Одним ясным утром, проходя вместе с Сашей по Пале-Роялю, увидала я впереди нас медленно идущего старика, просто, но хорошо одетого. Его благородная наружность и что-то печально-задумчивое в лице остановило на нем мое внимание.
— Знаешь ли ты, кто это? — спросил меня Саша.
— Не знаю, — отвечала я, — скажи кто?
— Один из участников четырнадцатого декабря, князь Сергей Григорьевич Волконский, возвращенный из ссылки.
В памяти моей осветился трогательный ряд женщин-аристократок — они бросают родных, роскошь, блеск общественного положения и идут за мужьями в глубину Сибири; представился грустно-поэтический вечер, который княгиня M. H. Волконская, отъезжая в ссылку к мужу, проводит у своей невестки — умной, талантливой писательницы, княгини З. А. Волконской, — окруженная самыми замечательными личностями литературного мира того периода времени.
Печально смотрела я на шедшего впереди нас слабыми шагами старца.
— Хочешь познакомиться с князем? — сказал Саша,
— Конечно, хочу, — отвечала я.
Мы ускорили шаги и нагнали князя. Он быстро обернулся к нам. Узнавши Александра, с которым был знаком, приветливо улыбнулся и подал ему руку. Саша, почтительно кланяясь, сказал:
— Здравствуйте, князь, как ваше здоровье? прогуливаетесь, и прекрасно, утро великолепное.
Затем он представил нас друг другу и мы все вместе отправились дальше. Разговаривая, князь Сергей Григорьевич несколько раз жаловался на свои ноги. Обойдя часть Пале-Рояля, мы зашли отдохнуть на квартиру к Александру.
Знакомство наше с князем Волконским продолжалось, и он нередко посещал нас в Париже.
У Александра я познакомилась еще с князем Петром Владимировичем Долгоруковым; он как-то хорошо расположился к нам, бывал у нас вечерами, и иногда вместе с Сашей, который всегда осыпал его остротами, особливо когда князь читал отрывки из своих «Записок»{3}.
Кроме упомянутых личностей, в продолжение нескольких месяцев, прожитых нами в Париже, мы часто видались с княжной Натальей Петровной Шаликовой, с семейством нашего уважаемого протоиерея Васильева, молодыми князем и княгиней Кудашевыми и с автором «Писем из Испании» Василием Петровичем Боткиным{4}. Раза три в неделю проводила у нас целые дни десятилетняя дочь Александра — Оленька, прелестный, резвый ребенок. Она жила большею частию в Париже с своей гувернанткой, воздух Франции находили необходимым для ее здоровья. Мы любили и баловали ее, — меньшой сын мой учил ее русской грамоте, которой она не знала, несмотря на то что недурно говорила по-русски.
Незаметно наступило время отъезда Александра из Парижа. Одним ранним утром провожали мы его на железную дорогу. Старшая дочь его с гувернанткой, сыном моим н одним родственником ехали в карете, я с Сашей в коляске, меньшую дочь свою он посадил у нас к кучеру на козлы. Грустно шел между нами разговор о близких нам предметах и мало-помалу принял такое болезненное направление, что он раздражился, а я расплакалась; в таком состоянии духа мы и расстались{5}.
Спустя несколько дней я получила от него из Лондона письмо и только что вышедшую книгу его сочинения с надписью: «Ну, полноте сердиться»; вместе с книгой он прислал мне фотографическую карточку, на которой он был изображен сидящим, а подле него Ник в стоячем положении; на обороте была надпись: «С подлинником верно»6. И точно, на этой карточке они оба очень похожи. Вскоре вслед за Александром оставили Париж и Толстые. С их отъездом прекратились и вечера, в которые мы собирались то у них, то у нас, то у С. Л. Львицкого и Кологривовых. Вечера эти оставили по себе хорошее воспоминание, особенно те, которые мы проводили у графа Федора Петровича. Там собирались не только близкие знакомые, но и многие из русских и иностранных художников и любителей искусств. Молодые люди танцевали, а между нетанцующими шли интересные разговоры, особенно касавшиеся искусств. Вечера эти оживлял оригинальным остроумием Н. Ф. Щербина. Он привез с собой большую тетрадь русских песен для фортепьяно{7}; знающие музыку и пение их играли и пели; родные напевы отзывались сочувственно в душе каждого и не раз погружали в безотчетные думы.
Еще лучшее воспоминание оставило во мне то время, которое я проводила с Толстыми одна, в задушевной беседе или слушая рассказы графа Федора Петровича о его прошедшей жизни и чтение из его воспоминаний и путевых записок. Он писал их постоянно и в Петербурге и за границей и продолжал до последних дней своей жизни.
Чтобы познакомить с фактами, более очерчивающими нашего знаменитого русского и, можно сказать, европейского художника-медальера графа Ф. П. Толстого, я удержала в моих воспоминаниях некоторые из его рассказов и сделала извлечения из «Записок» его[124].
Когда открылась французская революция, то масонские ложи, проникнувшие в Россию еще в прошедшем столетии, были закрыты, — говорил нам граф, — и только около 1812 года мало-помалу снова стали проявляться, как предполагали, из Германии и сосредоточивались по преимуществу в Петербурге. Дух братства, содержавшийся в масонстве, сильно привлекал в ложи множество членов из лиц, занимавших значительные должности в государстве, много молодых людей лучшего круга общества, получивших блестящее образование, и из личностей, известных умом и талантами, в числе которых находилось и несколько декабристов. Правительство смотрело на масонство не только что снисходительно, но даже утвердило главную директориальную ложу «Св. Владимира к порядку» и дало ей правила, которых как она, так и зависящие от нее ложи должны были держаться.
Директориальная ложа, по возникшим в ней несогласиям, распалась на две главные ложи: «Астрею» и «Провинциальную». От каждой из них, как бы лучи, отбрасывались ложи второстепенные, которым они служили образцами, и обязаны были исполнять с величайшею точностию установленные в них правила и обряды.
По словам графа, в «Астрее» было гораздо больше порядка, стройности и идеи, нежели в «Провинциальной»; то же настроение проявлялось и в подведомственных им ложах.
Когда в некоторых государствах в тайных обществах, вместо благотворительности и улучшения нравов — цели масонства, стали заниматься политикой, вследствие чего произошли там беспорядки, то, в предупреждение подобных же печальных явлений, вышел высочайший приказ — все тайные общества в России, под каким бы они названием ни существовали, закрыть и впредь не допускать.
Таким образом, в 1822 году масонство, без всяких демонстраций, прекратилось, и со всех членов взяты были подписки вперед ни в каких тайных обществах не участвовать[125]. Многочисленные братья-каменщики рассыпались, но продолжали распространять свое учение.
В ложе «Петра к истине», «Peter zur Wahrheit», подведомственной «Астрее», к которой принадлежал и граф Ф. П. Толстой, главным мастером был директор Обуховской больницы, доктор медицины, статский советник Еллизен, бескорыстный, добродетельнейший ученый, помогавший многочисленным семействам, находившимся в крайности.
«Я вступил, — сказано в „Записках“ графа Ф. П. Толстого, — как и все посвящавшиеся в масоны, — учеником; а через два месяца был возведен в звание мастера и избран в церемониймейстеры ложи; затем вскоре был сделан первым надзирателем этой ложи; далее последовательно получал все высшие степени масонства, то есть: обе степени шотландских лож, ложи тамплиеров, Rose croix[126] и других.
В нашей ложе работы производились на немецком языке, так же как и в ложе „Елисаветы к добродетели“, в которой мастером стула был камер-юнкер Ланской, человек обыкновенного ума. В ложе под названием „Меч“ работы шли на языке французском; в ней мастером стула был тоже молодой придворный человек, лет двадцати восьми, граф Вьельгорский 2-й. Вьельгорских было два брата, оба камер-юнкеры; они были очень хорошо приняты при дворе, но, кроме камер-юнкерства, не занимали никаких должностей. Старший из них, мастер ложи „Меча“, занимался музыкой и пел на домашних вечерах во дворце. Меньшой, также при дворе, играл на виолончеле.
Обе эти ложи были наполнены людьми знатными и богатыми.
Главная ложа российского масонства, под названием „Главная ложа Астрея“, находилась в Петербурге; первым мастером этой ложи был граф Мусин-Пушкин, а я состоял наместным мастером. В другие должности по масонским работам и управлениям этой ложи выбирались мастерами стульев и должностными членами личности из всех существующих здешних лож. В должностные члены „Астреи“ избрано было больше всего из ложи „Peter zur Wahrheit“, так как она изобиловала более всех других серьезными, образованными, дельными людьми. Все русские, получившие хорошее образование, предпочтительно вступали в эту ложу.
Исполнялись ли у нас и во всех других ложах с равным рвением и деятельностию главнейшие работы масонов—„распространение всеобщего, истинного образования души и ума“ — это под большим сомнением. Разве в Швеции, где масонство держится еще в том же положении, в каком оно составилось и действовало к истинному благу человечества, но в наших ложах так можно поручиться, что, кроме ложи „Peter zur Wahrheit“, в других ложах многие из собратий даже не знали, в чем и состоят настоящие работы масонов, и думали, что все таинство масонства заключается в аллегорических действиях, производимых в заседаниях лож.
В нашей ложе находилось почти наполовину русских, из которых многие плохо говорили по-немецки, а работы производились в ней на этом языке, почему и положено было нами, с разрешения великой ложи „Астреи“, отделиться от ложи „Peter zur Wahrheit“ и составить особую ложу под названием „Избранного Михаила“, в которой масонские работы должны были происходить по ритуалам ложи „Peter zur Wahrheit“, только на русском языке. Получив диплом от великой ложи „Астреи“ на организование сказанной ложи „Избранного Михаила“, в 1815 году приступлено было к избранию мастера стула этой ложи, которым и был избран я; затем выбраны были все должностные братии. Наместным мастером выбран был полковник главного штаба Данилевский; оратором — полковник Федор Николаевич Глинка, адъютант военного генерал-губернатора Милорадовича, секретарем — Николай Иванови