Я усмехнулся:
— Это же собирательный образ.
— В основе все же Тевосян. У вашего Онисимова даже и кровь наполовину армянская.
— Но ведь всего наполовину. Этим штришком, если желаете знать, я хотел подчеркнуть что-то восточное в Онисимове. Ему, сколь я могу судить, в романе даны и какие-то черточки, роднящие его с героем «Волоколамского шоссе», который тоже сын Востока. Да и еще бралось откуда-то.
— То есть ваш Онисимов лишь в некоторой доле Тевосян?
— В процентах этого не высчитаешь,— осторожно сказал я.
Далее разговор коснулся и других действующих лиц. Кондратович то правильно указывал прототипов, то называл фамилии известных работников индустрии, о которых я и не помышлял, вырисовывая фигуры, населившие роман.
Под конец он повторил:
— Печатать можно.— И добавил: — Дадим еще Дементьеву. Если он выскажется за, будем редактировать и ставить в номер.
— А Твардовский? За ним же окончательное слово.
— Твардовский в отъезде. В набор посылаем без него. Приедет, прочтет в набранном виде.
На этом мы расстались.
Из редакции я шел в отличном настроении. Роман на конвейере! Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.
2 ноября.
Дал читать роман друзьям и некоторым близким знакомым. Отзывы хорошие. Анатолий Рыбаков сказал:
— Отличная вещь!
Ему не свойственна лицеприятность. Человек с характером. Не постесняется выложить то, что думает о твоем произведении. В крайнем случае замкнется, промолчит, если ты не выносишь критики. Он нередко желчен, что, возможно, в какой-то мере вызвано желудочной болезнью, которая мучает, его, кладет желтоватые тона на смуглое, не мягкого рисунка лицо. Мне нравится его талант, резкость его утверждений, его отрицаний. В ближайшем номере «Нового мира» должна появиться его повесть, о которой я давно от него знаю. Там в каком-то преломлении дана трагедия учиненных Сталиным расправ, обнажены незарубцевавшиеся еще раны. Эта тема клокочет в груди у Рыбакова. Он, думается, утратит дыхание, погибнет как писатель, если не передаст ее бумаге. Из повести пришлось, как говорит Рыбаков, многое вырубить. Нелегко он на это соглашался. В цензуру повесть еще не послана. Рыбаков в ожидании нервничает, зол. Однако признал мой роман отличным. Я порадовался.
На днях провел вечер еще у одного своего друга — Николая Корнеевича Чуковского. Мы с Н. (расшифрую эту букву, начальную в имени Наталия — так зовут мою жену) любим этот дом. И нас там любят. Приятно потолковать с Николаем Корнеевичем о литературе, о политике: Он, по обыкновению, удобно устраивается на тахте или в глубоком кресле, подымливает толстой папиросой и, обратив ко мне мясистый длинный нос, делится новостишками и новостями, каких у него всегда немало, либо рассуждает о современности и об истории.
Теперь, сидя в клетчатой домашней куртке, он, взыскательный, опытнейший профессионал-литератор, живший с мальчишеских лет интересами литературы, что пропитали дом его отца Корнея Ивановича, высказывался о моей «Сшибке».
— Рукопись сенсационно хороша! — таково было его определение.
Затем начался разбор по косточкам. Разбор тонкий, дельный, умный. Не буду на этом останавливаться. Но вот биографию Петра Головни и Николай Корнеевич нашел скучноватой. Досадно. Не задался, черт побери, у меня этот образ.
А в общем, «Сшибка», выйдя в плавание, держится пока — тьфу, тьфу — устойчиво.
20 ноября.
Безмятежные странствования моей рукописи кончились.
Вот как это произошло.
Рукопись в «Новом мире» взял Александр Григорьевич Дементьев. Но все не находил времени прочесть,— готовил большую статью для новогоднего первого номера. Этот номер, кстати сказать, будет юбилейным: «Новому миру» исполняется сорок лет. Разумеется, в иные минуты я испытывал гордость, предвкушая, что на юбилейных страницах займет немалое место мой роман.
Итак, погрузившись с головой в статью, ото всех прячась, Дементьев в эти дни наведывался в редакцию лишь наскоро, урывками. Однако мне как-то удалось настичь его по телефону:
— Александр Григорьевич, вы не забыли обо мне?
— Прочту, прочту, дорогой мой,— забасил он, налегая по-волжски на «о».
Когда я слышу это дементьевское низко рокочущее «о», иной раз подмывает назвать его «отец диакон», тоже с волжским оканьем. Конечно, этого себе не разрешаю.
Он продолжает:
— К воскресенью, кажись, высвобожусь. И на той неделе обязательно буду готов с вами беседовать.
— Когда же вас ловить?
— Во вторник в четыре часа приеду в редакцию.
И вот в назначенный час ожидаю Дементьева на втором этаже редакции. Четыре. Пять. Его все нет. Побродив по комнатам, устраиваюсь в легком, современного стиля кресле. Два-три таких кресла расставлены в не очень просторном коридоре.
Наконец в двери, что ведет сюда с лестничной площадки, возникает Дементьев — рослый, грузноватый, в пальто, в шляпе, с объемистым портфелем в большой белой руке. При встрече он мне обычно улыбается, отпускает шутку. Сейчас почему-то не улыбнулся. Тень мрачноватости лежит на его удлиненной, с круглым носом, физиономии. Всегдашний румянец, как мне показалось, захватил и скулы. Думаю: свалились, наверное, какие-нибудь неприятности, за что-нибудь влетело.
— Ну, как, Александр Григорьевич, прочли?
— Нет.
И не извинился, ничего не объяснил.
— Но когда же?
— Вы не уходите. Подождите. У нас сегодня редколлегия. До заседания я с вами поговорю.
Он прошел в пустующий кабинет Твардовского: того все еще нет в Москве.
Туда стали сходиться члены редколлегии, они же и «рабочие лошадки» журнала. Раньше редколлегия «Нового мира», как и других наших толстых журналов, составлялась преимущественно из «имен». Заседали одни, редакционными трудягами были другие. Твардовский ввел иное: пусть подписи тех, кто изо дня в день, номер за номером, вытаскивает на своих плечах журнал, и значатся на последней странице. Сперва это было внове, потом стало привычным. «Отец диакон», как я понимаю, играет в журнале особенную роль. Приобретший смолоду закваску партийного работника, образованнейший историк литературы, автор весомых работ, он не столь давно вел в качестве главного редактора журнал «Вопросы литературы». И, отнюдь там не проштрафившись, предпочел, однако, перейти в «Новый мир» на положение, так сказать, второго человека. По существу же, и Твардовский и он являются, пожалуй, соредакторами. Обоих связывает, как мне довелось замечать, близкая и уже долгая интеллектуальная дружба. Наверное, почти все, чем ныне приметен «Новый мир», ими выношено вместе. Кроме того, Дементьев, по моему разумению, является и как бы ангелом-хранителем Твардовского, умеет предотвратить всякие недозволенности, наделен, как выражаются мастера шахматной борьбы, чутьем опасности.
Снизу пришел Евгений Герасимов.
— Слушайте,— говорю я,— Дементьев-то моей вещи не прочел. И вообще держится как-то странно. Не стряслось ли что?
— Ничего не знаю.
— Где он нынче побывал? Откуда таким, не в своей тарелке, появился?
— Не знаю. Пойду выясню.
Герасимов прошагал в кабинет.
Несколько минут спустя он меня позвал.
— Пойдемте.
— А что там?
Он досадливо махнул рукой:
— Не пойму Дементьева. Какая-то мура. Пошли.
В кабинете сидели и стояли несколько членов редколлегии: не утративший обычного спокойного вида, ничему не удивляющийся Кондратович; горбоносый, со всегдашней ироничной искоркой в глазах Лакшин; рыхлый добродушный Марьямов, встретивший меня с какой-то беспомощной улыбкой. Дементьев, уже без пальто и шляпы, занимал центральное место за обширным письменным столом. Мне показалось, что он еще раскраснелся. Были розовы и залысины, глубоко вдававшиеся в темную, небрежно зачесанную шевелюру.
Некоторое время все молчали.
Дементьев обратился ко мне:
— Садитесь.— Затем спросил: — Что вы нам дали?
— Как что? Роман.
— Кого в нем вывели?
— То есть что значит кого?
— Это, дорогой мой,— вновь загромыхали его диаконовские «о»,— значит вот что. Вдова Тевосяна подала заявление, что у вас выведен ее покойный муж.
— Позвольте, во-первых, я ей рукописи не давал.
— А мы тем более не давали. Разбирайтесь сами, каким способом эта вдова… Ну, как ее зовут?
— Ольга Александровна Хвалебнова,— подсказал я.
— Да, да, Хвалебнова… Разбирайтесь сами, почему она оказалась такой сведущей. Так или иначе, ей ваш роман известен. Она там узнала своего мужа. И возмущена. Вас обвиняет в клевете. Обратилась,— движением головы он показал наверх,— обратилась в высокий адрес с заявлением.
— Позвольте, я хочу спросить…
— Нет, я хочу спросить! — Дементьев явно распалялся.— Что это за метод натаскивать в роман действительных людей? Кто вас этому учил? Ничего, кроме скандальных последствий, вам это не прибавит.
— Александр Григорьевич, да мой герой вовсе не Тевосян. Было бы смешно, если я вам стал бы разъяснять, что такое художественный образ.
Однако Дементьев уже, что называется, зашелся и меня почти не слушал. Он перескочил к роману «Тля» недавно вышедшему, действительно скандальному, антихудожественному, в котором слегка завуалированные вымышленными именами действуют плоские фигурки реальных участников литературной борьбы.
Вмешался Герасимов, до сих пор молчавший:
— К чему вам еще понадобилась «Тля»?
— Вот к чему. Мы выступаем против «Тли». А сами, что же, будем печатать роман, изготовленный по такой же рецептуре?
— Александр Григорьевич,— возразил я,— вы же не читали.
— Не читал. Но принципиально отвергаю этот бесцеремонный метод перелицовки подлинных людей в персонажи литературы.
Разумеется, я был ошарашен. И не столько вмешательством вдовы Тевосяна (такую возможность я предусматривал, когда отстуканные машинисткой экземпляры от меня, с моего стола, уходили на люди), сколько выпадами Дементьева. Его, обычно умницу, я просто не узнавал. Интересно, как случилось, что он эдак вышиблен из равновесия? Узнаю ли когда-нибудь тайну сию?