М.М.Винавер пробыл тогда в Киеве, на пути в Крым, недели две. На следующий день после приезда он сообщил мне по секрету полученное им от Григоровича-Барского известие, что П.Н.Милюков — также в Киеве, притом также конспиративно, даже с обритыми усами. Вскоре и произошло свидание обоих кадетских лидеров. Весть об их пребывании в Киеве быстро распространилась по городу, а затем попала в печать.
Не буду перечислять всех перебывавших в эти месяцы в Киеве петроградских и московских адвокатов. Нашими гостями оказались все видные представители сословия. Число их было так велико, что в целях взаимной информации и координирования действий и петроградцы, и москвичи собирались в общие собрания и избрали исполнительные бюро обеих групп. Многие зачислились в киевскую адвокатуру и выступали в наших судебных постановлениях. —
Установившееся сравнительное спокойствие и временная остановка процесса обнищания дали возможность подумать и о научной работе. Связь с Германией доставляла случай печатать книги по дешевым ценам в Лейпциге. Представители немецких издательств приезжали с этой целью в Киев и, кажется, были уже подписаны некоторые контракты. Быстрое крушение гетманства не дало осуществиться этим проектам и, кроме карбованцев и гривен, ничего в Германии для нас напечатано не было.
Состоявшее при Киевском университете Юридическое общество, руководимое правой профессурой, бездействовало с начала революции. У группы молодых юристов, во главе с проф. В.И.Синайским[82], возникла летом 1918 года мысль создать, параллельно с университетской, еще одну более живую ассоциацию правоведов. Вскоре такое общество и было основано под названием Киевского общества юристов «Право и жизнь». С осени наше общество стало выпускать еженедельный журнал, также называвшийся «Право и жизнь» и составляемый по образцу заслуженных «Права» и «Вестника права и нотариата». Журнал дожил, кажется, до седьмого или восьмого номера. Набранный в январе 1919 г. очередной выпуск не был разрешён большевистской цензурой.
Немцы, видимо, крепко держали в своих руках Украину, Крым, Приазовский край. Отношения их с московским совнаркомом были какие-то неясные и нетвердые[83]. Но несомненно было одно: они не хотели дать большевизму возможность распространиться на плодородный юг России. И пока германская армия занимала Украину, об этом не могло быть и речи.
Большевики как будто признали в то время независимость «Украинской Державы». В Петрограде и Москве были учреждены украинские консульства, которые стали исполнять функции, впоследствии оказавшиеся основным назначением всех вообще иностранных миссий в Советской России, а именно, они начали промышлять выдачей более или менее законных документов об украинском происхождении и подданстве. Этим способом они доставляли тысячам возможность выбраться за пределы Советского государства.
В середине лета прибыла в Киев советская мирная делегация. Во главе её стоял будущий властитель Советской Украины Раковский.
В украинской мирной делегации председательствовал Шелухин. Переговоры велись, по большевистскому обычаю, публично, со стенографической записью речей. Для большей продуктивности обе стороны, прекрасно понимавшие друг друга, объяснялись через переводчика[84]. Фактически переговоры свелись к бесконечному обмену колкостями и не привели ни к чему. Большевики использовали их для пропаганды и рекогносцировки; но для чего они нужны были украинцам и стоявшим за их спиной немцам, — ты, Господи, веси.
Пребывание немцев на Украине совпало с наиболее драматическим периодом мировой войны — с грандиозным вторичным наступлением германцев против Парижа и с последовавшим затем контрнаступлением Фоша и поражением германской армии. Мы принуждены были смотреть на все эти события глазами немцев, так как наша информация ограничивалась немецкими источниками. Официальные сводки за подписью Людендорфа извещали нас об успехах германского оружия; попадавшая к нам немецкая пресса, как водится, раздувала и подогревала эти известия.
Стоявшие у нас германские части представлялись нам чудом организованности и деловитости. Однако дух этой армии уже давал трещины. Правда, офицерство сохраняло свою классическую самоуверенность и высокомерие. Но всем было ведомо, что a parte[85] те же самые лейтенанты, — как германские, так в особенности австрийские, — сбавляли тон и шибко обделывали всевозможные дела с русскими, украинскими и еврейскими «лиходателями». Солдаты же расквартированных у нас немецких частей, набранные из наименее активных элементов армии, с самого начала не проявляли никакого воинского энтузиазма. Помню поразивший меня разговор между двумя солдатами, читавшими вывешенную сводку об очередной победе. «Довольно кормили нас известиями о тысячах пленных, — мира бы нам, одного только мира»… Эти слова были сказаны солдатом на улице, у самого входа в комендатуру. Притом дело было, кажется, еще в апреле 1918 года.
В июле на пути из здания штаба в свою квартиру был убит брошенной в него бомбой германский главнокомандующий фельдмаршал Эйхгорн. Почти одновременно с этим в Москве жертвой террористического акта пал германский посол граф Мирбах. Эти два факта не вызвали со стороны немцев ожидаемой реакции. Очевидно, Германия не чувствовала себя уже в силах ответить на них так, как она ответила в 1900 году китайским боксерам на убийство немецкого посла Келлера…
Аппарансы, впрочем, соблюдались до самого конца. Ещё в сентябре 1918 года, когда положение на Западном фронте стало уже критическим, император Вильгельм пригласил к себе в гости гетмана Скоропадского, которому показывали заводы Круппа, Кильские пароходные верфи и т.д. И по возвращении в Киев гетман заявил (эти слова тогда же попали в прессу), что после всего виденного у него нет сомнений в непобедимости Германии.
Однако совершенно скрыть истину становилось в конце концов невозможным. Отступление во Фландрии и параллельное отступление полицейско-монархического режима на внутреннем фронте довольно явно обнаруживали приближение роковой развязки. А затем пришло 9 ноября 1918 года, образование правительства Эберта[86] в Берлине и — «Soldatenrat»[87] в Киеве.
Внезапный разгром германской армии и заключение перемирия на продиктованных ей убийственных условиях тотчас же отразились на направлении внутренней политики гетманского правительства. Политика эта, с самого начала гетманства, была совершенно беспринципной. Единственным постоянным элементом в правительственной программе было угождение немцам. Немцы, по-видимому, хотели образования независимой Украины[88]; поэтому гвардейский офицер Скоропадский стал украинским националистом и самостийником. Но его национализм, как и национализм его приближенных и министров, не мог быть искренним; это был лицемерный, притворный национализм. Когда Грушевский и Винниченко производили украинизацию и боролись против русского языка, это могло казаться некультурным и вредным, но во всяком случае это было осуществление мечты всей их жизни. Но когда нас стали украинизировать Скоропадский и Игорь Кистяковский, то это сугубо оскорбляло и коробило своим напускным, деланным характером.
Опираясь на те круги, на которые опиралось правительство гетмана, — то есть на помещиков, буржуазию и старое чиновничество, — невозможно было проводить на деле украинизаторскую политику. В конце концов, люди, не умевшие говорить по-украински, не могли украинизировать, какими бы национальными титулами их ни называли. Потому-то весь исторический церемониал, которым окружал себя гетман, — все эти хорунжие, бунчуковые, атаманы и старшины, — производили впечатление дурного маскарада. А деловые учреждения — министерства, суды — под новыми украинскими наименованиями сохраняли свою прежнюю русскую сущность[89].
Полнейшая беспринципность гетмана как нельзя лучше проявилась в последний месяц его правления. В первых числах ноября в наших «сферах» отчего-то взяло верх национально-украинское течение. Кабинет был преобразован, в него вошли социалисты-федералисты, и был взят резко-украинский курс. Но прошли две недели, принесшие с собой германскую революцию и конец войны, и картина переменилась с фантастической быстротой. Украинствующий кабинет ушел в отставку, ушел даже умеренный премьер Лизогуб. Место председателя совета министров получил царский министр земледелия Гербель, в министерство внутренних дел вернулся преображенный Кистяковский, и был открыто провозглашен курс на «единую, неделимую Россию».
Вместе с тем, в правительственной политике произошел резкий поворот вправо. Доминирующую роль стали играть приехавшие из Петрограда генералы, установился контакт Киева с Добровольческой армией, которая тогда шла в значительной мере под реакционными лозунгами. И первым актом нового правительства был вооруженный разгон безобидной студенческой манифестации, повлекший за собой много жертв.
Однако «российский» и правый кабинет гетмана просуществовал всего один месяц; образование этого кабинета послужило сигналом к восстанию Петлюры, которое закончилось падением гетманщины.
Петлюра, бывший в то время председателем киевской губернской земской управы, летом 1918 года был признан недостаточно «эволюционным» социалистом и упрятан Игорем Кистяковским в Лукьяновскую тюрьму. Но эфемерное национально-украинское министерство в начале ноября освободило его. А 15‑го того же ноября он вместе с Винниченко выехал из Киева в Белую Церковь и выпустил там воззвание от имени «Директории Украинской Народной Республики», в котором призывал народ к восстанию и свержению гетмана.