Я знаю, когда-нибудь мне придется вернуться к теме Кузнецкстроя на высшей основе. Сейчас наша вещь будет, конечно, недоработанной, недоспелой. Когда-нибудь вернусь к Сибири, к «Копикузу», к Федоровичу, к сибирской геологии, к Усову, к Урало-Кузбассу. Мы еще и не копнули как следует этой целины. Так хочется знать как можно больше. Вот и сейчас я еду не только для того, чтобы повстречаться с Авербахом, но и на беседу с интересным человеком — геологом Гапеевым, который исследовал Кузбасс в 1914 - 1920 годах. Поработать лет тридцать, написать пятнадцать — двадцать хороших, добротных книг на большие магистральные темы, открыть, воссоздать новые характеры, некий кусок жизни, еще неведомый литературе, - можно умирать спокойно.
Я подумываю найти Паустовского и соблазнить его кузнецкстроевскими материалами, привлечь ко второй книге.
14 июня.
Завтра утром Тарасов едет в Москву, оставляя нам Зину. Я передаю это письмо с ним и попрошу его бросить в Москве, авось дойдет быстрей.
Встреча, о которой я писал в последних письмах, не состоялась. Она будет, очевидно, в следующий мой приезд в Москву. Но с Гапеевым увиделся. Он рассказывал часа три.
В Малеевке наша троица-бригада еще раз обсудила, как разделить работу. Вместе с тем поточней наметили содержание и объем глав. Курако моего здорово подмяли, о нем-де слишком много, придется сокращать, сжимать. Зато я немало интересного узнал от Гапеева о Кузбассе, о Сибири. Это отчасти войдет в главу, которую я как раз сейчас пишу. В ней говорится о геологических исследованиях, о поисках угля на востоке в предреволюционные годы. Эту главу передали мне. Здесь был у нас пробел. Теперь беседой с Гапеевым я его восполнил.
Смирнов выдвинул интересную мысль, - жалко, не удастся ее провести. Он вспомнил, что «Копикуз» заполучил угленосный край в концессию от Кабинета его величества. Раньше эти земли были кабинетскими. И вот интересно было бы показать этот самый Кабинет, придворные сферы, интриги, разные ходы, посредством которых учредителям «Копикуза» удалось оттягать эдакий кус. Если бы все это узнать в конкретности, было бы интересно изложить в начале книги. Теперь поздно, и осуществить это вряд ли удастся.
А вот в той вещи, которую, возможно, я когда-нибудь буду писать о Сибири, обязательно надо будет показать этот Кабинет, вторжение капитализма. Все в лицах, в действии. Вообще роман о Сибири мыслится мне так, чтобы половина действия протекала на месте, а другая — в Петрограде, в Москве, на Урале, на Юге. Вообще меня тянет к широким полотнам с массой исторического материала. Читать это, думается, будет интересно.
Вчера у нас было столкновение с Тарасовым. Не хочу писать об этом в письме, которое повезет он. Завтра опишу подробно.
15 июня.
Я уже писал, что свидание с Авербахом не состоялось. Он уехал одиннадцатого на дачу и двенадцатого не вернулся. Возвратившись в Малеевку, я решил сразу определить отношения с Тарасовым. Я ему сказал прямо:
— У нас внутри бригады должны быть отношения более тесные и интимные, чем с тобой. Мы будем читать друг другу, а тебе нет. Тебе мы дадим уже готовый текст. Ты имей это в виду и не обижайся.
Он что-то промычал и перевел разговор на другое, - что-де надо начинать писать четырнадцатую партконференцию. Я отказался. Заявил, что считаю это нецелесообразным, что мы начнем с первых глав. Был спор, Тарасов уступил.
Мы без него уединились и стали разрабатывать главы первой части, намечать их размеры и т. д. Вышло восемь листов.
И вот за обедом разыгрался скандал.
Тарасов заявил, что больше шести листов он не допустит. Я сказал, что это его не касается, не входит в его компетенцию. Нам дано для всей первой книги, для ее трех частей, 24 листа, и мы распределяем листаж так, чтобы воплотить свой замысел.
Он раскричался. Я говорю:
— Тогда пиши сам.
Он кричит:
— Горком партии дал мне директиву: не допускать первую часть больше шести листов.
— Ну, тогда пиши сам.
— Если вы мне не подчиняетесь, я распущу бригаду.
— Нет, лучше мы попросим в главной редакции, чтобы нам дали другого редактора.
Это на него подействовало. Он притих.
Сейчас Тарасов к нам не лезет, зря получает от «Истории Кузнецкстроя» по 400 рублей в месяц. (Да, он угрожал, что не даст нам денег, не будет выписывать зарплату, - ему и это предоставлено. «Пожалуйста,— говорю я.— Смирнов получил сейчас пять тысяч за «Джека Восьмеркина» и всегда меня выручит.)
Пишется хорошо. Первая часть, думаю, выйдет стремительной, богатой, если, конечно, Тарасов не испортит.
17 июня.
Работа двигается у нас так, - я иду впереди, написал уже начерно две с половиной главы, Смирнов отстает, набросал лишь несколько страничек, а Зина совсем зашилась, что-то высиживает, нам не читает, работает в одиночку и до сих пор не сделала полглавки о Кольчугинском восстании. К роговщине она еще не приступила. Она, очевидно, выписывает каждую фразу и хочет блеснуть.
Я работаю по-другому — стараюсь сначала написать все до конца, выяснить общий ход действия, а потом приводить в порядок. Это мне кажется правильным. Ведь и скульптор не лепит сначала нос, а делает из глины всю фигуру, и художник сперва намечает на полотне общую композицию.
С Тарасовым мы продолжаем пикироваться.
— Смотри, - сказал он сегодня,— они и без тебя сумеют написать.
— Возможно,— отвечаю я.— А без тебя сумеем, это уж вне сомнения.
— Ну, это тебе не удастся.
В общем, без столкновения не обойдется. Посмотрим, как это выйдет.
…Около Малеевки в деревне живет Виктор Шкловский с семьей. Мы со Смирновым к нему понаведались. Николаша относится к Шкловскому с большим уважением. Сказал однажды мне:
— Свежатина — это то, чего не знает Шкловский.
20 июня.
У нас в бригаде прорыв. Смирнов заболел. Лежит третий день. Температура 38 и даже 39. Врач говорит: грипп. На недельку, вероятно, Николаша из строя выбывает. Я за ним ухаживаю.
Все дни стояла прекрасная погода, а сейчас страшнейший ливень с громом и молнией.
21 июня.
Сейчас Смирнова отправили в Москву. Его повезли Тарасов и Зина. У него четвертый день температура 38, 39, сегодня ночью было даже 40.
Он очень боится: «Останусь ли жив?» — и т. д. Но доктор говорит, что грипп. В Малеевке в смысле удобств почти ничего не изменилось, я понял это во время болезни Смирнова. Часто нет даже кипяченой воды.
23 июня.
У нас неприятная новость — оказывается, у Николая Григорьевича сыпной тиф. Значит, он выбывает из строя на месяц, на полтора. Это в лучшем случае.
Мне неясны еще все последствия этого события. Работа во всяком случае затормозится, хотя темпов я не сдам.
24 июня.
Спутаны все карты, смешаны все перспективы.
Сегодня я еду на несколько дней в Москву. Меня попросили это сделать, потому что некоторые отдыхающие опасаются: ведь я все время ухаживал за Смирновым. Проведу в Москве дней пять – семь и вернусь
Меня продезинфицировали, белье отправили в дезокамеру, комнату мою залили такой вонючей жидкостью, что второй день шибает в нос. За себя я не боюсь, я сыпняком болел. Но за Николашу тревожусь, хотя в Москве у него хороший уход.
Эх, напрасно, напрасно мы поспешили уехать из Кузнецка, не написав там черновика книги. Если бы мы имели черновик, временное выбытие Смирнова не очень отразилось бы. А сейчас в Москве и здесь он не написал почти ничего, набросал лишь самый конспективный черновичок одной главы.
Что же сейчас делать? Выходов два: или срезать план, или сорвать срок.
План срезать можно — например, кончить 16 партсъездом, перенеся конфликт Франкфурта с Кулаковым, стройку домны, закладку мартена и т. д. во вторую книгу. Это я считаю наиболее целесообразным. Тогда, возможно, выиграет и вторая книга (интересное начало, сразу конфликт, завязка), и первую мы сумеем в сентябре кончить.
Я лично смогу заменить Смирнова по первой части (там он должен дать несколько кусков). Собственно говоря, за исключением двух глав, всю первую и так предстоит написать мне. Мне даже хочется написать ее самому. Она мне нравится, и, думаю, будет хороша. Она сама по себе будет представлять отдельное произведение, и — поверь мне, скромнику,— очень интересное, такое, с которым мне не стыдно будет показаться в люди. Дальнейшие главы (кое-что из них мы уже писали на площадке) потянет Зина. Возможно, ей поможет Тарасов. Пока там все страшно эмпирично, не доведено до конфликта, не дожато. Я с Зиной разделюсь, то есть потребую, чтобы в книге было указано, кто что писал.
Если же не урежем план, то раньше декабря книга кончена не будет. А по-моему, лучше поскорей издать. Тарасова я к своей части не подпущу. Плохо лишь, что он ведает деньгами. Ну, как-нибудь я из-под него выберусь. Главы у меня, кажется, хорошие. Я их отделаю и дам на машинку.
Очень долго я сидел над главой «1920 год», которая заканчивается смертью Курако. Не мог найти конфликта, стержня, сцен. Конфликт обнажился передо мной постепенно. Теперь все найдено и черновик есть.
О болезни Смирнова напишу сегодня Власову.
27 июня.
Сегодняшняя ночь была последней для Смирнова. Умер, умер наш Николаша.
Меня обступили заботы. Несколько раз побывал и в горкоме писателей, и в комиссии по похоронам. Наведываюсь и в его семью. Сейчас опять еду к ним.
Он умер сегодня утром в девять часов. Пишу я и плачу. Жалко Николашу, ах как жалко.
Не могу сейчас больше писать.
29 июня.
Напишу о смерти Николаши.
В Малеевку он приехал 10 июня. Я выходил на мост его встречать.
Все время в Малеевке он кис. Жаловался, что нездоровится, не работает, не нравится новое место. Он набросал за семь дней черновичок только одной главки: «Гора Тельбесс». 17-го он хотел ехать в город. Написал родным, что 18-го будет в Москве. Как раз 16-го вечером из Малеевки шел грузовик прямым сообщением до Москвы. Он решил уже садиться, но в последний момент раздумал. «Что-то плохо себя чувствую. Что я такой в Москву поеду?» 17-го вечером он слег. Попросил меня достать термометр. Температура — тридцать восемь с хвостиком. Мы решили, что ему надо пропотеть. Я достал аспирин. Он здорово потел,— переменил несколько рубашек. Утром опять тридцать восемь. Что такое?