К 1 мая я должен дать в «Знамя» (для просмотра, для обеспечения дальнейшего получения денег) первую часть в отделанном виде. Постараюсь это сделать.
17 февраля.
Уже мечтаю о лете… Буду где-нибудь под Москвой писать, размеренно работать и вместе с тем пользоваться лесом, солнцем, водой.
Летом у меня будет сравнительно легкая и приятная работа — отделка черновиков, превращение их в нечто полноценное. Теперь же я занимаюсь нудным, неприятным делом — гоню первый черновик. Через это надо пройти, как через самый тяжелый этап во всей работе. Сажусь за стол каждое утро без подъема, без вдохновения и пишу три — три с половиной часа, накидываю двенадцать — шестнадцать страниц. Каждый день, каждый день, как машина. Листов семь или восемь уже накарябано, но я еще не дошел до половины.
Композиция получается довольно стройная, три части по три главы. Каждая глава занимает два -— два с половиной листа. Мечтаю о том времени, когда черновик будет весь написан и я начну вытачивать свою вещь.
19 февраля.
В выходной день я был в кино.
После кино раздался звонок по телефону,— оказывается приехал Гулыга, позвонил мне. Я сейчас же пригласил его к себе, купил печенье и лимон, угостил чаем и провел беседу по вопросам, которые у меня были заранее записаны.
Наутро под впечатлением беседы и. потому, что как-то не хотелось браться за тяжелую работу, я позволил себе маленькую вольность: вместо того чтобы писать дальше, стал переписывать главу о Гулыге. Да, перебелка действительно приятная работа, ее делаешь с удовольствием, с увлечением, не замечаешь, как бежит время.
Сегодня я уже откажу себе в этом удовольствии, буду гнать дальше: главу о Бардине. Сейчас у меня половина черновика вещи уже готова, половина еще впереди,— но вторая половина легче первой, потому что есть разгон, инерция.
20 февраля.
Не кажется ли тебе, что в моих письмах почти всюду писательство рассматривается лишь как ремесло? Или, говоря иначе, лишь как технология? Все словно бы разложено на простейшие составные части — вот-де способы изучения жизни, «перелистывания» людей, собирания множества подробностей.
Собрал, выбери ценные зернышки и складывай из них произведение. Но как же складывать? Для этого тоже имеется своя рецептура. Ты знаешь, я в значительной степени перенял ее от Смирнова.
В последние дни несколько раз вспоминал о нем. Пишу главу, вижу своих героев, и вдруг неведомо откуда встает перед глазами площадка Кузнецкстроя, милая улыбка Николаши. Он мягко, дружески наставляет меня:
— Пишите сценами. Валюта — это действие.
Мы ходим и толкуем, я учусь, схватываю секреты сюжетной прозы, которые мне раскрывал Смирнов.
Таким образом, в профессии, которая теперь стала моею, все как будто ясно, все доступно. А между тем в писательстве — я имею в виду настоящую большую литературу — содержится, помимо ремесла или технологии, и нечто такое, чему, думается, нельзя научить. Что же это?
Я люблю слова Родена: «В искусстве прекрасно характерное». Вот это чутье, чувство характерного, пожалуй, дается «божьей милостью». Перед тобой сотни людей, каждого можно изучить, но в ком из них отражен, ярко преломлен характер времени? Или, верней. где тот срез, тот поворот, который делает липо характером?
Тобой собраны тысячи подробностей, но лишь чутье или талант позволит выбрать характерные — то есть опять же выражающие в чем-то малом и порой мельчайшем характер героя, обстановки, делающие произведение художественно сильным.
Когда-то я тебе писал, что маленькая искорка таланта, вероятно, во мне есть, писал, что на нее надежда, а то — дело пропащее. Да, пожалуй, мне дано,— хотя, кто знает, в какой мере,— чувствовать, схватывать характерное. Без этого вся технология, все ее тонкости,— безусловно, для меня нужные, необходимые,— немного бы стоили.
И вот моя мечта: отдать годы труда роману о доменщиках, принести, подарить читателю этот еще неведомый литературе мир — мир новых характеров, рожденных новым веком.
Раз уж в этом письме я прибег к цитатам, то напоследок согрешу еще одной, теперь из Луи Пастера: «Удача приходит лишь к тем, кто к ней подготовлен».
Перечитывая теперь, много лет спустя, это письмо, не могу удержаться, чтобы не привести еще краткую выдержку — бесподобное изречение о таланте, которое я вычитал у артиста Л. М. Леонидова: «Чтобы приготовить рагу из зайца, надо иметь по крайней мере кошку».
22 февраля.
В Москве весна, все тает, некоторые тротуары уже сухие, тепло. Чудесно гулять в такую погоду.
Вот уже два дня, как я чувствую себя неважно, и работа двигается плохо. Достаточно однажды выбиться из колеи, и потом уже трудно опять ввести себя в ритм ровного труда. А я выбился, как дурак, по собственной вине. Соблазнился преферансом. Позавчера вечером меня пригласил Н., я согласился, вернулся домой в четыре утра, и готово — режим сорван.
Позор! Как мне не стыдно так безобразно относиться к своему «чудесному инструменту»! Зато теперь я решил — когда я занят творческой работой, в этот период никаких преферансов! Это отвлекает меня, засоряет голову. Два потерянных дня! Не скоро я их забуду.
Для отдыха у меня есть благородное увлечение - шахматы. Моя цель — достигнуть того, чтобы постоянно обыгрывать Ф.
А прогулки? Час прогулки — это отличный отдых. Иногда кино, театр — в общем, режим, режим.
Пишу главу о Бардине. Пишется трудно, но выходит хорошо, и образ матери получается хорошим, не прямолинейным, жизненным.
24 февраля.
Опять я вошел в работу — хожу, ем, разговариваю, а думаю о своем. Это верный признак: мозг настроился, творчество берет сполна сок из организма. Это пришло только теперь — через месяц после начала писания. Собственно, так уже было неделю назад, но я сам сорвал это несчастным преферансом.
Сейчас все мысли у меня сосредоточены вокруг главы о Бардине. Эта глава получается жидковата по части событий, и я ломаю голову над тем, как сделать ее насыщенной, полной. Кое-что придумал. Можно будет ехать на Максиме Луговцове. Сейчас очень сказывается отсутствие дополнительных бесед с ним.
Несколько новых бесед с Луговцовым мне обязательно нужны. Без всех других можно кое-как обойтись. Числа десятого марта я непременно постараюсь съездить в Харьков. К этому времени весь черновик будет, возможно, кончен,— вот счастье-то!
25 февраля.
С главой о Бардине, которая меня мучила, кое-как справился. Иду дальше.
26 февраля.
Я живу скромно, нигде не бываю, днем и вечером сижу дома, по утрам пишу, по вечерам читаю. Пишу без увлечения, будто отбываю повинность. Кажется, так было и тогда, когда я начал писать «Курако». Воодушевление, вдохновение, любование написанным появляются у меня лишь тогда, когда я начинаю обрабатывать черновик. Это время скоро придет, я о нем мечтаю.
Никуда не денешься,— придется выпить эту горькую чашу: безрадостное, мучительное писание первого черновика.
28 февраля.
Вчера звонил в Харьков Луговцову. Он опять отложил мой приезд,— теперь уже на вторую половину марта. Может быть, это и кстати.
Мой план таков. Сегодня закончил черновик второй части — до Февральской революции. Писал так, как курица ляпает,— лишь бы выяснить построение и наметить сцены. Теперь осталась третья часть, одновременно самая легкая и самая трудная. Легкая потому, что небольшая, трудная потому, что там не хватает материала, и я боюсь, чтобы не было пустовато, легковесно и скучновато.
Две-три главы я сделаю до отъезда так, чтобы можно было бы прочесть их в Юзовке и в Енакиево. Очень хорошо было бы закончить набело (предварительно) всю первую часть и потом поехать. Может быть, я и сумею это сделать к началу апреля.
Таковы мои планы. Я уже предвкушаю сладость писания набело. Еще шесть — восемь тяжелых дней на черновики, а потом более приятная работа.
17 апреля.
Вчера благополучно прибыл в Харьков. В гостинице получил довольно приличный номер и хорошо устроился.
Вчера же вечером читал Луговцову свою первую главу. Ему очень понравилась первая сцена — мальчика, говорит он, видишь перед глазами, как живого. «Жизнь Власа» тоже понравилась, но меньше – там, говорит он, повествовательно, мало картинности, , не представляешь себе внешности людей, они не встают перед глазами. Это замечание надо учесть и учесть. Придется еще работать и работать над первой главой. Я сам сейчас очень остро чувствую ее недостатки.
Вообще мне думается, это очень хорошее чувство — неудовлетворение написанным. Оно движет вперед, заставляет совершенствовать вещь.
После читки к нам зашел Шлейфер. Луговцов меня похвалил. Я немного смутился, хотя мне это было очень приятно.
Сегодня и завтра буду, вероятно, беседовать с Луговцовым. Потом он уезжает. Я тогда поеду в Сталино.
18 апреля.
Дела мои складываются невесело. Луговцов завтра уезжает, сегодня беседовать не может, и я опять остаюсь без бесед. Своими постоянными отлыниваниями он ставит под удар весь роман.
Сегодня уезжаю в Сталино. С Луговцовым назначили встречу на пятое мая.
19 апреля.
Вчера приехал в Сталино и вчера же успел провести две беседы с Макаровым и Жестовским (Жестовский после Магнитки работает здесь). Это мой успех. Хочу ежедневно проводить по две беседы.
Здесь очень плохая погода. Четвертый день непрерывно льет дождь. Для меня это очень неприятно,— изрядно стесняет свободу движений, как-то не хочется шлепать по грязи. Впрочем, добрые люди одолжили мне галоши, и это меня спасает, а то ботинки полетели бы к черту.
Сегодня утром думал о композиции своих «Доменщиков». Хорошо ли, что я начинаю биографиями,— в первой главе биография Власа и Максима, во второй — биография Гулыги? Не пресно ли это, не скучновато ли? Хочется перестроить — сразу дать действие, борьбу, сразу ввести читателя в сердце повествования. Пожалуй, самое логичное и правильное было бы начать со сцены проводов Гулыги, когда он уходит с Юзовского завода и отправляется сколачивать миллион. Это один из центров повести. Здесь, кстати, появляется и Бардин.