Я лишь успел увидеть, как что-то исчезло под гладкой стеной гигантской волны. Оно было черным, мокрым, поблескивающим и огромным. Такое описание приложимо к киту, китовой акуле и еще, наверное, двум-трем обитателям моря. Я хорошо запомнил, как Гейзекер повернул голову, когда я поднимался по трапу, как его крик продолжал звучать, когда он вновь посмотрел на волны. Но память не сохранила такую же совершенную мысленную фотографию того, что я увидел — того, что исчезло в волнах. Насколько помню, я заметил часть колоссальной спины и терявшийся в темноте и лунном блеске изгиб чудовищного хвоста.
Люди выбежали и теперь стояли в трех-четырех шагах от нас. Я посмотрел на них, и они кивнули.
— Вы видели? — услышал я голос Гленвея.
Он все же поднялся на палубу — и увидел, какое выражение было на моем лице и их лицах.
— Да, но он кричать, — сказал один из матросов, указывая на Гейзекера. — Он кричать, кричать, кричать, и оно нырнуть.
Гленвей отвернулся и шагнул к Гейзекеру. Матросы не видели его лица, но я видел, и Гейзекер видел. Не думаю, что Гленвей поднял руку. Гейзекер отступил на шаг, наткнулся на низкий фальшборт — кажется, он даже не пошатнулся — и вдруг его большой, жирный, тяжелый торс начал клониться назад, мелькнули в воздухе ноги, и он скрылся из глаз.
Он упал за борт.
Не помню, как я нашарил спасательный круг, но помню, как сбросил его почти вровень с бортом и увидел, что он упал в нескольких футах от Гейзекера. Яхта делала шесть узлов и, как нам казалось еще минуту назад, шла очень медленно — но теперь словно полетела вперед быстрее всех яхт в мире.
Гленвей что-то прокричал; рулевой развернул яхту, и ветер покинул ее паруса. У нас всегда была наготове шлюпка, которую мы могли спустить в мгновение ока; два матроса взялись за весла, Гленвей за румпель, а я стоял на носу и высматривал Гейзекера. Он не мог быть от нас дальше, чем в двухстах-трехстах ярдах.
Ночь была неописуемо ясная. Громадные гладкие валы блестели и сверкали под луной. Яхта показалась нам издали заснеженной альпийской горой, опустившейся на воду; и когда на вершине волны матросы на миг поднимали весла, то был миг невыразимой тишины — казалось, какое-то исполинское существо затаило дыхание.
Затем я увидел Гейзекера. Нас высоко поднял огромный, будто отлитый из стекла морской холм, и мы уже начали скользить вниз по склону. На Гейзекере был спасательный круг. Я не мог разглядеть на таком расстоянии черты его лица; в лунном свете его глаза выглядели большими черными провалами, а рот — темной воронкой, и походил он на клоуна в приступе комического страха. После он скользнул вниз, и мы скользнули вниз, и между нами встали два или три водных хребта высотой футов в десять.
— Он впереди, в нескольких сотнях футов, — сказал я. — Мы увидим его с вершины следующей волны.
Но мы его не увидели. Может, человек в спасательном жилете поднимается и опускается на бурных волнах быстрее четырнадцатифутовой шлюпки? Вот о чем я подумал — но не успел я ответить себе, как мы снова поднялись, опустились и очутились очень и очень близко к тому месту, где я заметил Гейзекера.
Гленвей с полминуты недоуменно молчал.
— Вы недооценили расстояние, — наконец сказал он.
— Должно быть. В любом случае, на нем спасательный круг. Он будет в полном порядке. Давайте его поищем.
Один из матросов отметил место, пустив в воду бадейку. Гигантские валы были такими гладкими, что бадейка с балластом в виде нескольких дюймов воды ровно опускалась и поднималась, не набирая больше ни капли. Мы описали круг радиусом в сто футов, потом в сто пятьдесят. Гейзекера нигде не было. Мы осмотрели каждый квадратный фут воды, где он мог находиться.
— Он утонул! — воскликнул Гленвей. — Судорога… акула…
— Никакая акула не утащила бы под воду спасательный круг. Он плавал бы где-нибудь здесь. Мы бы увидели.
Не успел я это сказать, как мы увидели. Спасательный круг выскочил из воды — Бог знает, как глубоко он побывал — и с плеском упал обратно. До него было рукой подать. Секунду спустя он оказался у носа шлюпки, я потянулся и втащил его на борт. Я повернулся с кругом в руках и показал его Гленвею. Все это звучит глупо… но мы оба знали, что никакое известное науке существо, за возможным исключением кашалота, не могло затащить Гейзекера вместе со спасательным кругом на такую глубину. И знали, что существо, которое видел я и видели матросы, было не кашалотом.
Мы еще некоторое время продолжали описывать круги и затем вернулись на яхту. Когда мы поднялись на борт, я сказал Гленвею:
— Вы к нему и пальцем не притронулись. И даже не собирались. Вы даже руку не подняли.
— И некоторые матросы это видели, — с полнейшим спокойствием сказал Гленвей. — Они могут подтвердить.
Я услышал голос его предков — если не прадеда, железнодорожного магната, то уж точно деда-банкира. Он заметил мое удивление и улыбнулся.
— Со скрупулезно юридической точки зрения, — сказал он, — это был простой несчастный случай. Что мы и напишем в отчете о происшествии. Но, конечно же, я его убил.
— Эй, погодите минутку, — сказал я.
Мы стояли у штурвала. Гленвей отобрал штурвал у рулевого, что-то сказал ему, и тот бросился на палубу, созывая команду. Через минуту руль переложили, реи повернули, паруса снова вздулись, большая яхта вздрогнула и, развернувшись, легла на новый курс.
— Куда мы направляемся? — спросил я.
— Прямо на восток, — ответил Гленвей. — В Сан-Франциско.
— Заявить о случившемся? Но…
— Я хочу выставить яхту на продажу.
— Гленвей, вы расстроены, — сказал я. — Не стоит преувеличивать.
— Он был жив, он веселился, а теперь он мертв, — сказал Гленвей. — Он мне не нравился — да что там, он был мне отвратителен. Но одно с другим никак не связано.
— Полнейшая психологическая безграмотность! — возмутился я. — Еще как связано! Вы его ненавидели. Может быть, чересчур остро, но это можно понять. Вы мечтали о его смерти. Собственно говоря, вы сами более или менее так и сказали. Теперь вас гложет чувство вины. Вы собираетесь взвалить эту вину на себя. Вы обсессивная личность, Гленвей. Вы уроженец Новой Англии, пуританин, ну прямо ранний христианин. Будьте благоразумны! Главное — умеренность.
— Предположим, вы сидите за рулем автомашины, — проговорил Гленвей, — и насмерть сбиваете человека…
— Мне будет очень жаль, но я поеду дальше.
— А если вы превысили скорость? Или были пьяны? А если имеются причины полагать, что вы ненормальны и вас нельзя было пускать за руль?
— Ну… — начал я.
Но Гленвей не слушал. Он подозвал рулевого, передал ему штурвал, объяснил, какой курс держать и кто должен выйти на следующую вахту. Затем он повернулся и пошел прочь. Он шел по палубе, как пассажир. Как человек, идущий по улице. Он уходил от своей одержимости — в тот самый час, когда она наконец воплотилась в жизнь.
Я пошел было за ним, но он даже не обернулся.
— Матросы рассказали мне кое-что интересное, — сказал я ему много позже. — Хотите услышать?
— Будьте так добры, — ответил он.
— Мне казалось, что им нравился Гейзекер — ведь он их смешил. Но выяснилось, что он им совсем не нравился. Ни капельки. Вы слушаете?
— Конечно, — ответил он вежливым тоном банкира, который уже решил, что откажет просителю в ссуде.
— Они ненавидели его почти так же сильно, как вы, и по той же причине — он издевался над Этим. А они верили в Это, все время верили. Они называют Это разными именами, принятыми в их родных краях. Почти каждый может поведать о дяде или дедушке жены, видевшем Это. По их описаниям, Это — одно и то же животное.
— Я решил купить ферму или ранчо как можно дальше от океана, — сказал Гленвей. — Буду разводить скот или займусь селекцией кукурузы. Что-нибудь в таком духе.
— Вы провели семь лет на этой яхте, с этими людьми или с большинством из них. Вы знали, что они верят в Это?
— Нет, — ответил он. — Есть еще биология почвы. Данная область сулит немало открытий.
Я буквально места себе не находил. Да, Гленвей действительно стал другим — не таким, как я или каким недавно был он сам. Красавица «Зенобия» будет продана, команда распущена, а большой морской ящер останется картинкой на старинной карте — далекий и покинутый в своем океанском одиночестве. Что же касается меня, то вся моя дружба с Гленвеем ограничивалась яхтой. Я был частью всего этого: не кем иным, как соучастником его одержимости. Теперь он излечился, хоть мне это не нравилось. Я чувствовал, будто и меня выставили на продажу. По пути в Сан-Франциско мы вели светские, вежливые и пустые разговоры и по прибытии распрощались, пообещав писать друг другу.
Мы не переписывались более трех лет. Невозможно посылать письма призраку банкира или ожидать от него ответа. Но этим летом, в Нью-Йорке, я однажды вернулся домой и обнаружил письмо. Оно было отправлено из Грегори в Южной Дакоте — городок этот так далек от океана, как только можно себе представить.
Он жил там. Он спрашивал, бывал ли я в тех местах и не найдется ли у меня немного свободного времени. Нужно обсудить один любопытный вопрос. Строк было немного, но тем свободней можно было читать между ними. Я набрал номер.
В Нью-Йорке наступала полночь, но в Южной Дакоте, понятно, было на два часа раньше. И все-таки Гленвей долго не подходил к телефону.
— Надеюсь, я не поднял вас с постели, — сказал я.
— Господи, нет! — ответил он. — Я был на крыше. У нас здесь чудесные ночи, а воздух чистый, как в Аризоне.
Я вспомнил ясную ночь на Тихом океане, блеск и сверкание громадных стеклянных волн, и тишину, и яхту, поднимавшуюся и опускавшуюся так высоко и так низко, похожую издалека на заснеженный холм, и бадейку, видимую в сотне футов.
— Я хотел бы приехать, не откладывая, — сказал я.
— Я надеялся, что вы это скажете, — отозвался Гленвей и стал перечислять самолеты и поезда.
Я спросил, привезти ли что-либо из Нью-Йорка.
— Непременно! — сказал он. — Там есть человек по имени Эмиль Шредер. Он из Бруклина. Найдете его в телефонном справочнике. Это лучший шлифовщик линз, какого знала Германия. У него имеется для меня посылка, но я не хочу доверять ее почте — вещь хрупкая.