А ведь достаточно было бы мне проявить слабость, малодушие, и меня бы подмяли товарищи новосибирцы (как, наверное, с иными уже это сотворили).
9 июня.
В «3. И.» — небольшая задержка. Там я (то есть «Кабинет записей», он будет пока существовать в одном моем лице плюс стенографистки) уже включен в смету, и остановка только за тем, чтобы утвердил Таль, причем он дал уже свое разрешение и не хватает лишь его подписи. К завтрашнему дню мне обещали все это провести. Моя первая командировка будет в Сибирь, в Кузбасс. У меня есть дерзкая мысль: не тащиться поездом, а вылететь.
Два дня провел на совещании очеркистов. Очень хвалили мою книгу в личных разговорах Михаил Кольцов и Борис Галин. Кольцов сказал: «Мне очень, очень, очень понравилось». Однако с трибуны о ней никто не говорил. Лузгин делал доклад об изданиях «Истории заводов» и ничего не сказал о моей книге. Рахтанов крикнул ему с места:
— Почему вы ничего не говорите о книге Бека? Это замечательная книга!
Ей-ей, он меня растрогал, верный Рахташа.
Лузгин ответил:
— Книга Бека очень интересная работа, но она выходит из нашей области, в ней есть недостатки, но у меня сейчас нет времени о них говорить.
Вот и все. Как ни странно, меня это удовлетворило. Главное, чего я боялся, — разгрома. Раз этого нет — ну и слава богу.
11 июня.
День моего отъезда еще окончательно не выяснился. В «3. И.» — некоторая проволочка. Таль смету утвердил, но перед заключением договора я должен составить список людей, с которыми предполагаю проводить беседы. Сегодня я этим занимаюсь. Возможно, заключим договор 13-го или 14-го.
Так или иначе вопрос в днях, и «Кабинет записей» начнет работать.
Вчера я проводил беседу с Котиным об АИКе. Проговорили три часа. Очень интересно. Котин из рабочих, серьезный, вдумчивый человек, был одно время управляющим треста Кузбассуголь, сейчас — управляющий Дальуглем. Он очень хвалит аиковцев.
И вообще чрезвычайно интересно, как говорит об АИКе русский. Он замечает, ему бросается в глаза то, что сами аиковцы совершенно не видят, для них это нормально и привычно. Наоборот, американцы удивляются тому, что для нас обыденно.
Например, Татьяна Герштейн (переводчица мистера Вейла) сказала мне о его воспоминаниях: «Там много неинтересного для нас, — он на целой странице объясняет, что такое телега».
Но в этом-то как раз и интерес. На этом надо очень тонко играть на всем протяжении произведения. Трудная задача. Ничего, вывезем.
12 июня.
…Сегодня провожу в одиночестве вечер выходного дня. Мог бы пойти в театр, но не захотелось. Буду печь оладьи, пить чай с вином, читать Мериме (вот у него можно учиться сюжетной прозе, мне теперь, после «Курако», становятся ясны его приемы. Читаю, словно зрячий).
…В «3. И.» подпишу завтра договор и на днях выеду.
22 ноября.
Харьков. Ну вот, я и в Харькове.
Здесь все чертовски дорого,— никаких льгот для командировочных, все по коммерческим ценам: и гостиница, и столовая, и т. д.
Завтра или послезавтра предприму атаку на Шлейфера (председатель объединения «Сталь»),— вот когда пригодится новый костюм.
Устроился в гостинице (отдельный номер), принял ванну, назначил на завтра беседу, в общем блаженствую.
23 ноября.
В Харькове у меня предполагаются беседы с Генаком (председатель «Трубостали», когда-то работал вместе с Бардиным), с Луговцовым (соратник Бардина, с ним я уже виделся и договорился начать беседы завтра) и еще с тремя людьми. Завтра запущу машину на полный ход — по две беседы ежедневно — и плюс отыщу и начну обследовать архив «Югостали».
Затем предстоит решающий (денежный) разговор со Шлейфером. Я думаю просить у него 16 тысяч по такой смете:
200 стенограмм 10 тысяч руб.
Разъезды (ж. д. билеты) 1 тыс.
Гостиницы 1 тыс.
Суточные (100 дней) 2 тыс.
Машинистка (перепечатка архивных документов) 2 тыс.
Итого: 16 тыс.
Получать бы в течение пяти месяцев по 3200 руб! Вот мой скромный план. Интересно, что из него выйдет?
Харьков изменился здорово. Появился новый центр города, полчаса ходьбы от старого центра.
В этом новом центре и находится, между прочим, та гостиница, в которой я поселился. Рядом с гостиницей - Дом госпромышленности, знаменитое строение: десять десяти- или двенадцатиэтажных корпусов. И вокруг масса таких же огромных новых зданий — стиль пока старый, «железобетонный», вроде московского Дома правительства. Неподалеку строятся и еще здания. Вероятно, они будут повеселей. Впрочем, и «железобетонный» не плох, он впечатляет своей мощью, монументальностью.
Прошу извинения за слишком меркантильное письмо.
24 ноября.
Спешу дать отчет о вчерашнем дне. В общем, можно поздравить меня с некоторой победой.
Прихожу к секретарю Шлейфера,— изящная дамочка Белла Яковлевна. Даю ей письма от «Знамени» и от Вернера. Она восклицает:
— Это вы, товарищ Бек? Ах, я читала вашу повесть. Какая чудесная повесть! Илья Осипович здесь. Я сейчас же ему доложу.
Я остановил ее, поблагодарил («очень приятно» и т. д.) и говорю:
— Я не хочу идти к товарищу Шлейферу именно сейчас. Вы спросите, когда у него будет свободных полчаса. Я тогда приду, и мы с ним потолкуем.
Она уходит к Шлейферу, быстро возвращается:
— Знаете, у него как раз сейчас свободное время. Через пять минут он может вас принять.
Боже мой! А я в темной затрапезной рубашке. Неужели синяя шикарная рубашка не будет использована в решающий час?! И самое главное — я не захватил с собой папку стенограмм, которые должен был разложить, как образцы товара. Я говорю:
— Я сейчас побегу в гостиницу за материалами и через восемь минут буду здесь.
И побежал. Гостиница расположена довольно близко. Влетел в номер, сорвал рубашку, высыпал на стол запонки, надеваю перед зеркалом новую рубашку, задняя запонка не держит, воротник сзади отрывается, я хотел уж бросить ее, надеть старую, но сказал себе: «спокойствие, спокойствие», приладил еще раз, осмотрелся, схватил папку и помчался обратно.
Белла взглянула на меня с некоторой усмешкой (или это мне показалось). Интересно, заметила ли она мое переодевание?
Вхожу к Шлейферу. Благообразный человек с очень белым лицом и клинообразной, хорошо расчесанной рыжей бородой (очевидно, он ее любит и холит). Спокойный, тихий голос, подчеркнутое спокойствие жестов.
Я начинаю ему рассказывать о своей работе. Вынимаю стенограммы. Он придвигает к себе стенограмму Межлаука, пробегает несколько строк и… Представь, начинает читать. Читает страницу, другую, третью.
Я сижу, смотрю в потолок. Время идет, он читает, я молчу. Наконец он опомнился:
— Дайте мне, товарищ Бек, на выходной день почитать эти материалы. Помощь я вам окажу. Я уже написал Вернеру, что вся нужная помощь будет вам оказана.
Я говорю, что нужны деньги на стенограммы.
— Сколько, сколько? — торопит он.
Я отвечаю, подсчитывая вслух смету:
— Двести стенограмм по пятьдесят рублей — десять тысяч.
— Ого! — восклицает он.— Для этого мне нужно специальное разрешение… А сколько нужно до конца года?
— Две с половиной тысячи.
— Хорошо,— говорит он,— полторы тысячи вы получите от нас и тысячу от «Трубостали». Я отдам распоряжение, чтобы на эту сумму оплачивались счета.
На этом пока кончился наш разговор. Я считаю положение превосходным. Деньги на стенографисток обеспечены. Буду вести беседы, Шлейфер платит!
25 ноября.
Вчера провел беседу с проф. Рубиным. Пришлось потратить много нервной энергии, чтобы убедить его рассказывать при стенографистке. Боится: как бы чего не вышло. Побеседую с ним и наедине.
26 ноября.
Ну, у меня машина завертелась. Провожу по две беседы в день, стремлюсь даже к трем.
Вчера начал беседы с Луговцовым, другом Бардина. Это человек маленького роста (он с детства был заморышем), с жидкими усами и прекрасными добрыми глазами. Вот здесь я напал на золотую жилу — дед горновой, отец горновой, а самому ему, юноше, Курако помог стать инженером. Милый человек, изумительный рассказчик!
27 ноября.
Работа у меня двигается удовлетворительно. Проведено шесть бесед, и на следующие дни назначено по две беседы ежедневно.
Узнал много о Межлауке (Иване). Оказывается, у него, когда он был директором Енакиевского завода, умерло двое детей — от голодовки, неустройства.
Особенно восхищают меня беседы с Луговцовым,— это как раз такой тип, которого мне не хватало, чтобы роман стал полноценным. Там, в той картине, которая складывается из разных судеб, мне не хватает народа, низов, страдания, проклятия капитализму. Все это есть в фигуре Луговцова. Его отец горновой, детство прошло в Юзовке, кругом смерти, страдания. С этого я и начну вещь. И потом он, Максим Луговцов, всюду идет вместе с Бардиным, как друг и помощник. Этим и линия Бардина укрепляется,— она у меня еще до сих пор слабовата.
Числа шестого декабря поеду в Мариуполь к директору «Азовстали» Гугелю, оттуда в Сталино, и 20-го — 25-го буду в Москве.
28 ноября.
Сейчас я написал письмо Ивану Ивановичу Межлауку — рассказал, что делаю, как идет работа, предупредил, что приеду в конце декабря.
Мои литературные планы немного меняются. Я предполагаю довольно быстро написать «Доменщиков», отделив эту вещь от «Югостали». Луговцов дал материал, который позволяет выделить из большого замысла отдельную первую повесть. Потом засяду за «Югосталь».
30 ноября.
В этих письмах я будто говорю с самим собой.
Все дело сейчас в труде, в труде и в труде — только это нужно. Собирать материал как можно больше, прощупывать со всех сторон историю, которую надо изложить, изучать, изучать, не боясь уклониться в сторону. Ненужное потом отсеется, и вещь встанет перед тобой очищенная и богатая.
Главное, надо жить в этом мире — в мире своих образов.
Мысль порой возвращается к АИКу. Нелегко будет дать американские главы… Следующий нетронутый пласт — враги АИКа (или, условно говоря, линия Федоровича). Этих людей тоже надо будет разыскать, поговорить с ними, понять их, одним словом, разработать и этот пласт.