— Вы написали хо-ро-ший роман. Это одна из самых лучших ваших книг.
И печатают без промедления. Дают в восьмой номер.
Окончательное редактирование взял на себя Закс. Завтра пойду к нему домой, посидим часа три, и вещь будет готова для набора.
В предназначенном для набора виде дадут еще Твардовскому. Дементьев сказал:
— Абсолютно ручаюсь, что Трифонычу понравится.
Наверное, во вторник или в среду рукопись уйдет в типографию. (…)
Основание для ухода из «Знамени» у меню есть. Сучков вчера улетел за границу, так и не прочитав рукописи в новом виде. А я должен пребывать в неведении, удовлетворена ли редакция вновь написанными главами. И не будут ли предъявлены мне еще какие-либо требования?
Сегодня сам сообщу «Знамени», что забираю роман.
4 июля.
Пятница, 2-го, был трудноватый для меня день.
Три часа сидели над рукописью с Заксом, редактировали для набора. Редактирование очень тщательное, умное. Сняли разные мелкие уколы по адресу Хозяина, кое-что еще по мелочам удалили «страха ради иудейска» — теперь в романе поменьше говорится об арестах, лагерях и т. д.
Удалили три больших куска: 1) чистка Берии (эти страницы я использую в следующей вещи), 2) охоту и проход по Андриановке Петра (этот кусок действительно пустоват) и 3) всего Пыжова.
Образ Пыжова уже был раньше дважды подточен. Первый раз, когда я — ради маскировки прототипов — отказался от того, что он друг юности Онисимова. И второй раз — когда я превратил Пыжова из писателя в кинорежиссера. Получилось что-то неполноценное, недостоверное. Дальнейшие сокращения совсем обессмыслили эту фигуру. Да, лучше совсем снять, чтобы при случае вернуть Пыжова в роман таким, каким он был у меня сначала. На всякий случай завещаю эдак сделать (по экземпляру, который помечен буквой Э, что означает Эталон).
После редактирования сразу поехал в «Знамя». Трудный разговор с Кожевой (так называл Кожевникова Казакевич). Разговаривали в огромном кабинете (это чуть ли не зал) главного редактора. Присутствовал еще Кривицкий и Козлов.
Кожева требовал, настаивал, уговаривал, чтобы я оставил роман в «Знамени». Пытался даже припугнуть:
— Вам несдобровать, если возьмете у нас роман.
Я сумел его тут осадить.
Одним словом, после получасового трудного разговора расстались на том, что я все обдумаю и сообщу редакции, каково мое решение.
Повод к разрыву у меня есть. Впрочем, это одновременно и повод, и истинная серьезная причина: затянули рассмотрение вещи, отодвинули печатание на неопределенный срок, не перевели денег «Новому миру». Ну, и сообщу, что передал туда.
Сегодня, вероятно, будет читать Твардовский. Подожду его слова, прежде чем совсем покинуть «Знамя».
7 июля.
Вчера наконец рукопись сдана в набор в «Новом мире».
В воскресенье прочел Твардовский, одобрил. Мне передали его письменное заключение.(…)
Все-таки письмо вдовы, как вижу, до сих пор действует на Твардовского. Он и сейчас видит ее в Елене Антоновне. Даже в одном месте написал на полях про Елену Антоновну: «Этого она не простит автору». (Речь шла о том, что муж не был с ней откровенен.) Кто же это она?!
Перед сдачей в набор я разговаривал с Дементьевым. Опять я отстаивал право писателя исходить от прототипов. Ссылался на Гоголя, Тургенева. (…) Впрочем, подобные высказывания — они поистине бесчисленны — ему, конечно, известны без меня. Мы на этот раз не спорили, пришли к согласию: суть в претворении лица (или лиц) в образ, в характер. Дементьев твердо заявил:
— Мы займем принципиальную позицию.
Запишу еще один кусочек разговора. К Твардовскому рукопись пошла уже без глав, что были посвящены Писателю, всякое упоминание о нем мы удалили. И все же Трифоныч, как рассказал Дементьев, спросил:
— А не об этой ли истории хотел писать Фадеев в своей «Черной металлургии»?
Да, значит, мой Пыжов, хотя и начисто вынутый из вещи, все же как-то в ней присутствует.
От названия «Сшибка» решили отказаться. Действительно, слово трудновыговариваемое, хотя по смыслу очень подходит. Озаглавили временно попросту «Онисимов». Потом опять засомневались: следует ли, учитывая все обстоятельства, эдак еще выделять главного героя? Дементьев (или, может быть, Закс) предложил название «Новое назначение». В общем, вопрос о заглавии я предоставил усмотрению редакции.
На душе облегчение, удовлетворение. Вещь в наборе. Завтра уезжаем в Комарово. Буду писать о Серго.
10 июля.
Комарово. Вчера сюда приехали. Ох, слава тебе господи, оторвались от Москвы.
«Игра» с двумя журналами потрепала мне нервы. Сейчас подведена черта: вещь идет в «Новом мире».
Однако «Знамя», возможно, еще не примирилось с этим.
В последний день перед отъездом я сказал Козлову, что окончательно отдал роман «Новому миру». Через час он позвонил:
— Кожевников заявил, что мы тоже отправляем рукопись в набор. В редактировании она не нуждается.
Вечером в тот же день встречаю Кожевникова на кинофестивале, говорю:
— Отдал роман «Новому миру».
— Поздно. Рукопись в наборе.
Огорошил меня этим. Думаю, что «берет на пушку». На всякий случай тут же отправил в «Знамя» официальное письмо о расторжении договора. (…)
Через неделю мне пришлют из «Нового мира» верстку. Ну, а потом будем ждать, что скажет цензура. Дурных предчувствий у меня нет.
Думаю над следующей вещью.
12 июля.
В эти дни все размышляю: как писать дальше? Не приняться ли за большой роман «Серго»? Однако слишком много трудностей, нужен еще и еще материал, придется освещать и конфликт в Грузии, и разногласия с Лениным, и все проблемы Сталина, и оппозицию и т. д. Ноша очень тяжела. Как же быть?
Пришел к выводу, что я уже раньше нащупал правильное решение. Оно в том, чтобы написать не очень объемистую повесть о Серго, эпизод из годов индустриализации. К тому же в уме выделился и отдельный рассказ «Серго в Баку».
С завтрашнего дня этим и начну заниматься.
24 июля.
Получил из Москвы для подписи договор на экранизацию романа. Рукопись была обсуждена на редакционном совете одного из творческих объединений Мосфильма. И принята для экранизации.
Приятная новость. (…)
Из Москвы дошли сведения, что «Знамя» отказалось от борьбы за роман.
2 августа.
Утрясается… Ха-ха.
Позавчера, 31-го, получил письмо из «Нового мира»:
«Дорогой Александр Альфредович!
На пути публикации романа возникли трудности. Из вышестоящих инстанций нам переслали второе письмо О. Хвалебновой, в котором она протестует уже против нового варианта романа (он ей откуда-то известен). Это вынуждает нас отложить печатание романа.
О дальнейшем ходе дела посоветуемся по Вашем возвращении в Москву.
С приветом Б. Закс.
28.VII.65».
Ох, что же предпринять? Надеюсь, мы с вдовой справимся. Но каким образом? Возможно, будет разбирательство на секретариате Союза писателей совместно с редколлегией. Не сомневаюсь, что писательская общественность и организация меня поддержат.
Но время, время. Сколько месяцев это займет? В Москву ехать не хочется. Надо работать. На этом я пока и порешил.
Когда в редакцию было передано из ЦК еще и это письмо, Твардовский сказал: снимаем из номера вещь Бека.
Таким образом, роман уже не был послан в цензуру для получения от нее того или иного решения, а снят самой редакцией. И вследствие этого, так сказать, не запрещен. По-моему, это облегчает мое положение: роман можно обсуждать, посылать тому, другому и т. д.
Однако в редакции меня покоробило одно обстоятельство. Снятая из номера верстка так по сей день и осталась «грязной», то есть с множеством корректурных ошибок, пропусков, несообразностей. В таком виде ее никому не дашь. Осталось впечатление, будто вещь брошена и ею больше не занимаются. Я сказал об этом Заксу. Он ответил:
— Что вы! Вещь набрана. Мы не собираемся от нее отказываться.
— Но почему же не сделали чистенькой верстки?
— Да мы и так из-за этой аварии слишком загрузили типографию. Войдем в колею, сделаем.
— Гм… Времени-то, Борис Германович, прошло много.
— Ждали вас. Теперь вместе обдумаем, как действовать.
В тот же вечер я был у Николая Корнеевича Чуковского. Все ему подробно изложил. Николай Корнеевич в домашней куртке расположился в кресле, покуривал, вникал. И высказал такое мнение:
— По-моему, «Новый мир» поступил с вами неважно.
— Почему? Я этого не вижу.
— Очень просто. Взяли роман у «Знамени» и не стали печатать. Это предательство. Они обязаны были пойти на конфликт с цензурой. И не отступать.
— Не согласен. Это был единственный выход у редакции. Она лишь отложила печатание романа. А дальше будем бороться.
— А пойдет ли она на борьбу? — Он длинным носом нюхнул воздух.— Пока этим не пахнет. Оставят в тяжелый момент вас одного.
— Нет, Твардовский — человек слова.
— Не будьте, дорогой Бекуша, карасем-идеалистом. (…)
10 сентября.
В те же дни, то есть только что вернувшись в Москву, я узнал, что имеется еще одно заявление о моем романе, подписанное группой металлургов, работников Комитета по делам металлургии, которые тоже выступили с требованием, чтобы роман не публиковался. Их письмо (почему-то не переданное в «Новый мир») было адресовано в Комитет по делам печати.
Этот недавно возникший Комитет, которому теперь подчинена и цензура, еще рассеян по Москве, не заполучил пока единой крыши для всех своих, так сказать, подразделений. Отдел художественной литературы, например, занимает несколько комнат в здании Гослитиздата на Ново-Басманной.
Поехал туда. Меня принял заместитель заведующего Н. Мы и раньше уже были знакомы. Он не удивился моему появлению. Да, заявление группы металлургов ему известно. Да, этот документ здесь. Н. пошутил:
— Хотят вас сбить с катушек, Александр Альфредович.
— Так дайте же мне познакомиться.
Он какие-то мгновения, как мне показалось, колебался. Потом в глазах проблеснула игра. Он, видимо, решился.