И вот вкратце результат: 28 сентября 1969 года «черные» собрали вместо 47,6 процента голосов 46,1. Либералы скатились с 9,5 до 5,8 и могли — поскольку НПГ получила меньше 5 процентов, в коалиции с нами, набравшими 42,7 процентов против прежних 39,3 — образовать то социально-либеральное правительство, которое (вопреки всем прогнозам) все еще у власти и с той поры достигло большего, чем само осознает. Ибо социал-демократы, дети, — это люди, которые верят не столько в собственные успехи, сколько со всепроникающей силой духа в свои решения, глядящие в будущее (их глаза-щупальца опережают их самих).
Кто-то подсчитал: я выступал девяносто четыре раза. В конце предвыборной кампании на местах активно действовали примерно шестьдесят инициативных групп избирателей.
Драуцбург говорит: «Почти тридцать одну тысячу километров отмахали без единой аварии».
Я похудел всего на два килограмма.
В Хайльбронне Эрхард Эпплер в своем сослагательном наклонении поднялся с 37,6 процента до 42,3: победил деликатностью манер (я на него очень надеялся).
Соответственно масштабу личности Хорста Эмке Дворец песни в Штутгарте был украшен в духе «Обнимитесь, миллионы!», что дало моему обаятельному земляку перевес в 7,4 процента и прямой мандат, а на посту министра впоследствии — и репутацию неотразимого мужчины. (Если было бы можно скрестить Эпплера с Эмке и сослагательное наклонение возвести в суперлатив… Но они оба противятся моему замыслу вывести суперулитку.) Разные курзалы, павильоны и дворцы всплывают в памяти, когда я слышу за своей спиной: «Скажи-ка, Драуцбург, как назывался тот зал, где преподаватель гимназии, агитируя за ХДС, призывал задним числом отменить поражение в первой мировой войне?» В Вердене-на-Аллере дом для общественных собраний «Хёльтье» вмещает восемьсот пятьдесят человек. Хотя у «черных» было больше голосов по партийным спискам, но Карл Равен, набрав почти на семь тысяч больше по избирательным округам, добился цели. («Туда мы еще приедем поработать языком, — заметил Драуцбург. — Там и побольше можно взять».)
Крытый рынок округа Мюнстер в Клоппенбурге обычно используется для торговли яйцами. (Иногда мне снится этот огромный павильон, и я просыпаюсь осипшим.) В этих местах черным-черно от католических ряс, так что даже мешкам с углем некуда отбросить тень. Тем не менее нам удалось с помощью святого Франциска переползти с 14,9 до казавшихся несбыточными 20,1 процента.
При муниципальных выборах среди городских залов, похожих друг на друга, как близнецы, попадаются и штучные экземпляры: Йозефхаус, зал городской ратуши в Кайзерслаутерне, залы «Сатори» в Кёльне, где Катарина Фоке во втором избирательном округе не переползла или прошмыгнула, а вопреки всем правилам и законам природы взлетела с 37,8 до 48 процентов, поставив под сомнение силу инерции и тем самым добившись рекорда Центральной Европы среди улиток.
В противоположность Ройтлингену, где зал Ференца Листа доказал, что в Швабии деньги туговаты на ухо, мы перебрались с 34,1 процента на 37,6, а «черные» с 46,5 до 48,5.
И полный провал в Аугсбурге…
Но хватит цифр. Мы перетянули на свою сторону католиков-рабочих, трудящихся женщин, протестующую молодежь, не захотевшую раскола на группы левее СДПГ, а из среднеобеспеченных слоев к нам перешли стоматологи, чиновники, учительницы, среднеоплачиваемые служащие — и старые дамы, которых Штраус отпугнул, которым Кизингер опротивел и которым хотелось сделать что-нибудь полезное для своих внуков.
Ах да, забыл про зал ратуши в Клеве. А ведь именно там все началось: моросил дождь…
Ну, Драуцбург, за что теперь примемся?
Он открыл собственную картинную галерею, у него большая семья: Драуцбург стал оседлым.
А Эрдман Линде, по его словам, все учится и учится. Иногда натыкаюсь на его имя в «Шпигеле»: он — член молодежной организации социал-демократов и консультант на радио.
Маршан защитил диссертацию по Йозефу Роту (преподает в Индии).
Бентеле — такой же толстячок, но стал покрепче. Студент университета в Констанце.
О Хольгере Шрёдере давно ничего не слышал; говорят, он женился.
Гизела Крамер по-прежнему работает у нас секретаршей. Ведь жизнь идет вперед, сроки подступают, скоро опять начнется избирательная кампания. Вероника Шрётер, вместе с Кристофом Шрётером создавшая инициативную группу избирателей в Эрлангене, живет теперь в Бонне и уже начертила карту избирательных округов и накупила булавок с разноцветными головками. Гаус и Эккель (а теперь и его младший брат), Баринг и Тролль, Бёлль и Ленц (и многие-многие другие) все еще, вновь или наконец с нами. (Улиток трудно переубедить: они не видят перспективу.)
— А ваш микроавтобус «фольксваген»?
— Он все еще на ходу?
— Бегает, но теперь уже в частном владении. Драуцбург его продал. Говорят, кто-то укатил на нем чуть ли не в Турцию.
— А Скептик? Что с ним?
— Он в самом деле в дурдоме и боится рыбных костей?
— Скажи честно: он вправду умер?
— Или ты его быстренько прикончил, чтобы закруглиться?
Сознаюсь, он жив. (Лишь Штомма умер за истекшее время.) В конце пятидесятых Герман Отт (выздоровев) вместе с женой Лизбет и сыном Артуром выехал из Польши. В это же время в Западную Германию приехал критик Раницкий, которого постигла та же участь, что и Отта, но где-то в другом месте. Скептику было нелегко вписаться в условия ФРГ; Раницкому тоже пришлось не раз поменять газету. В начале шестидесятых доктор Отт был референтом по культуре в Касселе (аналогично доктору Глазеру в Нюрнберге). (От того периода у меня на руках его переписка с неким коллекционером улиток из Упсалы, чью монографию «О форме влагалищ у морских улиток» доктор Отт получил в подарок с персональным посвящением: «Другу гастропод…») В настоящее время Герман Отт и его жена ведут уединенный и вполне обычный образ жизни: пожилой господин, лишь от случая к случаю делающий доклады в народных университетах: «Об улитке как лечебном средстве и символе плодородия в античности»; «О повышенной чувствительности и ипохондрии»; «Об отношении Форстера и Лихтенберга к французской революции»; «О влиянии Лихтенберга на Шопенгауэра»…
— Опять выдумываешь.
— Насчет Лихтенберга. Сдается, его зовут Лихтенштайн.
— И он есть на самом деле и вовсе не выдуман.
— Да я его сам видел. Он был у нас на кухне. С женой.
В понедельник, 6 сентября, они оба действительно были у нас в гостях. Мы говорили о предстоящей поездке в Израиль и об издании у Мора в Тюбингене сборника документов «Эмиграция евреев из Данцига». Потом разговор зашел о моей книге об улитках. Хотя я собрался приступить к расспросам лишь по приезде в Тель-Авив, заранее хорошо подготовившись (ну, например, кто разбомбил «Патрию» в гавани Хайфы — группа «Штерн» или «Хагана»?), я начал (довольно беспорядочно) расспрашивать их уже у себя во Фриденау:
— Был ли у Давида Йонаса, старосты еврейской общины, преемник во временном гетто «Маузегассе», когда его в сорок третьем депортировали в Маутхаузен?
Эрвин Лихтенштайн назвал мне адвоката Фюрстенберга, который «в весьма почтенном возрасте», как он выразился, умер два года назад в Гамбурге.
— А сколько человек выжили в Маузегассе?
Лихтенштайн рассказал, что во время боев за Данциг, когда были разрушены Старый город, Правобережье и Нижний город, дотла сгорело и временное гетто. Спаслись лишь двадцать членов еврейской общины.
— А кто был преемником директора сберегательной кассы Биттнера на посту уполномоченного по делам евреев?
— Некто Роберт Зандер, бывший ранее редактором спортивных новостей в газете «Данцигер нойесте нахрихтен». Этот Зандер и Давид Йонас были много лет знакомы — оба спортсмены. Кстати, именно Зандер добился разрешения на то, чтобы спортивный ферейн «Бар-Кохба» пользовался спортзалом в переулке Шихаугассе и на стадионе в Нижнем городе. Он делал все, что мог. Ныне живет в ГДР.
Я попросил Эрвина Лихтенштайна написать о нас с Анной Рут Розенбаум и Еве Герзон:
— Ведь в ноябре мы поедем в Израиль. У меня есть еще вопросы…
(Фрау Лихтенштайн спросила Франца, подарившего ей гнутую серебряную проволочку в качестве украшения, любит ли он свою школу. Его ответ «Ясное дело» не лишен оснований.)
Это было зимой, после выборов в сентябре. Мы все поехали посмотреть твою новую школу в Брице. Мы с тобой на автобусе проделали твой будущий путь в школу (Анна выехала чуть раньше в нашем «пежо» с Лаурой, Раулем и Бруно).
Мы проехали через Темпльхоф, Нойкёльн, мимо кладбищ и кварталов ремесленников, сохранившихся с семидесятых годов прошлого века, и поселков тридцатых годов, причем сидели мы на втором этаже автобуса. Сквозь лобовое стекло на нас надвигался новый район высотных домов прямолинейной формы.
Они словно приклеены к небу. И все растут и растут вверх. Филигранные краны застыли в воскресном покое.
Школа Вальтера Гропиуса была закрыта. Мы заглянули в окна первого этажа: на классных досках не стертые после урока английские слова, склеенные из бумаги и картона макеты, полет на Луну, ботанические коллекции: временная тишина. Мне школа понравилась. Ты сказал: «Сойдет».
В роскошном спортзале команда девочек из Целендорфа играла в итальянскую лапту с девочками из другого округа: среди них была одна с длинными легкими золотистыми волосами — как раз в твоем вкусе.
За недорытым котлованом (земляные работы прерваны из-за морозов) между растущими как грибы высотными зданиями мы увидели каменную ветряную мельницу с вращающимся венцом: все еще используется, но уже как силосная башня. Я объяснил, в чем ее отличие от обычной. Интерес проявил только Рауль.
Проводив остальных членов семейства — они укатили на «пежо», — мы с тобой вернулись домой тем же путем (озябший Франц на остановке автобуса: худенький и ласковый). По часам Рауля — свои ты потерял, а я часов не ношу — я засек время: до школы сорок минут. (С тех пор как открылась новая линия метро, всего тридцать пять). И так все семь лет — туда и обратно. Посчитай, Франц, так много времени для себя…