— Дело в том… Это под грифом «секретно». Дам при условии. Во-первых, не выносить из этой комнаты…
— Пожалуйста. А что же во-вторых?
— Не ссылаться на меня. Не болтать, что я вам дал читать эти материалы.
Сие предисловие выглядело странным. Я сказал:
— Ведь я же автор. Кому же и читать, если не мне?
— Я же не отказываю. Но вот два условия.
— Понятно. Обещаю.
Он открыл сейф — черт возьми, еще и кабинета нет постоянного, а сейф уже тут как тут,— отыскал папку, раскрыл, протянул мне.
— Э,— произнес я,— тут чтения много. Может быть, разрешите пройти в какую-нибудь пустую комнату, чтобы я мог сосредоточиться?
Опять какие-то огоньки мелькнули в карих глазах. Ей-ей, он мне сочувствует. И кажется, готов не столь строго соблюдать неизвестные мне правила.
Он меня повел в большую пустующую комнату — зал заседаний, что ли,— усадил за просторный стол:
— Работайте.
И оставил одного. Я вынул из кармана блокнот, ручку. Стал читать. Вот верхний лист:
«Председателю Комитета по делам печати тов. Романову.
(…)Направляю заявление от группы металлургов. Поддерживаю их просьбу.
Председатель Комитета по делам металлургии Бойко. 21.VII.65».
На следующем листе просьба группы металлургов:
«…Просим дать нам возможность ознакомиться через соответствующие организации с романом писателя Бека о металлургах, прежде чем он будет опубликован в печати.
Подписи: Лемпицкий, Селезнюк, Каблуковский, Семочкин, Джапаридзе, Ксирихи, Ильин, Габриэлян».
Хм… Вот, значит, как была оформлена выдача цензурой посторонним лицам верстки моего романа. Незаконное дело!
Конечно, за этим стоит вдова. Была настороже. И кто-то вовремя ее оповестил, подал сигнал: верстка в цензуре.
Теперь понятно, почему протест металлургов не переслан в «Новый мир». Это же улика! Кто вам выдал верстку? На каком основании?
Далее читаю обширное, мотивированное требование запретить роман. Подписей уже шестнадцать. Это работники бывшего министерства металлургии. Заношу в блокнот фамилии. (…)
Письмо, как уже сказал, обширное. Несколько страниц на машинке. Не сомневаюсь: это рука вдовы. Составляю конспект. Некоторые фразы переношу в блокнот дословно.
Итак:
В лице Онисимова выведен Тевосян.
Мы ставим вопрос не только о Тевосяне. Роман Бека — клевета на обобщенный образ советского руководителя-коммуниста.
Книга не представляет художественной ценности. Копание в личной жизни, смакование подробностей трагической болезни.
Издевательская критика таких качеств руководителя, как знание дела, строгая государственная дисциплина, трудолюбие, четкость, аккуратность и т. д.
Пропагандируется мелкобуржуазная распущенность, анархизм и отрицание дисциплины.
Отрицательные черты Онисимова — хамелеон, замкнут, грубость, черствость.
Не обладает никакими подлинно человеческими качествами.
С издевкой говорится о партии и партийности.
Борьба с троцкизмом представлена обывательски и издевательски.
Автор подводит читателя к мысли: кто не подвергся репрессиям — тот недостойный человек.
Не показан самоотверженный героический труд советских людей, в результате которого создана мощная металлургическая база.
Онисимов любит, чтобы под рукой был человек, с которого можно спустить три шкуры.
Отстранение Онисимова от руководящей работы изображается как неизбежный и правильный шаг.
Непроверенные факты. Академик Бардин получил выговор по делу Лесных (Ремина), будучи вице-президентом Академии наук, а не заместителем министра.
Отчество Тевосяна «Федорович» (вместо «Тевадросович») появилось в указе о назначении его заместителем председателя Совета Министров, а не при награждении его званием Героя социалистического труда.
Сигареты «Друг» с мордой пса являются как бы параллелью Онисимова, символом.
Груб. Добро с ним не вязалось.
Крайне отрицательно показана семья и быт крупного советского руководителя-коммуниста. Холодный дом. Отец и мать обеспокоены, узнав, что сын начал читать Ленина.
Семейная обстановка трудовых людей подвергается осмеянию и клевете. Весь быт подается в обывательском тоне, рассчитанном на то, чтобы вызвать неприязнь к руководителям.
Автор придумал историю с кусочком масла из спецбуфета по звонку жены.
Единственно положительными героями представлены братья Головня (Коробовы).
Конфликт между Коробовым-младшим и Тевосяном отошел в прошлое. Но писатель Бек ловко использовал это недовольство Ильи Коробова и на протяжении всего романа противопоставляет младшего Головню Онисимову (Тевосяну), показывая последнего как душителя всего нового.
Между тем металлурги во главе с Тевосяном боролись за технический прогресс.
Особенно велика роль Тевосяна в создании жаропрочных сталей.
Мы знаем чуткое, внимательное отношение Тевосяна к запросам, ко всей жизни рабочих.
Все товарищи, работавшие с Тевосяном (за исключением Бардина), показаны бледно и, как правило, отрицательно.
Клеветнически изображен секретариат Тевосяна. В особенности вызывает возмущение надуманный факт отказа заведующего секретариатом от поездки с Тевосяном за границу.
В общем, образ Тевосяна выставлен напоказ в искаженном и безобразном виде.
Ввод в роман Тевосяна под своей собственной фамилией никого обмануть не может, так как вся биография Онисимова построена на отдельных фактах биографии Тевосяна.
Речь идет не об отдельных неправильно отображенных эпизодах, а о всей порочной концепции романа.
Это произведение с клеветническим изображением строителей социализма несомненно будет воспринято внутри страны и за рубежом как политическая сенсация.
На этом письмо заканчивается. К нему приложена следующая официальная бумага:
«Председателю Комитета по делам печати
Считаю вредным опубликование этого произведения и прошу принять необходимые меры, чтобы это произведение не появилось в печати. Председатель Комитета по делам металлургии Бойко».
Хочу здесь отметить одну любопытную особенность письма шестнадцати. Ни словечка о Сталине. Можно подумать, что этой фигуры вовсе нет в романе. Набрали в рот воды. Почему же? Наверняка по вопросу о Сталине еще нет ясной линии наверху. Вдова-то, думается, осведомлена. И предпочла осторожность.
И вот еще что. Ни одной ошибки по части технологических проблем авторы разгромного письма не указали. Должен сознаться, сие было приятно. Собственно говоря, подписавшие выступают в данном случае не в качестве специалистов металлургического производства, а попросту с критикой произведения, с критикой, о которой может судить каждый, кто прочтет роман. Ну, повоюем.
Однако как же воевать? Это не совсем ясно. Плана пока нет.
В этот же день я созвонился с Николаем Ивановичем Коробовым и поехал вечером к нему домой.
Доменщики Коробовы занимают особенное место в моей писательской жизни. Когда-то я увлекся и отцом (теперь покойным), обер-мастером доменных печей Макеевки, и его сынами. Отчасти именно через Коробовых, полюбив их, я любил и свое время. В младшем — Илье — видел и вижу нашего нового Курако, революционера техники. Частенько наведывался и к старшему — Павлу, который стал жителем Москвы. Он много лет был заместителем наркома металлургии и, относясь ко мне с приязнью, охотно рассказывал, ждал моего романа. Но не суждено было дождаться. Страдая издавна болезнью сердца, Павел Иванович месяц назад умер. Пишу об этом и сейчас со скорбью.
Хаживал я и к Николаю Ивановичу (Бардин о нем как-то сказал: штабист), занимавшему разные руководящие должности в связанных с металлургией учреждениях, ныне члену коллегии в Комитете по делам металлургии. Он неизменно принимал меня с симпатией, с доброй улыбкой, неторопливо рассказывал, посвящая в скрытые от стороннего глаза всякие прошлые министерские истории. Мне нравилось своеобразие, независимость его оценок, характеристик.
И вот он подписал письмо против моей вещи. Как же могло это произойти?
Николай Иванович встретил меня так, будто ничего не случилось. Опять улыбка, открывавшая белые зубы, смягчавшая очертания тяжеловатой — коробовской — нижней челюсти, выражала благорасположение.
Мы уселись в кабинете. Начался разговор.
— Николай Иванович, как же вы подписали?
Он объяснил. У вас-де в романе получилось противопоставление Тевосяна семье Коробовых. Коробовы написаны с любовью. И уже пошли разговоры, что Коробовы подзадорили вас написать такой роман, дали вам материал. Поэтому-то, чтобы пресечь такие толки, я и подписал письмо.
— Но роман-то вы читали?
— Мне дали прочесть два отрывка.
— Значит, подписали, не прочитав роман.
Он повторил:
— Дали два отрывка.
— Какие?
— Случай в буфете. И сцена в эвакуации.
— И что же вы там нашли неверного?
Николай Иванович долго думает, вспоминает.
— Да вот. Он едет в эвакуацию в дачном вагоне.
— Но так и бывало. А еще что?
Опять он долго думал. Но так ничего и не ответил. И припомнил, рассказал один эпизод военных лет, связанный с Павлом Ивановичем и отцом. (Павел Иванович выругал отца, когда тот в 1942 году на Урале принял где-то на заводе подарок — кусок мяса.)
Я вновь вернул его к роману.
— Какие же отступления от исторической истины можете вы указать?
Нет, ничего не указал. Но выдвинул вот какой упрек (видимо, кем-то — не Хвалебновой ли? — сформулированный): в этом романе автор хотел угодить Хрущеву. И стал ругательски ругать Никиту. Обмазал-де дерьмом Сталина (хм, рьяно вступается за Сталина!), и сам оказался в дерьме. Э, мне, значит, еще лепят и угодничество? Ну, вряд ли ко мне это прилипнет.
Вновь припираю:
— Но как же вы могли подписать, не прочтя всей вещи?
— Мне вовсе не хотели показывать это письмо. Считали, что семья Коробовых использовала писателя. Я уже вам объяснял. И чтобы не было этих разговоров, я подписал.
Я покачал головой. Эх, Николай Иванович! Но, с другой стороны, надо его понять. Не удержаться бы, наверное, ему в Комитете, если бы не поставил свою подпись.