Герасимов кипятился, я не поддавался. Чего еще тянуть? Зачем навязываться? Ориентируюсь уже на «Знамя». Уже и Козлову (ему вещь понравилась) сказал, что предлагаю рукопись в «Знамя».
И никто из новомирцев ни в чем не сможет меня упрекнуть. Вот такие пироги. Только теперь мысль опять поворачивается к тому, о чем пишу, слабо проблескивают Серго, его жена, другие действующие лица повести. Еще денек переболею и впрягусь в работу.
28 января.
Малеевка. Позавчера опять ездил в Москву, побывал у Симонова. Посидели часа полтора в его домашнем кабинете, основательно поговорили.
Мой роман произвел на него хорошее впечатление. Сказал:
— Очень интересная вещь.
Но считает (и, пожалуй, правильно), что вещь не закончена:
— Ощущение такое, что это лишь три пятых романа.
Страницы, где дан Петр, «художественно разочаровывают». И опять он прав. Посоветовал:
— Пусть Петр пока останется загадочным. Это лучше.
Ему понравилось, как написан Сталин, фигуру Онисимова тоже счел удавшейся, значительной.
— И академик убедителен. Веришь, такой был.— Мне запомнилось, что тут он, имея в виду моего академика, добавил: — Можно же было в самые крутые времена сказать Сталину: нет!
Пожалуй, в интонации мелькнуло что-то личное. Ведь сам-то Симонов, сколь знаю, ни разу не смог так поступить. И впоследствии осудил себя за это. Видимо, до сих пор у него продолжается эта душевная работа, выработка отношения к Сталину.
Давая оценку персонажам романа, Симонов дошел и до Пыжова. Сказал, что слишком явно проглядывает Фадеев. Затем чувствуется раздраженность автора (это, по-моему, неверно). Надо бы, по мнению Симонова, писать о Фадееве сочувственно. А сочувствия-де нет.
Внимательно все выслушав, я наконец сказал, что на пути романа возникли затруднения.
— В связи с Фадеевым?
— Не угадали. Пыжова в крайнем случае можно вычеркнуть. Дело идет обо всем романе.
И я рассказал о письме семьи Тевосяна.
— Ох, в который раз это с вами случается!
Он даже засмеялся.
Да, Симонов был редактором «Нового мира», когда там печатался после многих мытарств мой роман «Жизнь Бережкова». Не кто иной, как прототип главного героя, требовал запретить публикацию вещи, писал протесты заявлял, что герой-де авантюристичен, необаятелен и т. п. Пришлось проделать кропотливую долгую работу, (в которой мне тогда помогла Н.), чтобы как можно дальше уйти от прототипа.
Рассмеявшись, Симонов сразу же дал несколько хороших советов. Он легко импровизировал. Я поражался, как быстро тут же на месте он сумел найти ряд метких предложений. Почти все я с готовностью воспринимал. Попробую перечислить:
— Еще резче изменить внешность. Дать эдакого русака.
Вместо арестованной сестры вывести арестованного сводного брата (имевшего другую фамилию).
В романе наряду с Онисимовым фигурирует мельком и Тевосян. Смелей употреблять этот прием. Ввести пошире Тевосяна под его собственным именем. Дать сцену с участием Тевосяна. И пусть он занимает позицию поддержки Петра.
Упомянуть и Малышева, и Завенягина.
Исключить Баку, то есть пребывание Онисимова в Баку. Послать его как военного куда-то на Восточный фронт. (Не знаю, это мне вряд ли удастся.)
Пусть Пыжов войдет в роман не как друг Онисимова по студенческим годам, а как ученик Челышева.
И еще что-то. У меня все это записано на отдельном листке.
Я от души поблагодарил Симонова. И не скрыл удивления:
— Как быстро у вас это рождается!
— Э, а сколько я намаялся со своим Серпилиным. Дан ведь командующий армией, и надо было сделать так, чтобы никто не смог бы схватить за руку: это, мол, такой-то. Уж по-всякому прикидывал и примеривал…
Разговор с Симоновым сразу перебросил мои мысли от нашего собрания — надолго же застряли впечатления — к делу, к роману. И с новой энергией берусь над ним работать. Да, последую почти всем советам Симонова. Впрочем, сейчас все это лишь продумываю. (…)
25 апреля.
Примерно месяц работал в Малеевке. Затем четыре дня пробыл в Москве (конечно, там не до писания). И снова вернулся Малеевку.
За месяц сделал одну большую вставку, своего рода вставную новеллу объемом свыше листа. Это — сшибка Петра и Онисимова. Получилось, кажется, удачно. Роман не только не испорчен, а стал еще острее. Показан казарменный порядок, который при Онисимове вводится в промышленность. Заодно решены и некоторые частные задачи (дана еще одна сцена Онисимов — Тевосян, а также встреча двух женщин, жены Онисимова и жены Тевосяна). Дал там же и еще одну сцену со Сталиным, которая идет по хребту моей идеи, обогащает ее, обогащает роман.
Запишу еще вот что. Сейчас как будто происходят какие-то перемены в отношении к Сталину (то есть сверху идут новые веяния). В какой-то степени, по-видимому, будет восстанавливаться «доброе имя» Сталина. Или утвердится формула: «мы его принимаем от сих до сих». (…)
Потом пойдут всякие более мелкие изменения и вставочки. Рассчитываю все закончить в мае и сдать новый вариант к первому июня в «Знамя».
6 мая.
Малеевка. Неустанно тружусь над «Сшибкой». Делаю вторую большую вставку. Получается, кажется, крепко.
Кончик вещи надо спасать. Выкину замедляющие главы — охота Петра, его проход по Адриановке. Роман станет более сбитым.
Буду несколько переделывать сцену «Онисимов на заводе». Головня спокойно ему скажет самые резкие вещи: «Если бы сверху кто-нибудь мигнул, вы бы…» И еще что-то — самое главное.
Надеюсь дописать здесь, в Малеевке, вторую вставку. А остальные исправления сделаю в Москве.
Сегодня вечером еду на денек-другой в Москву. Завтра прилетают Н. и Таня. Они пробыли майскую неделю в Средней Азии. Таня унаследовала от мамы интерес к архитектуре, страсть к путешествиям. Конечно, это увлекательно: Ташкент, Бухара, Самарканд. А я оторваться не мог: надо дожимать рукопись.
27 мая.
Закончил работу над рукописью. Все — у машинистки. Испытываю глубокое удовлетворение. Роман улучшился, получил свое внутреннее завершение.
Вчера заглянул в «Новый мир». Там был Герасимов. Он сказал:
— А я хотел вам звонить. Берите от нас свой роман. Сколько я ни убеждаю, наши не хотят заняться вашей вещью. Придерживаются мнения Твардовского.
— Евгений Николаевич, да я от вас уже сбежал.
И рассказал Герасимову, что уже договорился со «Знаменем» и прошу теперь внести в это дело полную ясность (в частности, «Знамя» погашает мой аванс).
— Уже и деньги вашей редакции, наверное, переведены.
Герасимов затрепыхался:
— Об этом ничего не знаю. Подождите.
Он ушел на второй этаж. Долго пропадал там. Вернувшись, сказал, что звонил в «Знамя»,— да, в «Знамени» ему сообщили, что «у нас с Беком договор». Теперь и на втором этаже «Нового мира» спохватились. Не хотят отдавать мне вещь.
Герасимов показал мне свое заявление об уходе, которое только что написал на втором этаже. Одна из причин — то, что не принят, ушел в «Знамя» мой роман.
Я на второй этаж ходить не стал. К чему лишние разговоры?
Когда я приехал домой, начались звонки. Позвонил Козлов из «Знамени»:
— Как с романом? Когда сдадите?
— Все в порядке. Рукопись уже у машинистки. Принесу дня через три-четыре.
Потом позвонил Дементьев, новомирский «отец диакон»:
— Не забирайте у нас вашу вещь.
Я, конечно, ответил, что Твардовский сам сказал мне: «Отдавай куда угодно, я печатать твой роман не буду».
— Вы его не так поняли. Он просто выразил свое отношение к этой даме. Вам следовало прийти в редакцию, объясниться.
— Чего объясняться, если мне сказано: иди куда угодно со своим романом.
Дементьев долго меня уламывал. Вспоминал все мои вещи, напечатанные в «Новом мире». Старался подействовать так и эдак. В общем, договорились, что я сегодня зайду к нему в редакцию.
Потом — уже вечером — звонок от Герасимова. Теперь и он убеждал не отдавать вещь «Знамени». Сказал:
— Мы можем дать ваш роман в седьмом номере.
Конечно, я ему ничего не обещал.
Сегодня зайду в «Новый мир». Моя линия (то, чего я хочу):
1. Напечатать роман в «Знамени».
2. И напечатать быстро — то есть этим летом, не откладывая на осень и тем более на зиму (в декабре, как говорят, будет съезд партии, значит, уже с октября о моей вещи, если она пойдет в ЦК, могут сказать: «рассмотрим после съезда»).
Если «Знамя» не согласится печатать быстро, то только это может заставить меня вернуться в «Новый мир», хотя предпочел бы обойтись без этого.
Буду держаться без хитростей, говорить буду напрямик.
7 июня.
Веду дело четко. Рукопись в новом виде дал только «Знамени». В «Новый мир» — не даю.
Видел Вадима Кожевникова. Он, как всегда, отлично выбрит, это тоже какая-то обязательная черточка определенного контингента работников. Кожа лица красная — видимо, несокрушимо здоров. Нижняя челюсть увесиста. Оставляет впечатление простоватого, но вряд ли это в действительности так, ведь уже два десятилетия держится во главе журнала.
Мне он сказал:
— Будем толкать.
О письме семьи Тевосяна выразился так:
— Атачка.
Любопытное словцо. Быть может, ходячее в каком-то кругу.
21 июня.
Понедельник. На этой неделе, которая сегодня начинается, будет, наверное, так или иначе решен вопрос с моим романом.
В «Знамени» появились какие-то признаки затягивания. (…)
Следовало бы писать дальше новую вещь, но нет на душе покоя. Надо выдержать еще несколько дней.
1 июля.
Все, кажется, прояснилось. В «Новом мире» очень быстро прочли. Борис Германович Закс (он раньше вел отдел прозы, а теперь – ответственный секретарь, тоже, как и Дементьев, неусыпно оберегающий журнал, и, следовательно, Твардовского, от опрометчивости) — вечный кисляй, скептик — дал о моем романе отзыв, какого я от него никогда не слышал. Да и не только я. «Отличная книга, талантливая, удачная» и т. д.
Потом прочел Дементьев. Тоже сказал: