Мне потом говорили, что еще приходили писатели в редакцию, пришел и Солженицын.
Грустно.
Вчера я опять съездил в «Н. м.». Новость такая. Через дочь Брежнева удалось выяснить: он получил и прочел наше письмо (а также и письмо академиков по этому же поводу). И сказал ей: «Вопрос о Твардовском решен. Затем: «Я не люблю такого рода писем. Пришли бы три-четыре человека, поговорили бы». Ничего это письмо не изменило. (…)
Вот и кончился «Новый мир».
Были своего рода проводы-поминки. Собрались несколько писателей и все работники редакции в комнате Лакшина, появилась водка, рюмки, стаканы, нарезанная колбаса в бумаге, кислая капуста на тарелке, выпили за уходящих, выпили за Хитрова, еще какие-то были безобидные тосты.
Лакшин сказал, что Тв. не придет, просит его извинить, ему еще надо исполнять свои обязанности. Да, предстоит последняя обязанность — составить текст заявления и на этом поставить последнюю точку.
Закончился какой-то этап литературной жизни. И снова скажу: грустно. Но литература, верится, все-таки будет так или иначе жить, так или иначе пробиваться.
Трепыхаться уже нечего, буду опять втягиваться в работу.
1971
5 сентября.
Теперь вот какая новость. (…) Куски из моего романа напечатаны за границей в журнале «Посев». И там же дано объявление: целиком роман выходит в издательстве «Грани».
Какой там у них текст — верстка или рукопись? И если рукопись, то с главами о Писателе или без этого? Ничего не знаю.
В общем, биография романа стала еще интереснее.
Пока не могу предугадать последствий этой заграничной публикации.
13 сентября.
Похороны Хрущева.
20 декабря.
Умер Твардовский.
— Еще одна жизнь кончилась,— сказал Анатолий Рыбаков.
С этой жизнью была связана — так уж случилось — и моя.
Большой человек нашего времени, моего времени.
Вчера я поехал к Марии Илларионовне на Котельническую набережную. Она встретила меня как своего. Поцеловал ей руку, а потом и лицо. Поцеловал Валю.
Провел у Твардовских больше часа.
Народу там было немного — Симонов (он ушел через две-три минуты после моего прихода), Лакшин, Дементьев (оба они сидели с Марией Илларионовной целый день — я приехал уже к вечеру), Закс, Залыгин.
Ждали чьего-то приезда (как поздней выяснилось, представителей Союза писателей), они позвонили, что едут, но почему-то задержались.
Разговор шел о похоронах, потом о литнаследии, о том, что надо обязательно перепечатать в нескольких экземплярах дневники, (этой задачей была как-то воодушевлена Мария Илларионовна).
Далее в другой (соседней) комнате — туда меня позвали Дементьев и Лакшин — ко мне просьба: пойти завтра вместе с Залыгиным в «Лит. газету» и передать там для печати небольшой некролог от близких друзей Твардовского и от тех, кто многие годы печатался в «Новом мире». Я, конечно, согласился, хотя не сомневался, что «Лит. газета» на это не пойдет.
Осталось впечатление (от этого) какой-то суеты. Еще как-то пытаются удержать около себя Твардовского, хотя дух его уже отлетел, уже перешагнул и Дементьева и Лакшина. Было их жаль.
Жизнь пошла дальше. Но пусть, пусть будут хранителями истории Твардовского, истории его «отрицательства».
Потом все же прибыли представители секретариата — Мих. Луконин и Верченко. Обговаривали с М. И. и с друзьями порядок похорон. Говорили о том, кто именно будет выступать на панихиде, кто будет вести. М. И. категорически не согласилась на Суркова. Сказала: «А. Т. его называл: «петух с отрубленной головой».
В какой-то момент Луконин не без смущения сказал, что ни Лакшину, ни Дементьеву слова, наверное, дать не удастся. Мы-де спрашивали об этом наверху, и там-де промолчали. Но все-таки, может быть…
В общем, оттирают, оттирают тех, кто к нему был близок.
Наше посещение «Лит. газеты» было попыткой все же как-то сказать словечко в печати от имени старых «новомирцев».
Нас — меня, Залыгина, И. Виноградова и Буртина — принял Г. Никого из более высоких лиц в редакции не было. Взял наше письмо. Был приветлив, сочувствовал, но, конечно, ничего решить не мог.
И среди дня сообщил Залыгину, что поместить письмо не сумеют, вся полоса занята и т. д.
То есть этого и следовало ожидать.
Завтра похороны. Проводим Трифоныча в последний путь.
Умер во сне. Смерть праведника.
22 декабря.
Вчера похороны. Стоял в почетном карауле, смотрел на А. Т.
Странно, он очень похож на себя, на того себя, каким когда-то был.
Как-то помолодел в гробу. Может быть, это объясняется тем, что болезнь избавила его от одутловатости, от отечности лица, и щекам вернулся прежний молодой очерк. Нижняя губа запала, верхняя выдалась, это тоже не противоречило знакомому его облику, придавало лицу выражение упорства. И лишь нос был непохожим — удлинился, заострился, тогда как в жизни был коротенький.
Большой человек, большой характер. Вошел в нашу эпоху. За него уже идет борьба — официальный некролог, официальные выступления и вдруг… На кладбище Марию Илларионовну вел под руку Солженицын. Это была демонстрация (десятки фотокорреспондентов щелкали, перебегали, забегали вперед и снова щелкали) на весь мир: Твардовский-де в лагере Солженицына.
Интересно выразил свое впечатление от Солженицына Рыбаков. Ему довелось присутствовать в те минуты, когда Солженицына не пустили в Союз через тот вход, который ведет к подземному переходу. Солженицын не уступал, не уходил. «Я смотрел на него,— говорит Рыбаков. — Это урка. Таких я знавал по лагерям. Это урка, готовый на все. Можете меня резать, ломать, скручивать, я не подчинюсь, не отступлюсь. Такой же огонек урки в глазах, в повадке Солженицына».
Наблюдение интересное. Да, наверное, это характер урки, отчаюги,— но урки с огромным талантом и острым редким умом. Только урка мог вступить в такую борьбу. Вступить и победить. И вчера он дал еще сражение.
Я в зале пожал ему руку, сказал несколько дружески теплых слов, и странно — он был растроган. Даже глаза его повлажнели. У него рыжеватая борода, охватывающая все лицо, щеки красновато обветрены (или, может быть, болезненно красноваты), выражение скорби, утомления. И сквозь бороду я как бы увидел молодое, розовое, светлое лицо — то, какое видел в день нашего знакомства десяток лет назад в «Новом мире».
На панихиде выделилась речь Симонова. Сказал примерно то, что было на уме и у меня. Это было смелое выступление — признал его и как деятеля, и как редактора «Нового мира». Прошел, можно сказать, по самому краешку.
После похорон я был на поминках у Твардовских. Народу не много. Большинство — работники старого «Нового мира». В центре Дементьев и Лакшин. (Лакшин тоже вел под руку Марию Илларионовну на кладбище: с одной стороны Солженицын, с другой — Лакшин. Ох, не спустят этого ему.) Слова им на похоронах не дали. Читали свои речи здесь. Впечатление — обломки разбитой группы. И дух Тв. уже отлетел от них. Борются за него и те, и другие, и третьи, а он сам по себе. И так, сколько могу судить, бывало с ним всегда.
Хорошо сказала Валя Твардовская:
— Мама, разреши мне сказать.
— Скажи, доченька, скажи.
И Валя сказала:
— У А. Т. большая семья. Три внука. И не было бы семьи, если бы не единомыслие. Единомыслие держало, соединяло нашу семью. И в нашей семье (прорвались рыдания) не могло быть плохих людей.
И повторила:
— Нет плохих людей.
И опять рыдания.
Очевидно, она имела в виду своего сына, что-то совершившего и с трудом избавленного от суда.
Часа через два приехали более официальные лица — Луконин, Кайсын Кулиев (пьяный), Аркадий Кулешов. Я уехал. Никаких прощальных слов не произносил. Попросту поцеловал Мар. Илл. Она сказала:
— Спасибо вам, что приехали.
Меня тронуло ее «спасибо». Ну вот, страница перевернута. Будем жить, работать дальше…
1972
3 января (понедельник). Итак, Новый год.
За несколько дней до Нового года я закончил «На своем веку». Отдал в машинку. Затем, дня три — генеральная уборка. Далее берусь за книгу об Орджоникидзе. Должен сделать ее за год. Роман в новеллах — половина из них уже написана. Постараюсь написать «на полную железку». Вложу многое в нее.
Таковы мои новогодние планы.
16 февраля.
Завтра уезжаем с Н. на «два срока» (48 дней) в Дубулты.
Запишу о своих делах. Как будто обозначился некий международный успех моего «Нового назначения». За последние несколько дней сразу три радиопередачи о нем: 1) «Свобода»: круглый стол, разговор на 45 минут; 2) «Немецкая волна», краткое изложение статьи во «Франфуртер Альгемайне Цайтунг» (видимо, в обзоре печати — сам я не слышал), высокая художественная оценка, и 3) Би-би-си; рассказ о какой-то книжной выставке (я тоже не слышал), где общее внимание привлекала-де новая книга Александра Бека.
При этом все рассказывают и об истории романа, о вдове, о том, что Онисимов — это Тевосян и т. д. А Би-би-си, как мне сказали, даже увидела в Онисимове соединение двух прототипов: Тевосяна и… Микояна!
В общем, интерес к роману очень подогрет, как видно, его историей. Вещь выйдет, как можно уже установить, во многих странах. В ФРГ выходит (или уже вышла) в издательстве «Фишер Ферлаг». Будут издания и на других европейских языках. В общем, «Новое назначение» вышло в большое плавание. Слава богу!
Относительно выпуска романа у нас ничего не известно. Сдвигов нет, и, признаться, я уже не жду. Но какие-то приключения этой книги еще будут и будут продолжаться. (…)
В общем, настроение у меня ровное. И пора, пора отдалиться от Москвы, подышать свежим воздухом, спокойно (более или менее) поработать.
В общем, чувствую — какой-то большой этап жизни завершен, начинается следующий.
Оставляю эту тетрадь в Москве, а в Дубултах заведу другую. Надеюсь обработать этот мой дневник, этот «роман одного романа».
Источник: https://corpus.prozhito.org/person/426