Вечером пришел, когда я еще не спала. Беглый разговор в маленькой комнате, где ему, он говорит, больше нравится, чем у меня.
Я ему прочла свое письмо в «Известия»58.
Ему очень по душе. Сказал грустно:
– Вот, все готовятся. А мне соваться нельзя – это будет во вред им.
Назавтра к 8 ч. 30 м. – ему на самолет в Ленинград. Утром, в 7 ч. 30 м., я его разбудила. Пила чай, он сварил себе кофе.
С нежностью об А. А.
«Единственная радость, которая еще осталась в мире». «Возле нее становлюсь комплиментщиком». «Чувствует она себя прекрасно, говорит: «РОЭ 7, хожу по лестнице не задыхаясь, сердце не болит. Не совершить ли мне еще какое-нибудь чудо – например родить близнецов»».
Оделся, взял чемодан, отдал мне ключи.
И улыбнулся на прощание открытой, доброй [улыбкой].
23/I 66. Москва. Да – еще.
За кофе: «Меня Сергеев сосватал. Я уеду под Ригу в какую-то келью. Там дешево жить. Все время надо уезжать… Я – пыль».
Иногда он кажется очень красивым – словно юноша Блок.
«Переводить стихи больше не могу. Они меня душат. Лучше буду делать технические переводы».
10/VI 66. Пиво-Воды. День счастливый и больной.
Утром кончила писать о Фриде.
Подняла голову – на тропочке Иосиф и Толя.
Иосиф и Толя – это ведь и Фрида, и АА…
Сидели на скамьях у костра. Оба читали стихи, оба очень хорошие.
Потом Толя увидел ежа. Они бросились. Иосиф снял пиджак и поймал его. Они его отнесли к К. И.
23/IV 67. Люди…
Вчера утром Бродский; вечером Peter Norman59.
Бродский читал – кричал – стихи. То, что он любит в своих стихах: длинное, виртуозное, абстрактно философское, ироническое до меня не доходит; зато такие стихи, как «В деревне Бог живет не по углам…», кажутся мне прекрасными.
Сам он мирен, даже добр, но изнурен, болен.
25 января 68. Другая боль: Иосиф. Он был опять, принес мне прочитанные им мои «Записки» с высокой похвалой: «это комментарий к ее жизни и творчеству». Жаль мне его очень. Он на перепутье. Деньги наконец скоро будут большие (ему устроил Жирмунский перевод Джона Донна), но он их, конечно, истратит зря, а надо бы устроить жилье, где бы он мог работать.
23 апреля 68. Вчера внезапно появился Бродский с какой-то молоденькой англичанкой, приятельницей Аманды60, изучающей Епифания.
Иосиф гораздо спокойнее, ровнее; выглядит хорошо, розовый. Сообщил несколько неприятных вестей:
– Толя подавал в Союз – чудак! – и его не приняли.
– Его собственная, Иосифова, каша, на мели; издательство чего-то требует, чего он, конечно, не хочет.
Мельком Бродский обронил несколько интересных фраз. Он сказал, что всем обязан какому-то своему другу Гарри. «Я ныл, был болен, жаловался. Он мне сказал: «Ты ведь не тело». С тех пор я все понял».
1 января 69, среда. Бродский талантлив, умен, на границе гениальности, но всегда будет нищ и мало любим и неудачлив – как О. Э. [Мандельштам. – Е. Ч.], потому что он ничего человеческого не понимает и не хочет, и не идет ни на какую другую работу, кроме поэзии, переводы – способ зарабатывать – делает неохотно.
Он совсем не литератор и очень мало человек – он только поэт, и это не сулит благополучия.
2 февраля 69, воскресенье. Иосиф мыкается без денег. Кончил какую-то Поэму – Рейн говорил: «гениально», «грандиозно». Как помочь ему?
14 июля 69. Дважды за это время был Бродский. Это тоже радость. Мы с ним до сих пор встречались как-то «официально»: сначала при АА до ссылки он мною вообще не интересовался, а мне не очень нравился; потом, после беды с ним и его ответов на суде я поняла, что это за человек, потом – что за поэт; потом он приходил ко мне, но все как-то не клеилось – с его стороны это был скорее «долг благодарности». И только теперь я почувствовала с ним какой-то контакт. Был дважды – оба раза читал дивные стихи. У него снова над головой тучи – ленинградские власти пытаются впутать его в тамошнюю очередную историю. Он приехал сюда, спасаясь, но не может перенести здешней жары. Опять хочет в Ленинград. Мои записи ему понравились очень. Я польщена, потому что знаю его правдивость. Сказал:
– Это лучше, чем разговоры Эккермана с Гете. Тем более что А. гораздо выше Гете. (!)
Когда я сказала – в другой связи, – что А. А. часто бранила людей и иногда несправедливо и людям будет больно читать, он ответил:
– Это все равно. Важно, что она так думала. А если думала так, значит, была права.
«Делаю только это».
– Но я слепну, – не сказала я.
Еще о Бродском.
Его пригласили на какой-то писательский съезд за границу – не знаю, в Америку или Англию. Наши ответили, что такого поэта в России нет: напечатаны какие-то три стишка в «Дне Поэзии». История воистину гнусная. Не печатают его, а потом заявляют, что его нет. «Вас здесь не стояло» – как говорила АА. Рассказывая мне этот эпизод, Бродский добавил: «Если бы я знал, кто написал отсюда письмо, я бы набил ему морду». – «Хорошо, что не знаете», – сказала я.
Еще он сказал очень примечательно про жару:
«Такая безвыходная, словно Сталин вернулся и это по его приказу».
25 октября 71, понедельник. Читаю Бродского. Читала вслух Фине, и читая «От окраины к центру» – заплакала. Многое мощно и берет за душу, а многое мне не по силам. И как грустно, что К. И., встречаясь, не встретился с ним, и так и не понял, кого он помогал спасать. И какое счастье, что эта книга – есть61.
18 мая 72, четверг. Переделкино. Мерзкий день.
Еще одно дурное известие. Иосифа почти насильно убирают из страны – в срочном порядке.
Лучше ли ему там будет? Или хуже, чем здесь? Сохраннее ли? И как же – родители?
И – Россия. Опять теряет поэта.
31 мая 72, среда. Переделкино. За час до отъезда сюда я простилась с Иосифом.
Навсегда?
Голос по телефону. Тот, из «дела Бродского», из Фридиного мира. Я ему открыла. Похудел; волосы поредели; морщинки у глаз: другой возраст. Одет, как всегда, не по погоде. Я его усадила против себя, дала пепельницу.
И сразу между нами потекло считанное время – время разлуки. Оно особенное – «Мы на учете»62.
– Я вам сделаю маленький подарок.
Надписал книжку (или оттиск?) «От слагаемого, меняющего место»63.
На обороте – его лицо: обиженный древний еврейский мальчик.
– Вот и вторая ссылка, – сказала я.
– Да.
– А где в Ленинграде ОВИР? Он оживился.
– На улице Желябова. Идешь дворами. Потом Михайловский сад…
Он говорил об этих местах уже будто с чужбины – о родине. Уже как о дорогом прошлом.
– Я думаю, вы вернетесь, – сказала я.
– Конечно. Через год-полтора.
(О родителях я не заговорила. Нельзя.) – Я здесь ничего не сделал плохого, – сказал он. – Я писал стихи.
– И вообще ничего плохого, – сказала я. – Только хорошее. (Время текло, туда и назад, так, что, кажется, его можно
было потрогать рукой… Фрида!)
Я спросила, у кого он здесь остановился.
– У Мики Голышева64. Знаете?
– Да, знаю: это ваш друг.
– Дело не в том, что мой друг. Это вообще человек № 1. Единственный, кого можно оставить за старшего.
Я попросила его прочесть стихи.
– Нет, не надо. Они мешают. Попросите, чтобы вам прочли «Сретение». Это лучшее, что я написал.
– Вряд ли вы сами понимаете, что у вас лучшее.
– Я разбираюсь в изящной словесности.
Мы помолчали. Я сказала, что видела его вторую книгу и дала оттуда переписать для себя многие стихи.
– Какие же?
– «От окраины к центру»… «Теперь так мало греков в Ленинграде…»
– Это все старое, 59-й год, – сказал он презрительно.
Я спросила, сколько времени он будет ехать – плыть – лететь.
– Не знаю и не хочу знать. Не хочу про это думать.
– Вот что, – сказала я, – имейте в виду, что я не боюсь переписываться с заграницей. Пожалуйста, пишите, мне и побольше и почаще.
Он обрадовался – единственный раз.
– Хорошо, что сказали. Спасибо! Я помню ваш адрес.
– А кому вы обязаны своим отъездом? Новой ссылкой?
– Все тому же поэту.
(Я не поняла, но не спросила.)
– Что же, Иосиф, там, может быть, в вас хоть любопытство проснется.
– Нет. В 32 года уже не любопытствуешь.
(«Еще как!» – подумала я.)
Он поднялся, что-то сказав о времени. Я тоже встала. Мы обнялись. Я поцеловала его в колючую, небритую щеку.
– Да хранит вас Бог, – сказал он (мне бы ему!).
Мы быстро прошли в переднюю, я отворила перед ним дверь.
– Вот и нету мальчика, – сказал он, перешагнув порог.
– Всё есть, – сказала я.
Александр Солженицын
19/Х [1962]. Всенародное торжество: вышел № 11 «Нового мира» с повестью Солженицына. Я рада, счастлива даже, ибо это в самом деле правда.
22/ХI Переделкино. Твардовский напечатал Солженицына, и все газеты, понимая, что все это сделано с благословения НСХ [Никтиты Сергеевича Хрущева], трубят восторги.
Читаю следующую вещь Солженицына «Не стоит село без праведника». Правдиво, сильно, умно – а чего-то (для меня), чего-то пронзительного – нет. Читаю вяло, с трудом.
Впрочем, ведь я и «Илиаду» Гомера читаю вяло, с трудом.
4/X 63. Наконец меня потряс Солженицын. Я слушала отрывки из романа. Потому ли, что он охотится тут в моих лесах (женщины возле тюрьмы), или потому, что он пишет не о крестьянине, чуждом мне, а об интеллигентных людях и интеллигентным языком – но эта вещь взяла меня.
31/I [1964]. Сегодня милый, милый Л. З.2 передал мысли Солженицына о «Софье Петровне».
Неинтересно. Кое-что (не существенное) верно; многое – неверно совсем. Например. У меня интеллигентка (плохая) Софья Петровна думает:
«Деда Мороза прикрепила она удивительно эффектно». Ему не нравится слово «эффектно»! Да ведь это она – не я.