бщем распоряжении постояльцев находилась прекрасная гостиная с балконом на улицу. Устроившись у себя, я вышла на балкон. Какая-то влажная теплота и запах каменного угля охватили меня. Сквозь тонкий пар виднелось бледно-голубое небо, нежное, палевое солнце, широкая улица, чуть не в полулицы тротуары и темного цвета дома. Темный колорит однообразно покрывает все предметы в Лондоне; это не тот мрачный цвет, который время набрасывает на здания древних и новых веков, а точно какая-то неосязаемая свинцовая пыль, которая ко всему прилипает, все проникает, от которой нет спасенья.
Молодой слуга, с приличными манерами образованного человека, накрыл в нашей комнате стол перед диваном скатертью блестящей белизны и поставил на него на большом серебряном подносе чайник с чаем, другой с кипятком, сливки, масло, душистый прозрачный мед, яйца всмятку, сыр, ломтики поджаренного свиного сала и белый хлеб.
Так как он хорошо говорил не только по-английски, но по-французски и по-немецки, то мы заинтересовались им и узнали от него, что он из Берлина, сын пастора, слушал лекции в университете, по особым обстоятельствам не мог окончить курса, терпел нужду и вздумал поискать счастия в Лондоне, где в ожидании лучшего доволен занимаемой им должностью.
Насколько был хорош завтрак, настолько обед неудовлетворителен, а может, мы находили его таким от непривычки к английским блюдам. Суп — какая-то жидкость из пряностей — палила рот. Полусырого окровавленного ростбифа я не могла проглотить куска и питалась больше картофелем и сыром. Иногда к этому menu прибавлялся тяжелый мучной пудинг. Все блюда подавались под жестяным колпаком, чтобы не простыли, и хозяйка, приподнимая колпак, бросала на всех восхищенную улыбку.
Саша и Ник жили тогда в Лондоне вместе. На другой день нашего приезда сын мой поехал к ним.
Его встретил находившийся у них в услужении старый гарибальдиец{2}, который объявил ему, что Саша с семейством переехал на дачу в Торквей, а Ник на охоте и возвратится не прежде двух или трех дней.
Мы решили эти три дня употребить на осмотр Лондона.
С гидом в руках мы вышли из дома, раздумывая, с чего начать путешествие.
Внимание наше обратили широкие, удобные тротуары, широкие улицы, политые чуть не до грязи. По улицам неслись блестящие экипажи, запряженные великолепными лошадьми. Кучера не кричали, слышался только топот лошадей и стук колес. На тротуарах не толкались, не было ни крика, ни давки. Виднелось уважение к общественному спокойствию и к приличию.
Прочные железные решетки строгого стиля перед окнами нижних этажей отделяли пешеходов от домашнего очага. Нам сказали, что в нижних этажах находятся кухня, людские и хозяйственные принадлежности. Так как большая часть домов не имеет ни двора, ни ворот, то через окна нижнего этажа передается провизия и хозяйственные запасы. Много было домов двух- и трехэтажных с двумя и тремя окнами на улицу. Входная дверь выкрашена под дуб и на ней медная дощечка с именем хозяина дома или жильца. Архитектура домов лордов и людей богатых грандиозна, со множеством колонн, фронтонов, с гербами владельцев.
Мы взяли экипаж и поехали в Реджент-парк. Из Реджент-парка Лондон представляется бесконечным собранием городов, разделенных парками. Осмотревши в парке виллу и пасущееся стадо баранов, прошли, в зоологический сад, где видели редкие экземпляры животных.
В следующие дни мы посетили церковь св. Павла и Вестминстерское аббатство. Колоссальные размеры этого величественного памятника былого, тесно связанного с настоящим, его стрельчатые окна с цветными стеклами, местами полумрак и белые мраморные статуи великих людей в нишах производили сильное впечатление. В отделе поэтов остановились перед памятниками Шекспира, Мильтона; в капелле Генриха VII — у гробницы малюток Ричарда и Эдуарда и Марии Стюарт{3}.
Из Вестминстерского аббатства мы перешли в парламент; оттуда в Британский музеум с колоссальным собранием древностей и мраморов. Видели небогатую картинную галерею, роскошные кабинеты естественных произведений и публичную библиотеку.
На четвертый день нашего пребывания в Лондоне, утром рано приехал к нам Ник. Мы обнялись в слезах, — какие это были слезы — радости или грусти — бог их знает. Мы плакали. Ник только что возвратился с охоты и, узнавши, что мы в Лондоне, не отдохнувши, поспешил видеться с нами. Он сказал нам, что Саша в Торквее, нездоров и, вероятно, приехать в Лондон не может, а будет звать нас к себе, и хотел тотчас писать ему о нашем приезде в Англию. Уходя, Ник пригласил нас к себе вечером.
Как только стемнело, мы с Володей отправились к Нику. Нас встретил у экипажа гарибальдиец с приветливой улыбкой старого приятеля. Помогая мне выйти из коляски, он восторженно говорил:
— Allons! la voilà! c'est la chère cousine! que je la connais, que je la connais! Et nous vous attendions, comme nous vous attendions![153]
Бережно поддерживая, он ввел меня на невысокое крыльцо. В передней нас встретил Ник. Мы вошли в гостиную, освещенную лампами. Это была довольно большая, продолговатая комната в три окна, с которых спускались до пола тяжелые занавесы. Хорошая мебель была расставлена в артистическом беспорядке. Налево вела дверь в кабинет Саши. Ник предложил нам посмотреть его. Я вошла в кабинет с безотчетно грустным чувством. Кабинет освещала одна лампа. Он был просторен и прост, сколько помнится, в два окна с одной стороны и в два — с другой, с опущенными на них занавесами. Почти посреди комнаты, ближе к двери, стоял большой письменный стол, на нем лежало много бумаг, книги и листки газеты, издаваемой Сашей и Ником. У стены диван, несколько кресел, кресло перед письменным столом, шкаф с книгами — и никаких украшений. Ник обратил наше внимание на висевшую на стене, около двери, большую картину, писанную масляными красками, содержания, видимо, аллегорического, напомнившего мне «Die Glocke»[154] Шиллера{4}. Ник объяснил идею картины, она была многосложна, и сказал, что ее прислали Саше из России. В этом кабинете в памяти моей оживал другой кабинет, — маленькая комнатка в Москве, — учебный приют наших ранних лет; днем освещает его полуденное солнце, вечером в единственное окно тихо светит звездочка, ее заменяет муромская сальная свеча — покупки Шкуна. Муромские сальные свечи освещают и длинную анфиладу комнат, открывающуюся из растворенных дверей маленького кабинета; раскинутый ломберный стол перед турецким диваном играет роль письменного стола; над диваном два гравированные портрета: Байрон и Пушкин; у окна — лимонного цвета столик, изрезанный перочинным ножичком, точно гиероглифами; шкаф с книгами; два плетеные стула и электрическая машина — любимая забава отрока с раскинутым воротником рубашки— и передо мной на чужбине оживает ряд лиц и картин «из дальних лет».
Кроме нас, Ник пригласил к себе на вечер несколько близких им людей. Мало-помалу посетители собрались, большей частью тем или другим образом участники литературной деятельности Саши. Ник всех представлял мне, — все имели обо мне понятие и отнеслись к нам чрезвычайно симпатично. Мне как-то странно казалось видеть себя в этом кругу, где, не видавши меня никогда, меня уже знали и желали видеть, а между тем общего между нами почти ничего не было.
Я стеснялась, и только присмотревшись ко всему, сделалась несколько свободнее и стала принимать участие в общем разговоре. Иногда ко мне обращались с расспросами о детстве и юности Саши, большей же частью разговор касался предметов мне малоизвестных и чуждых.
Ник, как и в прежнее время, тихий, скромный оставался больше в стороне, слушал, молчал и задумывался. В стороне от гостиной находилась столовая, Ник пригласил всех туда, сам разливал чай, угощал десертом и в первом часу ужином со множеством дорогих вин. Предметы разговоров были до крайности разнообразны и живы, а после ужина перешли в задушевные. Мы уехали почти на рассвете.
Некоторые из бывших у Ника просили позволения на следующий день быть у нас вечером, так как днем мы хотели еще посмотреть Лондон. Двое из самых близких Саше предложили сопровождать нас. Мы приняли с благодарностию. Осматривая магазины, мы останавливались в изумлении перед грудами великолепных тканей, фарфора, хрусталя, бронзы, серебра, драгоценных камней. Богатство, роскошь, вкус поражали и даже подавляли воображение.
В лавках с съестными припасами меня удивляло страшное количество и разнообразие сортов кругов сыра чудовищной величины. Лавки ими были завалены. Смотря на изобилие во всем, на роскошь, невольно думалось, отчего бы быть дороговизне в Лондоне? а между тем жизнь в Лондоне чрезвычайно дорога.
При выходе из магазина стальных вещей мне показалось, что что-то вроде стены загородило свет. Против дверей стоял князь Голицын и так радостно смотрел на нас, как будто увидал старых друзей; он тотчас отрекомендовался нам, называя меня корчевской кузиной, другом детских лет Александра, и вместе с нами двинулся на дальнейший обзор Лондона{5}.
Вечером все бывшие у Ника пили у нас чай. Человека два, три из них до того сошлись с нами, что рассказали не только настоящую жизнь свою, но и прошедшую, свои надежды, радости, свое горе, и до того расположились к нам, что пожелали проводить нас на пароход в день отъезда нашего из Лондона.
Ник привез мне письмо от Саши; он писал, что нездоров, звал к себе в Торквей, говорил, что ждет нетерпеливо.
Утром Ник проводил меня на железную дорогу (Володя с Сергеем Михайловичем остались в Лондоне), усадил покойно в вагон и поручил ехавшим вместе со мною какой-то даме и ее мужу.
Поезд шел чрезвычайно быстро. Замелькали миловидные селения, улыбающиеся луга и рощи. Чем ближе к Торквею, тем местность гористей. Железная дорога пошла берегом моря, у самой воды, прерываемая туннелями.
Едва поезд выбежит из туннеля, с левой стороны сверкнет море, позлащенное лучами солнца, с правой — живописный ландшафт, как снова скрывается в туннель, и снова выбегает к морю, — и так туннель да море чуть не до Торквея.