному, благородному сердцу. Сердечно благодарный вам Тарас Шевченко».
Можно смело сказать, что графиня Анастасия Ивановна Толстая спасла Малороссии великого поэта.
Нередко, чтобы помочь ближнему, Толстые забывали свои интересы. Это забвение себя для других меня особенно изумляло и трогало в графине во время ее жестоких несчастий и глубокого горя, когда людям бывает ни до кого и ни до чего.
Зимой я с семьей своей поселилась в Дрездене. В это время жила в Дрездене с своим семейством Марья Каспаровна Рейхель, рожденная Эрн, приехавшая в чужие края с семейством Александра; муж ее занимал место профессора музыки и пения в Дрезденской консерватории. Узнавши о нашем приезде, она немедленно нас навестила; от нее я узнала некоторые подробности о жизни Александра и его семейства с их отъезда из России.
В одном из писем Маши к Александру я написала ему несколько слов между строчек ее письма; спустя дней десять Маша получила от него ответ, в конце которого была следующая приписка:
«Читаю между строчек, и что за странность! Мне двенадцать лет, а Тане четырнадцать. Зачем же между строчек? пишите прямо. Бог знает как рад. Нельзя ли нам увидаться. Можно устроить свидание на берегу моря. Хочется вас видеть, обнять».
Вслед за письмом я получила от него ящик книг и листок издаваемой им газеты. С этого времени постоянно получала его газету в продолжение двух лет, проведенных нами за границей, и от времени до времени с ним переписывалась{23}.
По желанию Александра, я послала ему фотографические портреты моих детей; он отвечал:
«Бесконечно благодарен: я здесь не избалован вниманием. Славные лица, настоящие русские юноши; присоединил к моей коллекции. А знают ли твои дети, что у них дедушка пономарь?»{24}
В одном из писем он предлагал нам следующее лето провести на острове Вайте, куда и сам с детьми намерен был переехать.
«Воздух на острове здоровый, прекрасный, — писал он, — мы заранее вам все устроим, и вблизи нас раскинем палатку вашу».
На остров Вайт мы не поехали; не была я и на берегу моря, чтоб повидаться с другом моей молодости.
В Дрездене мы виделись с Михаилом Никифоровичем Катковым и его женою; они приехали из Лондона и, узнавши, что мы в Дрездене, вечером в день своего приезда навестили нас; мы встретили их с криком удивления и радости. Только что расположились пить чай и начались взаимные рассказы и расспросы, как дверь быстро растворилась и в комнату торопливо вошла Каролина Карловна Павлова, известная некоторыми талантливыми произведениями в нашей литературе; она узнала из газет о приезде Катковых, отыскала их у нас и тут же пригласила всех к себе пить чай, куда мы и отправились. После чая она прочитала нам только что написанный ею рассказ «За чайным столом» и предложила Михаилу Никифоровичу купить его для «Русского вестника». Рассказ этот был напечатан в «Вестнике», кажется, в декабре того же года{25}.
Михаил Никифорович сказывал мне, что виделся с Александром и сожалел, что вследствие недоразумения они расстались с взаимным неудовольствием.
Мне это было очень неприятно; по рассказу Михаила Никифоровича, я видела в их разладе недоразумение и, чтобы разъяснить его, написала Александру, что он превратно понял отношения к нему Михаила Никифоровича. Он отвечал мне: «Тебе бог попрыскал очи такой водой, что ты розы видишь, а шипов не можешь видеть никогда». Так старание мое и пропало даром{26}.
Остальную часть осени и зиму мы провели в Гейдельберге, приехали прямо к юбилею Шиллера{27}. Юбилей праздновался торжественно; бюст поэта, увенчанный цветами, стоял на возвышении, окруженный молодыми девушками в венках, с гирляндами из живых цветов в руках; говорились речи, пелись хоры, портреты поэта продавались на каждом шагу; вечером весь университет; и толпы народа с пылающими факелами и музыкой обходили все улицы города.
Сколько народов благословляли в этот день великого поэта за святые минуты, за слезы, пролитые на его поэмы, на его чистые песни; какой памятник сравнится с тем, который он воздвигнул себе в человечестве! Какой пламенник может гореть ярче его горячей любви к людям.
В Гейдельберге мы устроились довольно удобно; некоторые из русских молодых профессоров, слушавших там лекции, познакомились с нами; чаще всех у нас бывал Иван Михайлович Сеченов, Дмитрий Иванович Менделеев и покойный профессор Ешевский.
Весной мы отправились в Швейцарию.
В Берне остановились на несколько дней в гостинице «Au Faucon»[121], и тотчас же послали записку к сыну Александра, который кончал курс медицинских наук в Бернском университете и жил в семействе всеми уважаемого профессора Фогта. Спустя несколько минут он к нам явился; это был юноша с длинными белокурыми волосами, добродушным, приятным лицом, с синими глазами, напоминавшими его мать; он выехал из России семилетним ребенком, но нас не забыл, обрадовался нам и с первого же дня так подружился с нами, что с простодушием и пылкостию юности доверил свою любовь к тринадцатилетней внучке Фогта, Эмме; говорил, что просил у отца позволения сделать ей формальное предложение и женихом ждать ее совершеннолетия, но отец не соглашается, недоволен его ранней любовью и поспешностию завестись семейством. «Я напомнил отцу, — говорил он, — что он был немного старше меня, когда любил и женился, это ему не понравилось, и теперь у нас идет тяжелая переписка»{28}.
— Почему же твой отец так против твоей любви? — сказала я. — Семейство Фогтов почтенное, он уважает его и дружен с их сыном, знаменитым натуралистом Карлом Фогтом.
— Ну вот подите, запала у него мысль, чтобы я женился на русской, жил для России, любил Россию. Как это любить то, чего не знаешь! Я едва помню Россию, она мне чужда и что могу для нее сделать? и какой я политический деятель! Я человек мирный, был бы у меня свой уголок земли в Швейцарии, Эмма да книги, — мне и достаточно.
— Знают ли Фогты о твоей любви к Эмме и как на это смотрят?
— Знают и очень довольны, — тем затруднительнее мое положение.
Мы прожили в Берне около двух недель; сын Александра проводил у нас целые дни; через него познакомились мы и с Фогтами; они принимали нас, как старых друзей, и часто удерживали обедать. Обедали мы у них за знаменитым круглым семейным столом, за которым обходились без прислуги несколько поколений Фогтов и Фолленов, из рода которых была умная, веселая старушка — жена самого профессора. Стол этот занимал большое пространство в столовой и был неподвижно прикреплен к полу; внутренняя часть его двигалась на оси; на эту часть стола ставили все, что надо было для обеда: вино, воду, хлеб, горчицу, соль, тарелки, и каждый мог привертывать к себе, что ему надобно.
После обеда, сидя в комнате старушки Фогт, под окнами которой находился их сад с парником и огородом, я видала, как два сына ее, снявши с себя сюртуки, с заступами в руках копали гряды и накрывали парники тяжелыми стеклянными рамами. В этом семействе все по возможности справляли дела сами, не столько по необходимости, сколько из демократического принципа; единственная служанка исполняла должность кухарки, чистила сапоги и убирала комнату только старушки матери. Жизнь этого семейства текла тихо, мирно, однообразно, как большей части швейцарских семейств. Они не соображали число детей с приходо-расходной книгой, и многочисленные поколения сменялись одни другими, поочередно оставляя родимый кров. Дочери шли замуж, сыновья-студенты, кончая курс, шли жить, как знают, и трудиться; из них-то выходили известные ученые и литераторы; так, из семейства Фогта вышел талантливый натуралист-зоолог Карл Фогт{29}. Он при нас приезжал повидаться с родными, и мы познакомились. Это был человек реальный, светлого ума и самого счастливого характера. Он не разъедал себя тоской по несбывшимся мечтам; страстно любил природу, в науке видел не труд, а наслаждение и не требовал ни от природы, ни от людей больше того, что они могут давать.
Когда Карл Фогт жил в Ницце, делая наблюдение над зоофитами, наполняющими теплые заливы Средиземного моря, то познакомился и сблизился с жившим там Александром; впоследствии Александр рассказывал нам, как проводил время свое Карл Фогт в Ницце. Рано утром он был уже за работой, с микроскопом в руках, наблюдал, писал, рисовал, читал; перед обедом купался в море вместе с Александром и приходил к нему обедать; всегда веселый, всегда готовый как на ученый спор, так и на забавные песни и на сказки детям, которые они слушали не отрываясь.
В Берне сын Александра познакомил нас с Эммой. С разрешения ее бабушки, он привез ее из Цюриха, где она воспитывалась в пансионе. Это была девочка, почти дитя, свеженькая, румяная, с веселыми голубыми глазками, еще хризалида, как выразился о ней Александр.
Пробывши около двух недель в Берне, мы уехали в Женеву; там наняли в Паки отдельный небольшой дом с садом, полным розанов, из окон виднелось Женевское озеро, голубое, как улыбка младенца; аллея каштанов с их бледно-розовыми пирамидальными цветами; вдали Салевские горы, а из-за них, в ясное утро и в тихий вечер, как бы начерченная на небе, белела девственным снегом вершина Монблана. Волшебная красота природы, мягкий, кроткий воздух спасительно влияли на мою в то время больную душу; мне надобно было отдохнуть от новой душевной тревоги, от грозившего нового семейного несчастия.
Вскоре приехал к нам в Женеву наш юный друг из Берна и сообщил, что сделал формальное предложение Эмме, объявил об этом ее бабушке и деду, получил их согласие и в качестве жениха вместе с своей невестой был