26 ноября.
Опять занимаюсь объяснительной запиской. Сделал такой набросок:
Справка для редакции
С удивлением я узнал, что семья покойного И. Ф. Тевосяна без моего ведома ознакомилась с рукописью новой моей книги. Еще более меня удивило сообщение, что эта семья возражает против опубликования романа, считая, что там-де изображен Тевосян, к тому же клеветнически. При этом до моего сведения были доведены восемь пунктов, содержащихся в заявлении семьи Тевосян.
Ниже я остановлюсь на каждом из этих пунктов.
Сначала же со всей категоричностью считаю нужным сказать, что героем моей вещи является не Тевосян, не какое-либо иное конкретное лицо, а собирательный, обобщенный образ, который я назвал Онисимовым, образ, за которым стоят три десятилетия моего общения с работниками индустрии.
Коснусь биографии Онисимова. Его отцом является, как сказано в романе, русский ремесленник, матерью — украинка-поденщица. Тевосян же, насколько известно, армянин. Места работы Онисимова — Главэлектросталь, Наркомат танковой промышленности, Министерство металла, Комитет по делам топлива и металлургии. Все эти учреждения, названия которых звучат достоверно, являются вымышленными, их не найдешь ни в каких справочниках.
Остановлюсь теперь на каждом из упомянутых выше восьми пунктов.
1. Герой романа-де служака. До политики ему нет никакого дела.
Мне трудно согласиться с такой характеристикой моего героя. Однако со стороны видней. Примем эту оценку. Будучи не очень близко знаком с покойным И. Ф. Тевосяном, я все же вместе с его семьей убежден, что он был не таков.
2. У героя книги недобрый оскал, жестокий оскал.
И. Ф. Тевосяну, конечно, такая черта вовсе не свойственна. Повторяю, не могу о нем судить, но охотно верю, что каким-либо жестоким оскалом он не отличался.
В этом же пункте содержится и такая формулировка: «Преданная собака Сталина. Именно поэтому не был арестован».
Не ясно, что значит в данном случае «собака». Своего героя я так не называю. Да, он человек, преданный Сталину, слепо в него верующий. Готов допустить, что И. Ф. Тевосян был не таков, критически относился к Сталину, однако поклонение Сталину разделяли с моим Онисимовым тысячи и тысячи деятелей партии. Можно ли считать ее приметой какого-либо конкретного лица?
3. Оправдывает репрессии тридцать седьмого - тридцать восьмого годов, несмотря на гибель арестованной сестры.
Герой романа не оправдывает репрессий, он пытается раздумывать о них, но приходит к выводу: «не мое дело, не мне судить».
Судя по заявлению семьи, И. Ф. Тевосян относился к репрессиям по-иному, то есть осуждал их. Что же, могу лишь повторить: мой Онисимов не Тевосян.
4. Подлый поступок с Орджоникидзе.
Став свидетелем ссоры между Сталиным и Орджоникидзе, Онисимов, не понимая, о чем идет спор, все же слепо верит Сталину и соглашается с ним.
Не возьму на себя смелость называть это подлым поступком. Но с некоторым усилием готов предположить, что, будь на месте Онисимова Тевосян, он дал бы отпор Сталину. Что делать, созданный мною Онисимов не был на это способен. В борьбу против Сталина никогда он не вступал. Насчет же Тевосяна не могу судить — не знаю.
5. Тормозит развитие промышленности. Отставили, и дело пошло в гору.
Развитие промышленности тормозила окостеневшая при Сталине система управления, не дававшая простора инициативе снизу. Мой Онисимов был воспитан этой системой. Вероятно, это относится и к Тевосяну. Тут, несомненно, имеется совпадение. Однако оно относится к немалому числу работников. И является чертой именно собирательного образа.
6. Совершенно не выносит людей, которые с ним не соглашаются.
Да, это примета лишь Онисимова, но отнюдь не Тевосяна.
7. Отрицательная характеристика жены.
Жена Онисимова тоже вымышленный образ. Думается, никаких совпадений с женой Тевосяна, которую я знаю лишь отдаленно, в романе не содержится.
8. Сын не видит в отце своего идеала.
Насколько мне известно, сыну Тевосяна уже больше тридцати лет. Сыну же моего Онисимова всего четырнадцать. Они и по внешности являются антиподами. В чем же сходство?
Охотно верю, что сын Тевосяна видит в отце свой идеал. У меня же и мальчик и отец совсем другие.
Вывод: в заявлении семьи Тевосяна, по сути дела, приведены доказательства, что Онисимов — не Тевосян. Это же утверждаю и я. Думается, нет нужды что-либо еще добавлять к этой моей авторской справке.
Александр Бек.
Ух, неохота ввязываться в войну заявлений и справок. Дело не для меня. Больше никаких объяснительных записок сочинять не буду. Ограничусь устными объяснениями в редакции. А уж редакция пускай пишет.
9 декабря.
Опять принес Евгению Герасимову рукопись, над которой еще поработал. Он повторил, что даст ее прямо Твардовскому.
Но возникло новое опасение: Твардовский, наверное зарежет главу о Писателе, в которой, как ни верти, угадывается Фадеев. К памяти Фадеева у Трифоныча (так в «Новом мире» средь своих заглазно именуют главного редактора) какое-то болезненное отношение, некий, пожалуй, комплекс вины. За день или два до самоубийства между ними произошла ссора. Твардовский наговорил Фадееву резкостей и под впечатлением этого разрыва воспринял его смерть. И не пропустит в журнале ни одного осуждающего слова о Фадееве.
А я не хочу — ни в какую не хочу! — лишаться этой главы. Так что же делать?
— Может быть, превратить писателя в кинорежиссера?— нерешительно сказал Герасимов. И сам себе ответил: — Все равно, характер же останется…
Так или иначе, надо предвидеть это новое затруднение, связанное уже с Твардовским.
На вечерней прогулке повстречал Ивана Тимофеевича Козлова. Мы живем в соседних домах, отношения самые добрые. Козлов — и редактор и критик. Не раз он хорошо отзывался в печати о моих работах, а я это помню: не избалован. Он с недавних пор ведает отделом прозы в журнале «Знамя». Прогуливаемся, разговариваем о том о сем. Конечно, зашла речь и о моем новом романе. Козлов попросил:
— Дайте познакомиться.
И я дал. (…)
Теперь надо терпеливо выждать. И главное, дождаться, что скажет Твардовский (он сейчас в Италии).
Что же, пока буду писать. Я уже начал маленькую повесть о Серго Орджоникидзе. Сегодня, после всех потрясений, вновь принимаюсь за нее.
1965
15 января.
Малеевка. Итак, я снова в Малеевке, в нашей общей писательской усадьбе, в Доме творчества. Люблю здесь поработать.
Немного о моих делах. Рождественские каникулы провел с Таней (ей скоро шестнадцать) и с Н. в Ленинграде. Ленинград — родина Н. Вот мама с дочкой и занялись осмотром города, музеев, беготней по гостям.
Я же почти каждый день усаживался за письменный стол. Кое-что написал. У меня сейчас в работе небольшая повесть «Серго». Я ее хорошо себе представляю. Думаю, она будет интересна. Надеюсь, что месяца через два я ее сделаю. И постараюсь все это время пробыть в Малеевке.
С романом положение пока без перемен. Твардовский еще не читал. Герасимов сказал, что только двенадцатого или тринадцатого даст ему рукопись. Не знаю, взял ли уже Трифоныч.
Кроме того, я обратился к Константину Симонову, сказал, что хочу знать его мнение о только что законченном своем романе. И принес ему рукопись. Симонов теперь не ведет какого-либо журнала, я просто хочу с ним посоветоваться как с умным и опытнейшим литератором. Звонил ему отсюда. Он еще не прочитал.
Что же, спокойно гоню повесть. Знаю, что и роман еще потребует много труда. Готов к этому.
25 января.
Уезжал в Москву. И теперь все не приду в себя, не могу работать, взволнован нашим московским писательским собранием, переживаю.
На собрании держал себя невыдержанно, вскакивал, задавал вопросы (о кворуме и т. д.). Не знаю, надо ли было это делать. Не лучше ли избрать роль созерцателя? Прихожу к мысли (и уже не впервые), что общественная борьба — не для меня. Нервная система не выдерживает. Вот и теперь после собрания — верней, после того, как я выразил там свои несогласия, требование соблюдать устав, выразил, не перейдя границ, лишь приставая с вопросами — не могу прийти в себя. Надо беречь свою расположенность к работе, не растрачивать себя в мелкой борьбе. Мой фронт — это письменный стол, моя борьба — произведение. И заруби себе это, Саша, на носу.
Теперь о романе. На собрании во время перерыва я подошел к Твардовскому. Он выглядит ужасно, весь какой-то желтый, мятый. Говорят, с Нового года болел.
— Александр Трифонович, тебе дали мой роман?
— Читать не буду.
— Почему?
— Через суд хочешь печатать? Я с этой бабой связываться не стану.
Говорит раздраженно, взгляд тяжелый. Отвечаю:
— Ну, раз так, не обижайся, если я отдам в другое место.
Он немного сбавил тон:
— Ты поговори с моими людьми в журнале.
— Зачем мне идти к ним, когда я говорю прямо с тобой. Так будешь читать или нет?
Он, видимо, опять раздражился:
— Принеси мне бумагу от семьи Тевосяна, что они не возражают против опубликования. Тогда прочту.
— Нет. Я этого никогда не сделаю.
— Как хочешь.
— Ладно. Но не обижайся, не считай меня морально неправым, если я буду иметь дело с другой редакцией.
Тут уж в нем взыграло самолюбие. Он бросил:
— Верни аванс и отдавай куда угодно.
— Договорились.
И я отошел. Отошел, решив передать роман в «Знамя». Не буду Твардовского улещивать. Люблю его, но надоела фанаберия. Надежно себя чуствую в седле со своим новым романом. Да и семейки Тевосяна не боюсь.
На следующий день я отправился в «Новый мир», пересказал Герасимову свой разговор с Трифонычем.
— Покидаю, значит, вас. Перехожу в другой журнал.
— Подождите, не решайте еще этого. Подождите хоть до понедельника. Я постараюсь воздействовать на Твардовского. Он сам не знал, что говорил. Я уйду из редакции, если он так себя ведет.