Внутри северного мыса небольшой, глубокой бухты Торбэ, обрамленной горами, две глубокие долины обнимают городок Торквей{6}. Округлые холмы, покрытые изумрудной муравою, богатые поля и пажити, по которым пасется скот по колено в траве, отвесно спускаются к морю. В нескольких шагах от утесистой набережной зеленеют парки и фруктовые сады; ряды высоких вязов, склоняя ветви к водяной окраине, разделяют их вроде изгороди; тишина воздуха нарушается только морскими приливами. Волны, проникнутые солнечным светом, орошают алмазными брызгами всю растительность, которая едва знает, что такое снег и морозы, и цветы осени встречаются с цветами весны.
Мягкий воздух, почва, вода привлекают в Торквей все больше и больше жителей, и, вероятно, в непродолжительном времени этот городок охватит все окрестные селения, — и теперь уже новые здания мешаются с старинным Торквейским аббатством, основанным в 1196 году. А давно ли на месте, где теперь цветущий город, было только несколько рыбачьих хижин, с неустроенной пристанью, к которой причаливали рыбаки и вытаскивали на берег свои лодки. Еще есть в живых люди, которые помнят те времена.
По другой стороне Торбэ белеют дома Бриксгама и виднеется замок сэра Гемфри, адмирала времен Елисаветы.
В полумиле от Торквея к северу местечко Ков почти сливается с местечком Крессент, а над ними простирается долина Доддэ-з-Холл, обвивая плющом ближайшие утесы.
Противоположно Кову, среди лесистой местности, деревня Баббикомб окружает берег другой прелестной бухты, соединяясь с Торквеем перешейком. Мирты, алоэ, лимоны, фуксии, олеандры и другие экзотические растения цветут, не заботясь ни об уходе, ни о защите от непогоды, и свежий плющ вьется над увядающей розой.
Роскошь цветов и леса раскидывается до окраин океана, между ними виднеются сельские домики и местами сквозят серые скалы.
Разнообразие видов характеризуется оттенками листвы. Местами она как бы исчезает — открывается море и снова скрывается за листвой.
По мере приближения к Долишу утесы серого цвета сменяются алыми и принимают самые причудливые формы. Долиш расположен в центре двух долин; от него во все стороны до самого моря рассыпаются прелестные виллы. Пологий песчаный морской берег делает это место чрезвычайно удобным для купанья.
Один из медиков Девоншира написал поэтическое послание к Долишу.
«Долиш! — говорит он. — Твоим чистым, нежно объемлющим волнам я буду вверять и робкую деву и больную мать с слабым ребенком, ты возродишь их в жизнь новую — здоровую и счастливую».
Внутри Торбэ, на южном мысу его, расположен Брикетам, укрытый от юго-западных морских ветров местечком Беррэ-Хед. Брикетам считается одним из важных рыболовных мест Англии. По прибытий судов с удачным ловом открывается аукцион на рыбу; купленная рыба тотчас укладывается и отправляется во внутренние рынки местными агентами.
Из Беррэ-Хед взор далеко обнимает широкое, голубое пространство вод, и корабли, покойно стоящие у его глубоких, утесистых берегов, защищены от яростных бурь Атлантического океана. Беррэ-Хед видел и слышал, как Наполеон, стоя на шканцах «Беллерофона», воскликнул, окидывая взором Торбэ: «Какая прекрасная страна! как она похожа на Порто-Феррайо!»
Саша ожидал меня на станции железной дороги, и мы вместе поехали к нему на дачу. Расстояние было небольшое. У крыльца нас встретили две дочери Александра: Наташа и Оленька, в комнатах Наталья Алексеевна — жена Ника с двухлетней дочерью Лизой. Мы поднялись на лестницу в приготовленную мне комнату, — там во всем заметна была дружеская заботливость. Пока я умывалась и переменяла платье, Александр несколько раз осведомлялся у двери, можно ли войти. Войдя, он обнял меня и сказал: «Ну вот, наконец ты у меня, я рад сердечно, благодарю, что приехала, — будь же как у себя». Мы вдруг почувствовали, что стали друг к другу ближе, какая-то свежесть, какая-то радость охватила нас, и, бог знает, из какой-то дали прихлынула юность, — все озарила, на всем и на всех отразилась. Мы с жаром вспоминали былое, говорили, перебивая друг друга, торопились высказываться, — я забывала усталость. Затем Саша предложил осмотреть его жилище. «А завтра, — добавил он, — я покажу тебе здешние прелестные места». Мы пошли осматривать его помещение. Из коридора против двери в мою комнату была дверь в довольно просторную комнату Александра. В конце коридора— комната Наташи и Оленьки; все самое простое. Из окон их комнаты виднелось море, оно было так близко, что они купались в нем в день раза по два. Эта близость моря и низкий песчаный берег, удобный для купанья, заставляют меня предполагать, что дача Саши находилась в окружности Долиша.
В нижнем этаже расположение комнат было такое же, как и наверху. Прямо из коридора небольшая комната, в которой стоял рояль Наташи. Налево кабинет Александра, в нем посредине большой письменный стол, заваленный бумагами и книгами, диван, небольшое кресло и, кажется, шкаф или этажерка. Противоположная дверь вела в гостиную, она же была и столовой: посреди стоял продолговатый обеденный стол. Стеклянная дверь отворялась в сад, с ярко-зеленой лужайкой перед домом. Дальше кусты мирт, олеандров и других нежных растений. Вокруг род аллеи из молодых деревьев. Вдали море. Мне сказали, что здесь растения теплого климата зимуют не укрытые и зима бывает едва заметна, так как вода в море, беспрестанно притекая к берегам Африки, возвращается оттуда согретою, что и поддерживает в этой местности ровную, теплую температуру.
Вечер был тихий, прекрасный. В открытую дверь в сад светил полный месяц и доносился запах цветов. Мы помещались кругом стола. В верхнем конце сидел Саша, с правой руки от него — я, слева — Наташа и так далее. Малютка Лиза уже спала. Засветили лампу и подали кипящий русский самовар, — с принадлежностями по-английски, между которыми находился бурачок зернистой икры. Наталья Алексеевна разливала чай. «Видишь, — сказал Саша, обращаясь ко мне, — мы живем совсем по-русски, говорим и едим по-русски, каждый день получаем письма из России — даже и излишние». Говоря это, он взял лежавшие подле него на столе только что поданные ему письма, пробежал их глазами, передал мне довольно интересное содержание одного из этих писем, жалуясь, что часто получает неверные сведения, и добавил: «Что за недобросовестность! и зачем!»
Угощая меня икрой, он сказал: «Икра у меня не переводится, — друзья, зная, что я икру люблю, постоянно доставляют мне ее из России».
Задушевная беседа, большею частию о России, продолжалась за полночь. Саша с жаром говорил о своей любви к родной стороне, о своем страстном влечении к ней. «Хотелось бы взглянуть еще на ее поля, на ее рощи, подышать родным воздухом», — говорил он.
Мы разошлись поздно. Наташа проводила меня в мою комнату, сама раскрыла мне постель; когда я легла, она поместилась у меня в ногах на кровати, и я еще несколько времени поговорила с этой милой, исполненной благородства шестнадцатилетней девушкой.
Саша умел ценить нравственные достоинства Наташи и смотрел на нее, как на друга, способного понимать его.
Оленька большей частию жила розно с семейством. Находили, что для нее климат Англии вреден, поэтому она оставалась с своей гувернанткой то во Франции, то в Италии.
Двадцатилетний сын Саши — Александр в это время слушал лекции в Бернском университете и жил в доме профессора Фогта — отца известного натуралиста Карла Фогта.
Проснувшись рано утром, я едва верила сама себе, что нахожусь в Девоншире и у Саши. Накинувши на себя блузу, я прошла в комнату детей; они были уже вставши и приготовленной водою подавали одна другой умываться, — дали умыться и мне. Наташа помогла Оленьке одеться, причесала ей волосы и предложила мне идти с нею купаться в море, указывая из окна, как это близко, — и. у песчаного берега совсем мелко. Я отказалась и осталась с Оленькою, которая занялась уборкой вещей и постели. Горничной я не видала в глаза. Все, что только возможно, они делали сами.
Саша рано утром уезжал в город, где отправил Нику в Лондон бумаги и письмо, взял полученные на его имя журналы и возвратился на дачу, когда мы уже отпили чай; дети сидели на лужайке против двери и играли с маленькою Лизой, валявшейся по траве, а мы с Натальей Алексеевной ходили по аллее и говорили о многом; но самый близкий для нее предмет был обойден, хотя, по-видимому, она и желала поделиться им со мною{7}. Я поняла это впоследствии, но в то время, не зная ничего, — не догадывалась и смотрела на все так, как этого желали.
Кроме писем и журналов, Саша привез Лизе игрушку — кудрявую собачку. Так артистически сделанных игрушек, как в Лондоне, я нигде не видала. При виде этих изящных игрушек мне вспомнились игрушки моего детства, каменная утка, похожая на козла, и вообще зверки и птицы, походившие на неведомых животных; а привезенная Сашей собака чуть не лаяла. Он издали показал ее Лизе, и ребенок, смотря на нее, пришел, по-видимому, в такой же восторг, какой производили во мне каменная утка со свистулькой и змей трудов Володьки.
После завтрака Саша пригласил меня в свой кабинет пить кофе. Там он прочитал мне несколько статей, приготовленных для его периодического издания, и довольно обширную философскую статью — для отправки в Россию{8}.
Затем разговор, переходя от предмета к предмету, коснулся предполагаемого мною издания для отроческого возраста, программа которого была одобрена Грановским, а по приезде нашем в чужие края послана была и Саше.
— План вашего издания широк, — сказал Саша, — программе вашей я сочувствую вполне. Это систематическая, живописная энциклопедия, целое мировоззрение; но есть ли у вас сотрудники, подобные Даламбертам и Дидеротам?
— Мы так высоко не заносимся, Саша, — отвечала я. — Зачем такие великие имена! готового материала роскошь, надобно уметь только воспользоваться им соответственно плану издания. При этом два-три участника специалиста по входящим в программу предметам наук — и достаточно.