Думаю все же, что у нее получится прилично. Не блестяще, но удовлетворительно. Я передал ей вчера главу о приезде в Кузнецк И. Косиора, это числилось за мной, и я добросовестно выполнил свое обязательство. Она должна была привезти главу о роговщине, но не привезла. Ну, и ладно. Обойдусь без Зины.
Наверное, в конце месяца я вышлю в Кузнецк свои перепечатанные главы (первые восемь).
20 июля.
Я по-прежнему работаю утром и вечером. Послезавтра поеду диктовать на машинку,— первая половина моей части будет готова, кроме главы о роговцах.
…Сюда приехал Борис Агапов. Последнее время я следил за его подвалами в «Известиях». Думаю, что если уж привлекать кого-либо ко второй книге, то стоило бы пригласить Агапова. Это очень работоспособный человек, прекрасно знающий заводы, с хорошим стилем. У него можно кое-чему поучиться, хотя бы умению строить фразу, ловить детали,— правда, не детали характеров, но времени и обстановки. Это у него выходит крепко.
23 июля.
Вчера вечером приехал в Москву. Сегодня, завтра, послезавтра буду диктовать машинистке. Потом передам в главную редакцию для Горького и пошлю в Кузнецк. Чувствую себя усталым. Завтра напишу письмо Полине.
24 июля.
Сегодня продолжал диктовать. Вчера уже дал Шушканову три первые главы (Авербах уехал в отпуск, вместо него Шушканов). Завтра отнесу ему остальное.
Завтра или послезавтра вышлю главы в Кузнецк.
…Творческая работа здорово утомляет. У меня в Малеевке был такой режим — пишу четыре часа утром и три часа вечером. Потом вечернюю работу я сократил до двух часов. Даже и это трудно выдержать — начинается плохой сон, ночью в голове бегают Кураки, Федоровичи, фразы из книги и т. д.
…Я действительно прошел писательский вуз. Как будто специально послали меня учиться и даже репетитора взяли — Николашу, который меня обучал ежедневно. Он таки меня выучил. Я уже чувствую, что в отличие от моего прежнего писательства обладаю некой школой, неким методом. Это сделала для меня «История Кузнецкстроя».
26 июля.
Заклеил, завязал и сейчас посылаю в Кузнецк первые восемь глав.
Над ними еще много нужно поработать. Трудно, конечно, судить о своем, но у меня вот какие сомнения.
В третьей главе плохо вводится Бардин. Бездейственно. А ведь каждый ввод нового лица — это особая задача. Можно заметить, что у меня хорошо удаются люди в сценах. «Пишите сценами»,— говорил мне Николаша. Напомню, что сцена — это не сценка. Сцена — это превращение одной ситуации в другую, противоположную (пример: мытарства Гапеева в Москве и вызов его в Кремль). Сцена — противоречье, коллизия, драма, действие. Вот написать всю вещь сценами — это искусство. К этому я стремился. Это самое трудное.
Плохо введен геолог Катульский. Сомневаюсь: нужно ли вводить жену Федоровича и давать ее смерть? Это очень рискованная страница, но, кажется, она проходит.
Как вообще пятая глава (1919)? Не слишком ли там много «прыгания»? То есть пестроты? Плоховато там сделан ответ Курако Груму. Затем нужна какая-то ремарка там, где сообщается, что Федорович давал ночевки подпольщикам. Вообще много надо переделывать, доводить до спелости. Хочется, чтобы вещь была, как хороший кокс,— звонкой, легкой, спелой, серебристой. Сейчас она еще не такова. Потом придется над этими главами поработать еще месяц.
Сообщаю: все написано мной, за исключением конца второй главы (Трепов на Тельбессе, - Смирнов), двух страниц о Кольчугинском восстании (использован черновик Крянниковой) и концовки восьмой главы (эту концовочку мне подарил Рахтанов на память о том, как мы вместе жили на площадке). Все это, конечно, пошло у меня в переплавку.
Шушканов прочел три главы, которые я дал ему сначала. Говорит: очень интересно, оригинально, ни на кого не похоже. Спросил: верно ли все это исторически? Сегодня я ему дам все полностью для передачи Горькому.
27 июля.
Сегодня вернулся в Малеевку.
…Здесь встретил Паустовского и говорил с ним. Впечатление такое, что он, возможно, согласится участвовать во второй книге. Дал ему читать свои главы, и через три дня будем говорить окончательно.
28 июля.
Мирно живу в Малеевке. Идет дождь. Топится печка. Время от времени подкидываю полешки (буквально, а не фигурально). Вспоминаю, что означало у нас с Николашей выражение «подкинуть полешко». Впрочем, мы лишь изредка себе это позволяли.
Вчера отдохнул, сегодня опять взялся за работу. Тружусь над следующими главами. Очень жду, каков будет отзыв из Кузнецка. Само собой разумеется, я готов по нескольку раз переделывать свои главы. И даже независимо от замечаний редколлегии я в сентябре буду их переделывать, улучшать. Николаша считал, что самая настоящая работа начинается, когда вещь написана до конца.
Сейчас веду переговоры (или, скажу проще, разговоры) с Агаповым и Паустовским.
Паустовский только что перенес тиф. Это человек низенького роста, в морщинах (это, наверное, после болезни), скромно одетый. Его глаза становятся лукавыми, в них загораются огоньки, когда он начинает рассказывать. И тогда испытываешь к нему не только симпатию, прямо нежность. Талант. А у меня есть какое-то чутье на талант, слабость к таланту. Может быть, мое писательское качество — быть певцом таланта. Паустовскому сорок один год. А по его вещам я полагал, когда не был с ним знаком, что он молод. Писать он начал совсем недавно. Правда, пробовал уже давно, все тянулся к этому.
Вот хороша была бы бригада — Паустовский, Агапов и я.
Агапов не хочет порывать с «Известиями». Он теперь примерно раз в месяц дает туда заметные, большие,— на газетный масштаб — вещи, превосходно, классно сделанные. Я предложил ему взять во второй книге такую линию — параллель с Магниткой и «Кузнецкий завод строит вся страна», чтобы он мог разъезжать и раз в два месяца давать подвалы в «Известия»— о Кузнецке, о Магнитке, о южных заводах и т. д. Возможно, он согласится. Тогда эта важнейшая линия была бы у нас обеспечена.
Паустовский говорит: «Мне надо три месяца отдыхать после тифа. Потом хочу сделать сценарий по книге «Кара-Бугаз». Я высказываю предположение, что он сможет это сделать в Кузнецке. Он отвечает: «Нет, когда я чем-нибудь занимаюсь, я ухожу в эту работу весь и ничего другого делать не могу». Мне это понравилось. Я. ему говорю, что можно выехать в Кузнецк первого декабря. Это как будто его устраивает. Мои главы он прочтет через два дня, тогда будем говорить более конкретно.
Мне работать хочется. И хотя я устал от первой книги, готов сразу же броситься на вторую.
31 июля.
Поработал несколько дней, набросал главку и чувствую — устал. В голове утомление, сажусь за стол с трудом. Решил два, а может быть, и три дня ничего не делать. Это даст мне потом возможность взять хороший темп и с охотой сесть за новые главы.
Сегодня провел утро на реке, на солнце. Но в голове по-прежнему вертится книга и, главное, вертится уже написанное. Сейчас я почему-то обращен не столько к будущим главам, сколько к уже пройденным. Вероятно, это объясняется тем, что написанные восемь глав уже представляют собой нечто законченное, некую целостную повесть. За два-три дня я должен выветрить это из головы, чтобы форсированным маршем двинуться вперед.
Я сразу ошарашу читателя (это советовал Чехов: бейте читателя по морде, дам 1925 год, ура, подъем, строим, строим, и вдруг Усов — «руды нет». И как только я это скажу — вещь покатится сама в хорошем быстром темпе. Надо так остро построить, чтобы вещь, как говорится, писала бы сама себя. Это тоже из уроков Николаши.
Паустовский отказывается ехать. Он прочел мои восемь глав и очень, очень хвалит. Уверяет, что Горькому обязательно понравится.
4 августа.
Мне продлили путевку до 24-го. Здесь я опять хорошо работаю. И теперь твердо уверен, что к 24-му я свою часть кончу. Если бы я переехал в Москву, это было бы сомнительно. Пришлось бы думать о хозяйстве, о чае, об обеде, черт знает о чем. Тем более что за хлебом очереди. А здесь все готовое, думай только о работе.
Да, 24-го я уеду отсюда с законченной рукописью. Представляю себе это: все дела упакованы, материалы уложены,— к ним я больше не прикасаюсь. Какое счастье! Первого сентября — отдыхать в Крым! Блаженство! Вот что творит усталость.
7 августа.
Вчера приехал из Малеевки в Москву. Завтра — обратно до 24-го.
…Сейчас утро. Сегодня у меня такие дела. Загляну к Тарасову, вручу ему рукопись, которую выслал на площадку и дал в главную редакцию. Потом зайду в особняк Горького. Вчера вечером я звонил Шушканову, спрашивал: прочел ли Горький? Он не знает. Он передал мои главы Авербаху (оказывается, Авербах под Москвой), а тот должен передать Горькому. Сегодня все это выяснится.
Я спросил Шушканова, как ему понравилось. Он ответил: «Хорошо, очень хорошо». Очевидно, таково же мнение и Авербаха. Иначе Шушканов ответил бы уклончиво.
Если Горький прочел, постараюсь добиться с ним свидания. Одним словом, к вечеру все выяснится.
8 августа.
Можешь поздравить с победой, с полнейшей победой.
— Виктория! Виктория! — как закричал бы Петр Первый.
Только что пришел от Авербаха. Всю дорогу от Покровки до Тверского бульвара шел пешком — переживал.
Авербах со мной говорил, как с настоящим писателем. Комплиментов масса.
Авербах сказал, что он с Горьким проговорил два с половиной часа об этой вещи. Горький хорошо оценил ее. Он считает, что материал исключительный, но еще надо работать, дорабатывать. Как я понял, его не удовлетворяет краткость. Он даже высказал мысль, не привлечь ли крупного писателя, чтобы помочь мне доработать, но Авербах поручился, что я справлюсь сам.
В общем, положение таково. После сентября, после того как я вернусь из Крыма, главная редакция дает мне средства, и я еду к Федоровичу в Караганду, затем в Ленинград, собираю недостающие сведения и еще месяца два работаю над своей частью. Авербах непосредственно будет руководить.
Я буду сидеть с тобой, говорит, над каждой страницей. Эта книга, мол, может произвести переворот в литературе.