Во-вторых, «устная летопись семи поколений», о которой говорит Д.С. Лихачев, содержит одно крайне слабое генеалогическое звено, устранение которого необходимо для правильной оценки не только летописи, но и ряда исторических лиц. В работе А.А. Шахматова самым неубедительным местом является XIV глава его «Разысканий», посвященная генеалогии князя Владимира[97]. Сущность допущений А.А. Шахматова сводится к следующему: летопись говорит о том, что отцом Добрыни и Малуши (матери князя Владимира, ключницы Ольги) был Малко Любечанин; путем натяжек и предположений Шахматов стремится доказать, что Малко Любечанин — это древлянский князь Мал (Мал Колчанин из города Клеческа), он же Лют Свенельдич, он же Мискиня, он же Мстиша, он же Мстислав Лютый, он же Никита Залешанин. Малуша, его дочь, сопоставляется с какой-то Малфредью, о смерти которой говорится в летописи[98]. Отцом Мала-Люта-Мискини-Мстислава-Никиты и дедом Малуши-Малфреди Шахматов считает воеводу Свенельда, которого летописец тоже будто бы путал и называл Блудом; кроме того, он строит еще одну цепь предположений, допуская, что этот многоименный Свенельдич убил князя Игоря в 945 г. и вместе со своим отцом стал «народным героем». В этот клубок имен оказались вплетенными чуть ли не все деятели X в. Во всем этом нагромождении натяжек, столь необычном для строгого исследовательского метода Шахматова, можно отметить ряд чисто исторических несообразностей:
1. Город Къльчьск, предполагаемый домен Мала Колчанина, далек от древлянской земли и находится в земле дреговичей.
2. Если сын Свенельда убил Игоря, то очень трудно представить себе (особенно после рассказа летописи о кровавом мщении Ольги), чтобы отец убийцы Свенельд был полководцем жены и сына убитого князя.
3. Трудно допустить, чтобы летописец, позволивший себе вторгнуться в вопрос о происхождении князя Владимира, мог так грубо ошибиться и неправильно назвать деда этого прославленного князя.
4. Если Свенельд, являвшийся своего рода мажордомом киевского князя Игоря и сумевший «изодеть свою дружину оружием и порты» так, что сам князь ему позавидовал, был действительно родоначальником Владимира, то как понять заносчивость Рогнеды, не пожелавшей «разуть робичича»? Правнук Свенельда, владевший древлянами и уличами, был ровней дочери Рогволода, властвовавшего над одними полочанами.
5. Допуская, что родословная Владимира восходит к Свенельду, мы должны будем признать, что в событиях 977 г. Свенельд выступил полководцем войск сводного брата своего правнука (войск Ярополка).
Количество таких несообразностей можно было бы увеличить, но и без того ясна необоснованность данного раздела труда Шахматова[99].
Таким образом, предполагаемая Д.С. Лихачевым «устная летопись семи поколений» лишается своих начальных звеньев. Устный же характер передачи новгородских известий X–XI вв. также должен быть подвергнут большому сомнению: в летописи содержатся в значительном количестве точные даты, имена второстепенных лиц, описание погоды в тот или иной знаменательный день, точные топографические приметы и даже не подлежащий сомнению (в смысле своей вещественности) текст «Русской Правды».
Находки в Новгороде берестяных грамот, одновременных сводам 1050 г. и написанных малограмотными «черными людьми», заставляют усомниться в том, что династия новгородских посадников, родичей киевских князей, пользовалась только «изустной практикой родовых и семейных преданий». Д.С. Лихачев прав в одном, что «в новгородских известиях киевской летописи определенно чувствуется нарочитое внимание к истории новгородских посадников»[100].
Пересмотр доказательств Шахматова и всех возражений ему убедил меня в научной обоснованности его реконструкции новгородского свода 1050 г., требующей лишь частных поправок.
Самая существенная поправка касается времени окончания свода. Устанавливая 1050 год как дату завершения работы сводчика, Шахматов руководствуется, по существу, только одним соображением: «Замысел создать свод возник под влиянием обстоятельств, сходных с теми, что вызвали создание свода Киевского, т. е. под влиянием построения нового соборного храма… Новгородский свод составлен в 1050 г. по распоряжению новгородского владыки Луки и князя новгородского Владимира в ознаменование построения нового храма св. Софии»[101]. Однако если принять совершенно справедливое деление новгородских известий середины XI в. на основной свод и на добавочные приписки (продолжавшиеся вплоть до 1079 г.), то рубежом между этими частями никак не может быть 1050 г.: по обе стороны этой даты мы видим одинаковое изложение с одной и той же степенью подробности, с одинаковым интересом и к церковной, и к светской истории.
Некоторой гранью является 1054 год — год смерти Ярослава Мудрого, год смены новгородского посадника. После этой даты новгородские известия вплоть до 1061 г. касаются только церковных событий, связанных с владычным двором епископа Луки.
Вторым доказательством существования грани между летописью и приписками к ней именно в 1054 г. является упоминание о смерти посадника Остромира. В Софийской 1-й летописи оно помещено под 1054 г., сразу же после описания смерти Ярослава Мудрого и его завещания: «И прииде Изяслав к Новугороду и посади Остромира в Новегороде. И иде Остромир с новгородци на Чюдь и убиша его Чюдь и много паде с ним новогородцев»[102]. Давно уже известно, что приписка к знаменитому Остромирову евангелию, написанному в 1056–1057 гг., свидетельствует о том, что Остромир был жив спустя три года после записи 1054 г. о его смерти[103].
На этом основании Шахматов правильно расчленяет приведенную выше летописную запись на две части и вторую часть, повествующую о смерти Остромира, довольно убедительно относит к 1060 г.[104] Таким образом, время деятельности Остромира расширяется с одного года до шести лет; Остромир был поставлен новгородским посадником князем Изяславом Ярославичем тотчас же после смерти его отца Ярослава. В 1056–1057 гг. Остромир заказал великолепное Евангелие, написанное торжественным уставным письмом и с княжеской роскошью украшенное многоцветными инициалами и высокохудожественными миниатюрами, как бы воспроизводящими перегородчатую эмаль с ее золотыми контурами. Для того чтобы оценить значение этой древнейшей дошедшей до нас книги, достаточно сказать, что в XII в. сын Мономаха, Мстислав, заказывая Евангелие, взял за образец Евангелие Остромира.
Большой исторический интерес представляет приписка писца Евангелия дьякона Григория: «Написах же евангелие се рабу божию, наречену сущу в крещении Иосиф, а мирьскы Остромир, близоку сущу Изяславу кънязу. Изяславу же кънязу тогда предьржящу обе власти: и отца своего Ярослава и брата своего Володимера. Сам же Изяслав кънязь правляаше стол отца своего Ярослава Кыеве. А брата своего стол поручи правити близоку своему Остромиру Новегороде».
Из этой приписки явствует не только то, что вопреки летописцу Остромир жил в 1056–1057 гг., но и то, что он был в зените своей славы и власти. Родственник («близок») великого князя, он рассматривал свое посадничество в Новгороде почти как соправительство. Горделивый тон приписки ставит Остромира-Иосифа вровень с ранее умершим новгородским князем Владимиром Ярославичем и в то же время умаляет историческую роль Ярослава Мудрого, упоминая его только как киевского князя, который имел лишь одну из двух «властей» на равных правах со своим сыном, владевшим второй «властью» — Новгородом. В этой короткой, но выразительной приписке чувствуется определенная политическая программа, столь характерная для новгородского боярства с его стремлением к сепаратизму и соперничеством с Киевом.
Двукратное подчеркивание родства Остромира с князем Изяславом Ярославичем привело Д.И. Прозоровского к остроумной догадке, что Остромир был, по всей вероятности, сыном новгородского посадника Константина Добрынина, двоюродного брата князя Владимира Святославича[105]. Таким образом, Остромир приходился молодому Изяславу троюродным дядей и внуком былинному Добрыне Никитичу. Судьба его отца, посадника Константина, была трагической: помешав однажды разбитому в бою Ярославу Мудрому бежать к варягам в Швецию, Константин Добрынин навлек на себя княжеский гнев и был заточен в Ростове, а через три года убит в Муроме по приказанию своего троюродного брата. Летопись сохранила нам имена и потомков Остромира: сын его Вышата бежал из Новгорода с князем Ростиславом Владимировичем в Тмутаракань, а внуки его, Ян и Путята, были известными киевскими вельможами. Высокое положение Остромира в Новгороде (особенно после смерти Ярослава) делает понятным для нас внимание, уделяемое ему и его роду в летописи.
Как же объяснить непозволительную хронологическую путаницу и объединение начала и конца его деятельности под одним годом? Учитывая наличие цезуры в новгородских летописных известиях, приходящейся на этот же 1054 г., мы можем допустить, что какой-то летописный свод оканчивался в 1054 г. кратким упоминанием о смерти Ярослава и записью: «…посади Остромира Новегороде».
Единственным событием, которое первоначально было записано на этой же странице вслед за упоминанием посадничества Остромира, явилась запись о его смерти в бою с чудью, происшедшей около 1060 г. Других событий 1054–1060 гг. записано здесь, очевидно, не было, и только потом другой рукой было вписано в летопись повествование о превратной судьбе епископа Луки Жидяты, что нарушило действительную последовательность событий.
Летопись, обрывавшуюся описанием смерти Остромира, предположительно можно назвать для удобства обозначения «Остромировой летописью»; основное изложение ее было доведено до смерти Ярослава Мудрого, а временем ее оформления, может быть, следует считать 1054–1060 гг., так как это произведение, безусловно, не было только суммой погодных записей, а, как доказал Шахматов, являлось сложным по своему составу историческим трудом.