У скульптора Ставассера — сделать в мраморе вылепленную им статую Нимфы с сатиром, снимающим с нее сандалии.
В студии Рамазанова — сделать в мраморе вылепленную им Нимфу, ловящую бабочку у себя на плече; вылепить и произвесть в мраморе по сделанному им заказу группу Нимфы и сатира, просящего у нее поцелуя.
У скульптора Bien-aimé — куплена мраморная статуя Иоанна Крестителя, заказаны в мраморе: Телемак, Диана, танцующая вакханка, Амур, стоящий на одном колене и поящий двух голубей из чаши.
У скульптора Тенерани — Венера, у которой Амур вынимает занозу.
В мастерской иностранного художника Вольфа — две амазонки и статуя Дианы в покое.
В мастерской иностранного скульптора Ингофа — группа младенца Моисея с матерью, опускающей его в корзинке в Нил.
Вечером в восемь часов приготовили для государя освещение в галерее статуй в Ватикане,
На вопрос, сделанный императору еще с утра начальником Ватикана, монсеньером Люциди, — допускать ли в Ватикан во время его там присутствия посторонних, император отвечал:
— Я бы желал, чтобы только русских.
Граф вместе с графинею, вечером, поехали в Ватикан. Государь приказал привести туда всех наших пенсионеров; некоторые из них приехали вместе с графом. Толпа была так велика, что они только при помощи директора скульптурного музеума Ватикана, Фабриса, и монсеньера Люциди, добрались до первых галерей, где должны были дожидаться прибытия государя. При караульном офицере граф оставил художника Монигетти, чтобы он указывал ему наших пенсионеров и художников, которые будут подходить, и пропускал бы их. Вместе с графом и графинею прошел с большим трудом наш канцлер граф Нессельроде с своим семейством. В галерее набралось довольно дам и мужчин, из которых иные были во фраках. Вскоре прибыл и государь с своею свитой; по обе стороны шли с факелами люди, назначенные освещать галерею, одетые в средневековый костюм — малиновые полукуртки с откинутыми назад длинными рукавами. Все коридоры галерей освещались высокими восковыми свечами. Когда пришли в галерею античных статуй, то каждую статую стали освещать порознь приготовленными светильниками из нескольких восковых свечей с полированными сзади жестяными реверберами. Граф Федор Петрович находил это освещение неудовлетворительным и говорил, что газом было бы много лучше; сверх того, действию освещения сильно мешала набившаяся толпа посетителей. Комната египетского музеума, в глубине которой стоит вырубленная из красноватого порфира статуя Изиды, освещена была эффектнее всех остальных комнат. Налюбовавшись этим зрелищем, стали разъезжаться. Государь уехал первый, за ним и остальные.
5 декабря архитекторы и граверы положили свои работы в кабинет его величества для рассмотрения их.
Поутру государь, в казачьем мундире, ездил прощаться с папой.
В этот день граф Федор Петрович отправился в приемную императора, где находились и наши архитекторы. Вернувшись от папы, император переоделся в сюртук, призвал архитекторов к себе в кабинет, расхвалил их действительно превосходные работы и высказал им столько приветствий, что они были вне себя от радости. Выразивши им свое удовольствие, что они не теряли времени и употребили его с пользою прекрасно, и похвалив их, государь сказал:
— Молодцы, вы и скульпторы меня очень порадовали.
Переговоривши с архитекторами, император поехал в Пантеон в сопровождении Висконти, графа Федора Петровича и двух наших молодых архитекторов, Резанова и Бенуа. Пантеон государю чрезвычайно понравился, несмотря на то что это величественное древнее здание испорчено фанатиками-папами{20}. Обратись к графу Федору Петровичу, государь сказал:
— Не правда ли, что что ни делай с зданием, построенным в хороших пропорциях, оно всегда останется прекрасным?
От Пантеона проехали к термам Каракаллы{21}. Осматривая огромные развалины его дворца и бань, государь снова начал говорить о прочности строений, и что у нас не умеют класть кирпичи, что спайка очень толста и что он всегда бранится за это с нашими архитекторами; спросил графа Федора Петровича, нет ли с ним кого-нибудь из наших молодых архитекторов. Граф вызвал Н. Л. Бенуа, смелого, образованного молодого человека, отлично знавшего свое дела, как и прочие наши молодые архитекторы. Бенуа свободно, основательно, прекрасно стал опровергать обвинения государя, на стенах развалин доказал, как наружность обманчива и что кладка в них не систематическая, а совершенно произвольная, но что превосходная материя связки и климат дают эту крепость зданиям. Потом подвел государя к одной развалившейся арке, большая половина которой висела на воздухе, и показал, что в этом своде нет никакой кладки, ни камней, ни кирпичей, а они просто приставлены друг к другу, смазаны дивною здешнею смазкою, называемою pozzolano{22}, в доказательство ее крепости взобрался на висящий на воздухе конец арки, стал на нем прыгать и ни один камень не отвалился от свода. С своей стороны Резанов так дельно и хорошо объяснял все царю, что он остановился спорить и стал внимательно слушать его доказательства. Потом заметил, что у нас валятся здания, потому что архитекторы сделались подрядчиками. «Я хотел было сказать государю, — говорит в своих „Записках“ граф Федор Петрович, — что у нас валятся те дома и церкви, которые строились и строятся инженерами путей сообщения, но побоялся этим повредить хорошему расположению государя к нашим академическим архитекторам и промолчал, только сильно стал защищать наших академиков-архитекторов от стачки с подрядчиками, в особенности же молодых художников».
Император говорил с Резановым и Бенуа очень долго и милостиво, внимательно их выслушивал. Они объясняли ему все подробности этих развалин со времен Каракаллы, по остаткам, представляли, какое расположение было этих терм и бань и что частию соответственно вкусу духа времени, частию по образцу других зданий того же исторического периода можно было довольно верно определить самые фасады этих зданий. Объясняя постройку терм Каракаллы, они говорили и вообще о древних остатках Рима так основательно и хорошо, что показали себя не только знающими свое дело, но и вполне образованными людьми. Некоторые из молодых флигель-адъютантов обступили юных художников с вопросами; они отвечали умно и дельно, не только о термах, в которых находились, но и о древнем состоянии самой Римской империи, ее столице, Неаполе и других городах Италии, примечательных памятниками истории, археологии и искусств.
Граф Федор Петрович Толстой слушал их с восторгом.
Выходя из терм, государь, по-видимому, еще занятый заступничеством графа за наших архитекторов, обратясь к нему, сказал:
— А все-таки я скажу, что наши архитекторы входят в стачки с подрядчиками.
Сказавши это, он сел в коляску и все, кроме молодых архитекторов, отправились к весьма плохому скульптору Фабрису, по милости папы — директору скульптурного музеума Ватикана. Они оба были из одной деревни, учились вместе в одной школе и остались приятелями. По заказу папы Фабрис работал колоссальную статую Милона Кротонского, назначенную быть поставленной на горе Пинчио, над аркадами величественной лестницы, спускающейся в Piazza del popoli[151];{23} но статуя эта так плоха, говорил граф, что едва ли ее там поместят.
После студии Фабриса осмотрели студию скульптора Финелли, у которого видели несколько хороших работ.
От Финелли проехали в монастырь и церковь St. Maria degli Angeli, построенную известным Буонаротти на остатках терм Диоклетиана{24}. Государь любовался, кроме живописи в церкви, обширным четырехугольным двором в стенах строений, по которым идут галереи из продолговатых арок различных прекрасных форм; тут находится монастырский огород с фонтаном посреди параллелограммного бассейна из белого мрамора, по углам которого растут четыре огромные кипариса, посаженные Микель-Анжелом.
Из монастыря проехали в виллу Albano — прекрасную дачу, богатую древними произведениями в мраморе. Там государю понравилась ваза из белого мрамора на трех ножках, украшенная барельефом; он велел кому-нибудь из наших молодых художников снять с нее верный рисунок.
Из Альбано, по площади Monte cavallo, въехали во двор папского летнего дворца, Квиринала, куда никто не имеет права въезжать в экипаже, кроме папы, а их въехало за государем больше пяти колясок. Шагом объехавши кругом двора, государь уехал к себе; граф же Федор Петрович Толстой отправился прокатиться на Monte Pincio. Спустя немного времени приехал туда и государь, в коляске, с посланником; проехав palazzo Borgese, они исчезли из вида{25}.
Государь каждый день делал эту прогулку перед обедом.
5 декабря, в час ночи, император Николай Павлович выехал из Рима. Наши художники пришли к крыльцу посланникова дома, чтобы поклониться государю и пожелать ему счастливого пути, но им сказали, что он желает уехать тайно, и они удалились.
Повсюду, где граф Толстой сопровождал государя по Риму, кроме экипажей с его свитой, он замечал следующую за ними коляску с четырьмя одними и теми лицами итальянского типа, никому из сопровождавших царя не известными. Везде, где останавливался государь, останавливались и они, тотчас выскакивали из коляски и невдалеке от него помещались перед толпившимся народом. Где бы ни был царь — и они были тут же. Поступки эти возбудили в графе любопытство, и он узнал, что это были переодетые в штатское платье лучшие и надежнейшие офицеры из карабинеров, назначенные от правительства повсюду следовать за царем и охранять его; а так как правительству всегда было заранее известно, когда, куда и в какое время государь поедет, то в тех местах, где в какой день государь должен был быть, там, между столпившимся народом, размещены были переодетые в разные костюмы карабинеры, которые, в случае надобности должны были исполнять приказания сопровождавших государя офицеров.
Был слух, что правительство заметило злостные намерения, что сам папа боялся за царя; говорили даже, будто бы открыт какой-то заговор и что государь, узнавши об этом, был очень огорчен.