Что делать? Попробую дать роман в журнал «Москва», они просили и просят. Но портить не буду. Настроение угнетенное.
23 ноября.
Вчера передал верстку в журнал «Москва» Михаилу Алексееву.
Посмотрим, что с этого будет?
31 декабря.
С Новым годом, дорогой мой! С новой попыткой! С новыми надеждами!
1969
16 января.
Вчера был в «Новом мире». У них застрял 12-й. Две недели лежит в цензуре без движения. Впечатление — продолжается медленное удушение. А редакция все-таки дышит. Подготовлены еще три номера. (…)
Сегодня мне возвратили рукопись (верстку) от М. Алексеева. Его письмо (о Сталине, за Сталина) — последний мазок ко всей картине. Он вскрыл то, что как-то держалось в тайне. Вот как теперь решаются писать.
На этом, думаю, можно поставить точку в этом «Романе одного романа».
Сама жизнь ее поставила.
22 января.
Малеевка. После большого (чуть ли не двухмесячного) перерыва вновь берусь за роман «На другой день».
Берусь с аппетитом. В последние дни роман как бы проворачивался и проворачивался в голове. Многое нашел.
Теперь пойду с самого начала. Сделаю несколько вставок, уже подготовленных, и с разгончика пойду дальше.
На «Новом назначении» я, по существу, поставил крест. (…)
Взял у Снегова его работу «Сталин на 6-м съезде». Он топчет Сталина. Но у меня своя концепция, и хочется скорее выразить ее в действии, в повествовании.
Закончить «На другой день» — это моя жизненная задача. За дело.
Я провожу беседы для второй части романа «На другой день».
Урожай богатенький. Я доволен.
6 ноября.
Приехал на днях в Малеевку. Буду здесь дальше работать над романом.
В Москве у меня была встреча с Твардовским в редакции «Нового мира». Роман «На другой день» ему не понравился. При этом он сначала говорил мягко, подслащивая пилюлю («Прочел одним дыхом»), а потом все больше раздражался, перешел на грубости, хотя я держался очень смиренно.
Вот его слова (я кое-что записывал):
— Первая глава хорошо. А дальше письмо прилежаевское, извини… Ленин зализанный, традиционный. Прилежаевский Ленин.
Он и еще налегал на это прилагательное: «прилежаевский».
Ему возражал Дорош — говорил так:
— Само письмо не представляет интереса. Но характер Сталина получился. Но характер, конечно, ужасный.
Твардовский будто не слышал:
— Прилежаевские страницы. По краткому курсу все идет. Если бы отважился Бек сигануть куда-то... Идут добавки, и не очень удачные. Первую жену он утесняет.
Дорош:
— Получился характер человека. Его можно было бы назвать даже не Сталиным, а Чугуновым — все равно существует характер.
Твардовский опять пропускал это мимо ушей. Он сидел грузный, отечный, постаревший, и в то же время благообразный, величавый. Чем дальше он говорил, тем больше мне казалось: не пьян ли? Заговорили о характеристике, которую дала Сталину Светлана. (…)
И опять разговор перешел к новой моей рукописи. И опять Твардовский высказывал (все резче) недовольство:
— Ленин житийный. Все не удалось. Ничего не получилось.
Мне опять померещилось, что он выпивши. Говорил слишком громко и даже как будто язык немного заплетался (позже выяснилось, что он вовсе не был пьян).
Решили, что можно печатать первый кусок (вечер пятидесятилетия Л.).
— Приготовить, чтобы это было бы просто очерком. Чтобы не было никаких обещаний, заначек,— сказал Твардовский.
Я попросил заключить договор на новый роман. Тут он взорвался:
— Никаких договоров! Принес собачью чушь, да еще ему договор!
Я спокойно выслушал, попрощался и ушел.
Потом члены редколлегии, несколько смущенные, все же мне обещали, что устроят договор листов на 12. Что же, и это хлеб. Но с Твардовским отношения, конечно, испортились. Жаль.
Приступаю, значит, ко второй части романа. (…)
В общем, берусь с аппетитом за работу. Напечатать не рассчитываю. Но все равно хочется все, что имею, вложить в вещь. Вот как меняется время: писать романы — это теперь «хобби». Мое счастье, что я имею возможность этим заниматься. Возможность материальную (идут разные переиздания) и хороший внутренний заряд!
1970
2 января.
Новый год. А завтра мне исполнится — 67.
Ощущение творческого тупика я, кажется, преодолел.
8 февраля.
Вчера ко мне пришли Ю. Трифонов и Б. Можаев. Хорошие писатели, славные люди.
Рассказали разные подробности про «Новый мир». Они пришли ко мне с письмом по поводу Твардовского, адресованным Брежневу. Суть письма: ведется кампания, направленная к тому, чтобы устранить Тв. от руководства журналом. Тв. — крупнейший русский советский поэт. Журнал объединил талантливейших писателей. Предъявляет своим авторам требования высокой художественности. Проводит линию XX — XXII съездов партии. Серьезно и интересно поставлен обществ.-полит. отдел. Журнал пользуется большим авторитетом. Мы просим предоставить возможность Тв. спокойно работать и составить редколлегию из товарищей, которых он считает необходимым для пользы дела привлечь. Подписи: Каверин, Рыбаков, Елизар Мальцев, Вознесенский, Евтушенко, Алигер, Трифонов, Можаев, Нагибин, Тендряков и еще кое-кто. Должны были еще подписать Антонов и Исаковский. Я, конечно, немедленно подписал. Причем над Кавериным — то есть первым. Надо мной еще должна быть подпись Антонова.
Решили сходить к Симонову. Я предложил связаться с ним через Воробьева. Пошли к Воробьеву. Тот сразу же подписал. (Между прочим: Трифонов и Можаев были в Переделкине, зашли с этим письмом к Залыгину, тот, как они говорят, «затрясся»: «Вы меня погубите, я добиваюсь квартиры, а если подпишу, меня оставят без квартиры, сотрут в порошок» и т. д. И не подписал. А месяца три назад был слушок, что ему предлагали быть редактором «Нового мира».
Воробьев позвонил Симонову, и через некоторое время явился К. М. Седой, в глухой теплой куртке, трубкой, которая не курилась, но была в руке. Говорил о себе, о своем опыте, о том, как он ушел (кажется, в 1958 г.) из «Нового мира», ибо создались условия, при которых работать было невозможно. Быть может, и Тварловскому лучше уйти, потому что работать не дадут. Быть может, займется прозой, напишет что-то значительное. Но, с другой стороны, это для него будет тяжелой травмой. А психическое состояние у него очень неустойчивое. Текст письма одобрил («я бы только вычеркнул слова: «авторитет среди прогрессивной интеллигенции всего мира»). Дал понять, что ему подписывать не надо,— он выступит и скажет свое мнение на секретариате. Нельзя-де так поступать с человеком, которого вы оставляете главным редактором — то есть навязывать ему первого зама и членов редколлегии.
Сам Симонов еще не получил никакого приглашения на заседание секретариата (а заседание, говорят, будет в понедельник в 12 ч. дня). И вообще он узнает обо всем только из разговоров с товарищами, а от секретариата никакой информации не получал.
В общем, от встречи с Симоновым осталось какое-то разочаровывающее впечатление, он держал себя уклончиво.
12 февраля.
Вчера сделали попытку повидаться с Подгорным. Имеются как будто какие-то возможности быстро к нему прийти.
Собрались в полдесятого утра у редакции «Н. м.» — Розов (он охотно откликнулся на наш призыв), Можаев, Трифонов, Тендряков.
Тендряк подошел последним и сразу же сказал, что у него есть сомнения: стоит ли идти? О чем говорить? Что и кого отстаивать? Твардовского? Но это очень слабая позиция. Мы возразили (в частности, я): не Твардовского, а журнал, дело, которому грозит развал.
Поговорив на улице, пошли в редакцию, стали дозваниваться помощнику Подгорного. Телефон не отвечает. Звонили еще по какому-то телефону: опять безответно. Тут подошел Виноградов, объявился Владимов. Что делать? Кому-то пришла в голову мысль: мобилизовать Женьку Евтушенко. Позвонили ему. Он тотчас же приехал — в каком-то вязаном «черт меня побери», в красных носках, но серьезный, светлоглазый. Много-много мелких морщинок. Высказал свое мнение: «там» не любят, когда обращаются к двум различным лицам, у помощников есть мнительность, неприязнь друг к другу, обращением к Подгорному можно испортить обращение к Брежневу. Все-таки его уговорили, он начал звонить по своим телефонам (в частности, и через Георгадзе), и опять все напрасно — просто к телефону никто не подходил.
Потом все-таки что-то выяснилось, нам объявили: надо ждать еще два часа. Что же, ждем, балагурим, слушаем рассказы Женьки о коварстве Полевого, о чем-то еще.
Стало известно: в редакцию пришел Трифоныч. Подъехал Рыбаков. Сидим, как на похоронах. Будто где-то в соседней комнате лежит покойник. Я поднялся на второй этаж. Да, приблизительно в одиннадцать уже привезли завтрашний номер «Литгазеты» с заметкой о переменах в редакции «Нового мира». Это-то и создало особо похоронную атмосферу.
Мне кто-то сказал: «Хотите поговорить с Твардовским?»
Я пошел к нему. Он сидел серьезный, собранный. Зреет у него какое-то решение. (После мне сказали, что он дал телеграмму Брежневу с просьбой о личном свидании).
Итак, захожу.
— Здравствуй.
— Здравствуй. Ты зачем ко мне? Поболтать?
— Да.
Он ответил мягко, без раздраженности:
— Не надо. Мне сейчас не до болтовни.
— Ну, давай хоть пожму твою руку.
Пожал, ушел.
Прошло два часа. Говорят: «Еще надо ждать двадцать минут».
Розов за это время успел провести свой семинар в Литинституте и вернулся.
Наконец, уже в третьем часу, выясняется: Подгорный будет у себя только вечером. О встрече сегодня нечего и думать. Да и вообще, о чем с ним говорить? Мы хотели как-то задержать появление заметки в «Литгазете», теперь это делать уже поздно.
Ощущение полной беспомощности, бессилия.
Кондрат(ович) рвет какие-то бумаги в своем кабинете, чистит ящики. Что же, по домам.
Мы с Розовым взяли такси, заглянули в «Литгазету», я там взял завтрашний номер, поехали домой.