Дитя! От мыслей безрассудных
Меня чертою отдели.
Пусти, пусти меня в рисунок
И в добром мире посели!
Колыбельная вполголоса
Ну вот, сыночек, спать пора,
Вокруг деревья потемнели.
Черней вороньего пера
Ночное оперенье ели.
Закрой глаза. Вверху луна,
Как рог на свадьбе кахетинца.
Кричит, кричит ночная птица
До помрачения ума.
Усни скорее. Тополя
От ветра горько заскрипели.
Черней вороньего пера
Ночное оперенье ели.
Все засыпает. Из-под век
Взирают тусклые болотца.
Закуривает и смеется
Во тьме прохожий человек.
Березы, словно купола,
Видны в потемках еле-еле.
Черней вороньего пера
Ночное оперенье ели.
Подросток
Подросток! Как по нежному лекалу
Прочерчен шеи робкий поворот.
И первому чекану и закалу
Еще подвергнут не был этот рот.
В ней красота не обрела решенья,
А истина не отлилась в слова.
В ней лишь мольба, и дар, и приношенье.
И утра свет. И неба синева.
Двор моего детства
Еще я помню уличных гимнастов,
Шарманщиков, медведей и цыган
И помню развеселый балаган
Петрушек голосистых и носастых.
У нас был двор квадратный. А над ним
Висело небо – в тучах или звездах.
В сарае у матрасника на козлах
Вились пружины, как железный дым.
Ириски продавали нам с лотка.
И жизнь была приятна и сладка…
И в той Москве, которой нет почти
И от которой лишь осталось чувство,
Про бедность и величие искусства
Я узнавал, наверно, лет с пяти.
Я б вас позвал с собой в мой старый дом…
(Шарманщики, петрушка – что за чудо!)
Но как припомню долгий путь оттуда –
Не надо! Нет!.. Уж лучше не пойдем!..
Выезд
Помню – папа еще молодой.
Помню выезд, какие-то сборы.
И извозчик – лихой, завитой.
Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.
А в Москве – допотопный трамвай,
Где прицепом старинная конка.
А над Екатерининским – грай.
Все впечаталось в память ребенка.
Помню – мама еще молода,
Улыбается нашим соседям.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то зачем-то мы едем!
А Москва высока и светла.
Суматоха Охотного Ряда.
А потом – купола, купола.
И мы едем, все едем куда-то.
Звонко цокает кованый конь
О булыжник в каком-то проезде.
Куполов угасает огонь,
Зажигаются свечи созвездий.
Папа молод. И мать молода.
Конь горяч. И пролетка крылата.
И мы едем незнамо куда –
Все мы едем и едем куда-то.
Марии
М. К.
Прекрасно рисует Мария,
Особенно белку и лиса,
Особенно птицу и рыбу,
Особенно листья и лица.
Хотел бы и я поселиться
В том маленьком мире Марии,
Где славные звери такие,
Такие хорошие листья,
Такие хорошие лица!
«Будь счастлив, сын, мечтой о лете…»
Будь счастлив, сын, мечтой о лете
В дни снегопада, в феврале,
Покуда снег, как лебедь к Леде,
Слетает медленно к земле.
Будь счастлив, сын, мечтой о юге
В час серой скуки зимним днем,
Когда туман бинтует руки
Садов белесым полотном.
Будь счастлив, сын, мечтой о море
В глуши февральского житья,
Где сгинут снег, туман и горе
И будет море, ты и я.
Пустырь
Подвыпившие оркестранты,
Однообразный цок подков.
А мне казалось – там пространство,
За садом баронессы Корф.
Там были пустыри, бараки,
И под кладбищенской стеной
Храпели пыльные бродяги,
Не уходившие домой.
А кладбище цвело и пело
И было островом травы.
Туда бесчувственное тело
Везли под грузный вздох трубы.
Но дальше уходили трубы
Вдоль белокаменной стены,
И марши не казались грубы,
А вдохновенны и нежны.
Над белым куполом церковным
Вдруг поднималось воронье.
А дальше – в свете безгреховном
Пространство и небытие.
И светом странным и заветным
Меня пронизывал дотла
При звуках музыки посмертной
Осколок битого стекла.
«Лишь изредка родится в нас…»
Лишь изредка родится в нас
Мотив помимо воли,
Как бы вскрывается запас
В нас заточенной боли.
И, вслушиваясь, узнаешь
В нем все пережитое –
Какой-то то́лок, и галдеж,
И гул былых историй.
Довольно, память! Помолчи!
Пускай, свечу задувши,
Я слюнку сладкую в ночи
Почую на подушке.
«Мне снился сон. И в этом трудном сне…»
Мне снился сон. И в этом трудном сне
Отец, босой, стоял передо мною.
И плакал он. И говорил ко мне:
– Мой милый сын! Что сделалось с тобою!
Он проклинал наш век, людей, судьбу.
И за меня он требовал расплаты.
А я смиренно говорил ему:
– Отец, они ни в чем не виноваты.
И видел я. И понимал вдвойне,
Как буду я стоять перед тобою
С таким же гневом и с такой же болью…
Мой милый сын! Увидь меня во сне!..
«Для себя, а не для другого…»
Для себя, а не для другого
Я тебя произвел на свет…
Произвел для грозного Бога –
Сам ты будешь держать ответ.
Ты и радость, ты и страданье,
И любовь моя – малый Петр.
Из тебя ночное рыданье
Колыбельные слезы пьет.
«В августе, когда заголубели…»
В августе, когда заголубели
Окна, словно сонные глаза,
Закричал младенец в колыбели,
Но не пролилась его слеза.
Мать легко, разбуженная плачем,
Сон с ресниц стряхнула, как песок,
И склонила голову над младшим,
И младенцу подала сосок…
«Выспалось дитя. Развеселилось.…»
Выспалось дитя. Развеселилось.
Ляльки-погремушки стало брать.
Рассмеялось и разговорилось.
Вот ему какая благодать!
А когда деревья черной ратью
Стали тихо отходить во тьму,
Испугалось. Страшно быть дитятью!
Поскорей бы возрастать ему.
«Надо так, разбираясь толково…»
Надо так, разбираясь толково,
Узнавать о своих сыновьях,
Словно без толмача разбитного
Путешествуешь в чуждых краях.
Да и что нам толмач растолмачит
В их превратной и легкой судьбе!
Только что-то в ней переиначит,
Перешьет и примерит к себе.
Да и как нам, былым забиякам,
Понимать своих хмурых котят?
Разве что по таинственным знакам?..
Впрочем, пусть их живут, как хотят!
«Я учился языку у нянек…»
Я учился языку у нянек,
У молочниц, у зеленщика,
У купчихи, приносившей пряник
Из арбатского особнячка.
А теперь мне у кого учиться?
Не у нянек и зеленщика –
У тебя, моя ночная птица,
У тебя, бессонная тоска.
«Был ли счастлив я в любви…»
Был ли счастлив я в любви,
В самой детской, самой ранней,
Когда в мир меня влекли
Птицы первых упований?
Ах! в каком волшебном трансе
Я в ту пору пребывал,
Когда на киносеансе
Локоть к локтю прижимал!
Навсегда обречены
Наши первые любови,
Безнадежны и нежны
И нелепы в каждом слове.
Посреди киноромана
И сюжету вопреки
Она ручку отнимала
Из горячечной руки.
А потом ненужный свет
Зажигался в кинозале.