Все пока ладится. Работаю. Проживу здесь до 15 — 20 августа. На июль приедет Н., и будет наезжать Таня, которая сейчас хорошо сдает экзамены в университет. 3-го сентября отправимся в туристское путешествие в Западную Германию, а потом в Грузию.
13 июня.
9 июня, приблизительно в половине второго, меня здесь, в Малеевке, позвали к телефону.
Я знал, что 10-го номер «Нового мира» пойдет в машину. И ждал этого дня. Ждал не без тревоги. Цензура разрешила (подписала) мой роман 23-го мая. А машины в типографии заняты. Значит, надо ждать 17 — 18 дней. Не случится ли что-нибудь за этот срок? Вдруг опять кто-либо вмешается?
Дважды мне звонили в Малеевку из Москвы. И каждый раз, идя к телефону, я думал: вот оно, неприятное сообщение из «Нового мира». Но нет, это были деловые звонки из других редакций («Пионер» и «Вопросы литературы»). Думалось, что и этот звонок, 9-го, тоже окажется каким-то в этом роде.
Но чаша все же меня не миновала. Звонили-таки из «Нового мира». Говорил Кондратович:
— Александр Альфредович, неприятная новость. Меня сегодня вызвал А. и заявил, что цензура аннулирует разрешение, которое дано на ваш роман.(…)
Ночью я не спал. Думал, прикидывал: что же делать? Неужели обречен на полное бессилье? Обращаться с письмом в ЦК? Но именно этого и хотели бы противники романа: передать вопрос еще в одну инстанцию, начать новое рассмотрение. И я лишь сыграю им на руку, если обращусь с жалобой, которая обернется затяжкой.
Что же предпринять? По всем признакам весы еще колеблются, надо лишь бросить еще гирьку на свою сторону, и перетянем. Но какую же гирьку? Неужели я совсем-совсем беспомощен?
И пришла мысль: объявить голодовку, так называемую смертельную голодовку. Требование у меня единственное: восстановить разрешение цензуры на публикацию романа в пятом номере. (…)
14 июля.
Позавчера вернулись из Малеевки в Москву.
Последнюю неделю я болел. (…) Возможно, и болезнь эта вызвана моими мытарствами, вдовой: довела!
Итак, что нового?
Оказывается, в римском еженедельнике «Эспрессо» помещена статья Дивио Дзанетти, недавно побывавшего в Москве. Целая главка в этой статье отведена моему роману. В Москве-де циркулирует еще не опубликованный роман Александра Бека «Новое назначение». В этом романе говорится о Тевосяне, который стал после смерти Орджоникидзе министром металлургии. Когда-то крупный революционер, Тевосян превратился в услужающего. В романе-де описано самоубийство Орджоникидзе. Автор показывает, как происходят в условиях пролетарской революции такие превращения, какое случилось с Тевосяном. Далее Дзанетти пересказывает сцену в метро. Причем многое перевирает; раннее утро заменил вечер, появилась откуда-то площадь Пушкина. Видно, что он романа не читал, а пользовался чьей-то информацией. Я, разумеется, с ним не встречался.
Кроме того, из Италии идут телеграммы, адресованные АПН. Одна от какого-то издательского деятеля, другая от «самого» Эйнауди. Они обеспокоены, почему задерживается высылка моего романа, уже переведенного на итальянский. Нервничает, как мне сказали, и переводчик. Это горячий неаполитанец, он грозит, что сам передаст итальянскому издательству свой перевод.
Таким образом мы вползаем в международную литературную непристойность. Статья Дзанетти — первый звоночек. (…)
16 июля.
Итак, приехал в редакцию. Кондратович уже вернулся из ЦК. Встретил меня словами:
— Сняли роман.
И рассказал подробности. Его вызвал инструктор — тот самый, кто курирует журнал,— и сообщил, что есть указание (или даже решение) снять роман.
— Почему? — спросил Кондратович.— Какая мотивировка?
— Ничего не могу вам сказать. Надо снять, и все.
— Я пойду тогда к Шауро.
— Зачем? Шауро за роман. Вопрос решается выше.
У Кондратовича сложилось впечатление, что указание исходит от секретариата или согласовано с самыми большими людьми. Он думает, что решено вообще роман не печатать, хотя инструктор и сказал, что недели через две будет что-то окончательней и, может быть, роман еще пойдет. Кондратович это воспринял лишь как утешительные слова.
Тут в комнату Кондратовича вошел Твардовский - хорошо одетый, благостно-седой, розовый, отлично выглядевший. Узнав новость, помрачнел. Все мы (и Кондратович, и Закс, и он сам) пошли в его кабинет. Кондратович опять пересказал подробности. Твардовский выговорил:
— Что же они мнят?
Кондратович повторил свои предположения. Потом я рассказал, как ко мне вернулась язва желудка, которую считал давно излеченной, вернулась, когда узнал, что разрешение цензуры аннулировано. Твардовский по этому поводу припомнил деревенскую неприличную частушку. Невесело посмеялись.
Решили, что надо определить позицию Союза писателей, и, если эта позиция будет твердой, тогда еще можно бороться. Я сказал:
— Они очень твердо держатся.
Трифоныч искоса на меня посмотрел:
— Не будь ребенком.
Посоветовал мне послать короткое, на полстраницы, письмо Брежневу.
— Обратись к нему с достоинством. Леонид Ильич, как же можно дальше писать, дальше работать? Иди в другую комнату и сейчас же напиши.
— Нет, я так не делаю. Надо обдумать, посоветоваться с женой. Такие вещи нельзя делать наспех.
— Но надо сделать именно теперь. Не теряя времени. Не позже как завтра.
— Ладно. Составлю, хотя ни на что не рассчитываю.
Потом я еще сказал:
— Слава богу, что все ясно. Теперь засяду года на три за новый роман. Принесу через три года в редакцию, и опять начнется кошмар.
— Вот именно.
Далее я изложил свои дела в АПН. Роман передан иностранцу для перевода. Издательство Эйнауди и римский еженедельник усиленно интересуются. Этому Твардовский придал значение:
— Да, если там роман уже объявлен, сие важно.
Еще пошутили, посмеялись. Я распростился.
Еду в Союз.
(…) Приободренный, я снова поехал в «Новый мир». Опять пришел в кабинет Твардовского. Все рассказал. Здесь настроение тоже поднялось. Трифоныч стал шутить веселее. Высмеивал мысль о голодовке.
Передал, что Симонов, узнав, что я объявляю голодовку, высказался так:
— Я тоже заканчиваю сейчас очень рискованную вещь. И, если не напечатают, заявлю: «Перестаю пить. Ни рюмки водки, ни стакана вина, даже к пиву не притронусь, пока не напечатают. Пусть-ка призадумаются».
И Твардовский хохотал. Обо мне сказал:
— Бек необыкновенно хитер. Но в нем есть и простодушие.
Я ответил:
— В этом-то и состоит мое особенное обаяние.
И опять все, кто присутствовал, захохотали (чуточку, пожалуй, подлаживаясь к своему великому редактору).
19 июля.
Сначала один пропущенный эпизод.
Кажется, я уже записал, что АПН поручило Юрию Домбровскому дать вступительную статью к моему роману для итальянского издания. Домбровский очень умный, проницательный, талантливый и отважный человек. Худощав почти до невероятия. Смуглое лицо будто обуглено. Неизменно вдохновлен. С ним приятно разговаривать. Он делился со мной размышлениями насчет вступительной статьи. Надо написать так, чтобы заинтересовать читателя, но это у нас вряд ли пропустят. Если же написать по-нашему, то этим отпугнешь заграничного читателя. Как быть?
И наконец он нашел решение. Во-первых, это роман, проливающий свет на трагедию Фадеева. Во-вторых, Бек — писатель, против которого восстают его прототипы. И что-то еще тоже завлекательное. Как-то при встрече он мне это выложил. Думаю, он подаст все это интересно, живо. (…)
Ну, возвращаюсь к последовательным записям.
Итак, вечером 17-го я выехал, едва успев приехать, из Малеевки в Москву, чтобы 18-го утром прийти к Мелентьеву в ЦК.
В поезде обдумывал, как вести себя у него, какую занять позицию. Записывал синим карандашом свои мысли (в этой же тетради на последних страницах). Вот кое-что:
«Мы, писатели, не можем разрешить этого грубого вмешательства вдов, пользующихся связями, затевающих интриги. Действуют какие-то избегающие гласности закулисные силы. Нарушается законность. Пусть металлурги выступят в печати перед общественностью. Споры нужны литературе. Предложите редакции «Нового мира» опубликовать вслед за романом критическое выступление металлургов, самое резкое. Я сделал все поправки, предложенные в Союзе писателей и в Комитете по печати. Роман трижды редактировался. Надо когда-то поставить точку. Подвести черту».
Решил, что принципиально не буду делать новых значительных поправок. Но не начинать с этого разговор, а подвести к этому.
Приехал домой. Рассказал Н. свой план. Она сразу перебила:
— Никаких «принципиально». Держись иного. Ты доведен до такого состояния, когда новое редактирование тебе уже не по силам. Обессилен. И это чистая правда. Уже не видишь свою вещь. И можешь ее испортить.
Я сразу согласился. Да, в этом сермяжная правда. И записал для предстоящего разговора:
«Я доведен, измотан. Настолько измучен, что физически не могу больше редактировать. Состарился. Болит язва. В редактировании наступает момент, когда художник больше не видит свою вещь. Я теперь в таком состоянии, что просто художественно испорчу свое произведение, если снова возьмусь за поправки. Портить не буду. Предпочту, чтобы роман не был напечатан»
Утром побрился, оделся в «международный» костюм, поехал.
Маленькая деталь: случайно вышло так, что меня подвез один из соседей по дому. И по дороге сказал:
— Человеку, который со мной едет, я приношу удачу. Если жена отправляется за какими-нибудь серьезными покупками одна, ничего не купит. Или купит не то. Просит меня: подвези. И тогда обязательно удача.
Черт побери, уже и приметам начинаю верить. Действительно, доведен. (…)
19 августа.
Завтра уезжаю из Малеевки. «Роман сдан в редакцию» писать бросил. Не получилось. Слишком подробно, слишком «художественно». Нужно несравненно суше, более бегло. Не для широкого читателя.
Может быть, приступлю позже еще раз.
Хочу вновь заняться второй книгой «Онисимова».