Заступником моей квартиры был все это время покойный Гессель Рувинович Гинзбург. Это был глубоко честный и добрый человек, совершенно не гармонировавший со средой, в которой он оказался. Вечный студент, перебывавший на всех факультетах; неблагонадежный, посидевший по тюрьмам; по способу заработка репетитор и учитель, — он в 1918 году, по внутреннему убеждению, примкнул к партии коммунистов. Когда большевики заняли Киев, Г.Р. пошел работать в жилищно-реквизиционный отдел, полагая, — и не без основания, — что именно там будут злоупотребления, от которых он страстно желал оградить советскую власть. Разумеется, его — человека уже немолодого и вполне интеллигентного, — приняли с распростертыми объятиями. Ему давали ответственные назначения и в конце концов он стал членом коллегии Отдела Коммунального хозяйства — то есть большевизированной Городской управы, — заведовавшим юридической и жилищной частью.
Среди советских властителей Г.Р. занимал совершенно исключительное положение: он был коммунистом и работал в самом ненавистном советском учреждении — в жилищном отделе, — и вместе с тем, я ни от кого не слышал о нем буквально ни одного дурного слова. Можно себе представить, сколько жалоб и просьб приходилось выслушивать этому человеку; его приемы тянулись по пять-шесть часов. И несмотря на то, что в значительном большинстве жалобы были справедливые, а он был бессилен помочь, — все же жалобщики уходили от него сравнительно успокоенными и отзывались о нем не иначе, как с уважением. В клоаке жилищного отдела, в которой ему пришлось работать, среди шарлатанов, взяточников и воров, Г.Р. сумел сохранить чистый душевный идеализм, сердечное отношение к. людям и наивный оптимизм.
При всем том Г.Р. был убежденный коммунист, с увлечением говорил об успехах советской власти и твердо верил в то, что «реакция не победит». Как настоящий партийный работник, он усваивал себе все ходячие в его «наркоме» мотивировки и рассуждения, и оправдывал почти все мероприятия советской власти. Он искренно верил в необходимость чрезвычайной комиссии и даже в целесообразность «стратегического переселения буржуазии».
Я старался не пускаться с Г.Р. в политические разговоры, но иногда невольно беседа переходила на эти темы. Помню, как однажды я не удержался и высказал ему самое банальное, но тем не менее неопровержимое возражение против тактики большевиков. «Ваш учитель Маркс, — сказал я ему, — основывал свое учение на начале закономерности социального развития. Оттого он и считает себя вправе называть свою теорию научным социализмом. Можно ли признать правоверным марксизмом тактику большевиков, которые хотят осуществить социализм в стране наиболее отсталой по капиталистическому развитию, недозревшей до экономической концентрации и притом страдающей не от перепроизводства, а от недостатка товаров? Как примирить с идеей социальной закономерности то, что в России будет социализм в то время, как Англия и Германия до него еще не доразвились?» — «Маркс, — невозмутимо ответил мой собеседник, — не ограничивал своей теории территориально. Он рассматривал весь мир как единый хозяйственный организм. И для момента, когда назреет переворот, он не предуказал, где именно начнется его осуществление».
Так, значит, большевики устраняли тогда свое противоречие с Марксом. Их, видимо, не смущала явная несообразность, которую они такой интерпретацией приписывали своему учителю. Ведь марксистская закономерность получала при таком толковании совершенно непонятный характер; выходило, что в Лондоне будут предпосылки для социализма, а в России — социализм…
Но Г.Р., по-видимому, не замечал этой несообразности.
Судьба бедного Г.Р.Гинзбурга и всей его семьи была глубоко трагической. Их было пять братьев. Один умер молодым, еще до революции, от болезни сердца. Другой — Абрам — был в плену и в 1918 г. возвратился в Россию. Третий — Исаак — много лет мучился, лишившись места и не находя новой службы. Все они были чрезвычайно привязаны друг к другу, и особенно Исаак служил всеобщей нянькой. — Когда большевики в августе 1919 года эвакуировали Киев, все три брата выехали с ними на Север. Через несколько месяцев ни одного из них не было уже на свете. Г.Р. получил в Москве назначение членом коллегии Коммунотдела в Уфу. Несмотря на даль, тяжёлые условия переезда и эпидемии, он с радостью отправился туда, желая, как он говорил, прикоснуться к земле — увидеть работу Советской власти среди чисто русского населения. Поехал в Уфу и Исаак. То, что они застали в Уфе, — рассказывала мне впоследствии жена Г.Р. — не поддается описанию. Этот город представлял сплошной тифозный барак. При этом город был переполнен, и морозы стояли жестокие. Едва вступив в отправление своих новых обязанностей, Г.Р. заболел сыпняком, а через несколько дней слегла его жена. Их перевезли в больницу, где они лежали в различных палатах, оба в сорокаградусном жару и без сознания. Брат сначала посещал их, сообщая жене, в светлые минуты, сведения о состоянии мужа. Затем он исчез. Никаких известий о состоянии Г.Р. его жена не получала, больничный персонал отделывался незначащими фразами. Несчастная женщина решилась, наконец, спросить: «Когда умер Гинзбург?» и узнала ужасную правду… Когда она вышла из лечебницы, ей рассказали, что Исаак Гинзбург, едва успев похоронить брата, очертя голову бросился обратно в Москву. Этот самоотверженный, заботливый Исаак вдруг преобразился. Им овладел какой-то непреоборимый страх перед тифом. Он оставил невестку в тяжелом состоянии и бежал… В Москву он приехал уже больным, умолял поместить его в лучшую лечебницу, добился этого, пролежал там две или три недели, всеми силами цепляясь за жизнь, и — умер. — А третий брат Абрам, вернувшийся в 1918 году из плена, через несколько дней после смерти Исаака где-то в Брянске заболел воспалением легких, которое унесло и его…
В 1919 году большевики явились в Киев на всей высоте своего величия. Неуверенность и болезни детства прошли, преждевременная старость еще не наступила. «Старый мир» был разрушен, но не все оставшиеся от него запасы съедены; всякие сдержки в печатании бумажных денег были устранены, а деньги еще не были окончательно обесценены. Одним словом, была полная возможность, под видом строительства новой жизни, расточать остатки наследия старой.
Советская власть проявила в это свое появление к нам максимальную энергию как в хозяйственной, так и в политической области. Притом Киев был тогда еще украинской столицей и резиденцией всех советских наркомов, главков и центров. И Совнархоз, и Совнарком работали полным ходом. А над ними обоими бодрствовала В.У. Че-Ка.
Работа Совнархоза (Губернского и Всеукраинского) сводилась к взятию на учет материалов и сырья, к национализации банков и к обобществлению большинства промышленных предприятий. Магазины торговали более или менее по-прежнему, с тем лишь отличием, что крупнейшие фирмы укрылись под флагом кооперативов или «товариществ служащих».
Весьма энергично действовал тогда и Совет профессиональных союзов, занимавший большое здание гостиницы «Савой» на Крещатике[104]. Организованные с самого начала революции примирительные камеры, страховые суды и фабрично-заводские комитеты развили весьма интенсивную деятельность. Начало паритетности, на котором, были прежде основаны рабочие судилища, теперь, при диктатуре пролетариата, отпало: все места во всех органах были заняты представителями рабочих. Соответственно с этим, не мог не измениться их характер. Работая в таком однобоком составе, да еще обвеваемые духом времени, они не могли делать ничего иного, как бить и добивать лежачую буржуазию. Нужно сказать, что сами органы союзов, — тогда ещё в большинстве свободно избранные рабочими, а не назначенные коммунистической властью, — проявляли некоторую сознательность и всячески старались не перетягивать дуги. Но на всю массу опекаемых ими — рабочих, низших служащих и прислуги — наличность Профсоюза, в такой противоестественной конструкции и с такими громадными полномочиями, действовала развращающим образом.
Я стоял не особенно близко к профессиональному движению ни до, ни после революции. В эту эпоху мне пришлось участвовать в так называемом «Рабочем секретариате» — своего рода бюро юридической помощи при Совете Профсоюзов. В качестве представителя секретариата я присутствовал раза два на заседаниях примирительных камер и, по назначению от секретариата, выступал поверенным потерпевших в страховом суде.
Ко времени пребывания большевиков у нас в 1919 году относится и мой кратковременный эксперимент состояния на «советской службе». В конце июня мой товарищ по адвокатуре Пл.Льв. Симиренко[105] убедил меня вступить вместе с ним в юридический отдел «Губсовнархоза». Я пробыл на службе ровно два месяца, — до ухода большевиков, — и очень рад как тому, что имел случай вглядеться в жизнь советского учреждения, так и тому, что происшедший переворот дал мне возможность так скоро вернуться на свободу.
«Юридический подотдел Отдела Управления Киевского Губернского Совета Народного Хозяйства» состоял из пяти лиц: трех членов коллегии, секретаря и делопроизводительницы. Впрочем, непосредственно перед моим поступлением, было сделано еще «сокращение штатов», жертвой которого пал шестой чин нашего подотдела (если не ошибаюсь, «заведующий канцелярией»). Среди этих пяти человек было четыре юриста. Кроме того, большинство отделов Совнархоза — как например, лесной, страховой и т.д. — имели своих юрисконсультов. Таким образом, господство права было как будто вполне обеспечено.
Что делала вся эта орава юрисконсультов? По своему кратковременному опыту могу констатировать, что не менее 75 % всех восходивших на наше заключение вопросов касались интересов служащих — ликвидационные, тарифные ставки, наказы, регламенты и т.д., — а из остальных процентов двадцать упадало на дела о злоупотреблениях служащих.