Процедура арестов, сидения в Чека, вызова смертников и расстрела много раз описана. Я стараюсь передавать только непосредственные впечатления и не буду поэтому своим бледным пером вновь описывать все эти ужасные в своей упрощённости приемы чекистской расправы… Нам пришлось столкнуться с этим кошмаром лицом к лицу в связи с расстрелом одной из жертв пресловутого проходимца, «бразильского консула» графа Пирро[125]. Я не буду касаться и этой драмы, так как вся роль Пирро для меня остается загадочной.
Однажды — это было в июле, — развернув газету, я был потрясен, прочитав в кровавом синодике еще одно имя. Чека сообщала о расстреле Иордана Николаевича Пересвет-Солтана. Он был пламенный польский патриот и погиб на посту, как рыцарь без страха и упрека. И.Н. был в то время председателем польского Исполнительного комитета. Когда начались аресты среди поляков, он временно скрылся на пригородную дачу одного товарища по адвокатскому сословию. И вот однажды зять его Стемпковский, посетивший его в этом убежище, передал ему, что в польском обществе существует неудовольствие тем, что он, официальный глава его, скрывается и как бы бросает тень на всех поляков. Иордану Николаевичу было достаточно этих слов, чтобы немедленно же сняться с места и возвратиться обратно в город. В ту же ночь он был арестован, вместе с невольным виновником его гибели Стемпковским. Через несколько недель они оба были расстреляны по обвинению в связях с польскими легионами. В очередной газетной «сводке» подле имени Пересвет-Солтана значилось: «бывший председатель Киевской судебной палаты». В действительности, он никогда не был судьей, а был известным в городе адвокатом и состоял председателем Распорядительного комитета, а затем - товарищем председателя Совета присяжных поверенных. Но такими деталями, по-видимому, не интересовались следователи и судьи, решавшие вопрос о его жизни и смерти…
Так делала свое дело чрезвычайка.
Типичное «советское учреждение», со своими сотрудниками, барышнями, комслужем, агитпросветом и прочими атрибутами, — осуществляло функции террористов и палачей…
Достоевский вложил в уста Шатова следующие слова о «бесах» революции:
«О, у них все смертная казнь и все на предписаниях, на бумагах с печатями, три с половиной человека подписывают»… («Бесы», ч. II, гл. VI.)
Этот гениальный психологический штрих слишком хорошо подтвержден большевизмом и чрезвычайкой. После прихода Добровольческой Армии среди оставленных Вучека бумаг нашлись некоторые журналы заседаний её коллегии, под председательством Лациса. Журналы эти были составлены примерно по следующему типу:
И так далее, — приговоры к расстрелу вперемежку с постановлениями о выдаче ликвидационных и наградных и с другими вопросами внутренней жизни канцелярии. Нельзя себе представить ничего характернее этих кровавых журналов «Коллегии В.У.Ч.К.». Как эти люди — революционеры и ниспровергатели раr ехсеllеnсе[126] — раболепно цеплялись за самую внешнюю, мелкую сторону разрушаемого мира! Коллегия чекистов, «отрекшихся от старого мира», творит суд и расправу над контрреволюционерами — и в то же время всеми силами стремится ни на шаг не отойти от шаблона какого-нибудь уездного съезда земских начальников. При этом, в качестве настоящих выскочек и parvenus[127], канцеляристы из Чека употребляют технические термины там, где это даже и не полагается. Уголовный приговор, а тем паче приговор к смертной казни, разумеется, никогда не бывал изложен в виде абстрактной формулы — «подвергнуть высшей мере наказания». Но ведь рабоче-крестьянская власть так безмерно любит высокопарные термины и бумаги с печатями, которые «три с половиной человека подписывают» …
Занятые высокой политикой и борьбой на многочисленных фронтах, большевики в 1919 году еще не успели наложить своей мертвящей руки на все проявления хозяйственной и культурной жизни Киева. Магазины продолжали торговать[128], гимназии и университеты еще существовали в прежнем виде. Население еще не успело изголодаться и опуститься. Люди жили с запасов или со служб; жалований еще хватало на минимальные потребности, особенно если в семье было несколько служащих. Независимых газет в Киеве не выходило. Помещение «Киевской мысли» было занято редакцией «Известий Всеукраинского Центрального Исполнительного комитета». Кроме этого официального органа выходил официоз «Коммунист» и несколько украинских большевистских газет. В Харькове некоторое время еще существовал меньшевистский орган — не помню его названия, — в котором военный обозреватель различными темными намеками поддерживал в публике надежду на интервенцию союзников. Эта газета бралась в Киеве нарасхват, и мы называли ее «буржуазным утешителем».
Слухи о помощи со стороны союзников, об их близком приходе из Одессы, о спасительных условиях Версальского мирного договора, возлагавших будто бы не то на Германию, не то на Польшу миссию удушения большевиков, — уже тогда непрерывно муссировались в Киеве. Большевистский режим вообще является золотым веком слухов; впрочем, эта черта эпохи, вместе с другими бытовыми чертами, вполне проявилась впоследствии, в третий и четвертый приходы большевиков.
В действительности, несмотря на обнадёживающие статьи «буржуазного утешителя» и на слухи об интервенции, военные дела большевиков шли, поначалу, блестяще. Их власть распространялась все дальше и дальше на юг; в начале апреля пала Одесса, за ней последовал и Крым. Вся Украина и Дон были под властью большевиков… Одновременно с этим спартаковский «путч» в Берлине и авантюра Бэла-Куна в Венгрии поддерживали разговоры о начинающейся всемирной революции.
Однако большевикам на этот раз не было дано и часа насладиться плодами победы. Как морской прибой без единой минуты остановки сменяется отливом, так и волна большевистского наступления, достигнув предельной точки, в тот же момент покатилась обратно. Первые удары военному могуществу большевиков на Украине были нанесены повстанцами. Отложился покоритель Одессы атаман Григорьев, затем возникли повстанческие очаги в Уманщине, в Подолии, у Полтавы. Струк, Ангел, Зеленый, Махно — все эти имена бандитских и повстанческих вождей привлекали к себе все большее внимание. Каждый отряд в отдельности был слаб, никаких лозунгов (кроме неизменного «бей жидов!») у них не существовало, и восстания обычно без труда ликвидировались Красной Армией. Но, рассеянные в одном уезде, повстанцы появлялись через некоторое время в другом. Они останавливали поезда, убивали коммунистов и евреев, грабили, портили железнодорожный путь.
Эта партизанская война подкашивала силы большевиков, необходимые им для сопротивления против начавшегося в июне 1919 г. исторического похода Добровольческой армии. Ей предстояло в течение нескольких месяцев завоевать не только всю Украину, но и почти всю Россию.
Киевские шептуны и передатчики слухов как будто меньше всего интересовались Добровольческой армией. Имя Деникина, унаследовавшего пост ее вождя после смерти ген. Алексеева, очень мало говорило тогда уму и сердцу киевлян. А единственное соприкосновение с добровольческими частями, которое мы имели во время защиты Киева от Петлюры в декабре 1918 года, не могло оставить особенно обнадеживающих воспоминаний. Однако, со времени занятия добровольцами Донского бассейна, наступление ген. Деникина силою вещей выдвинулось на первый план общественного внимания. Стало ясно, что, невзирая на все слухи, только это и есть тот единственный сильный враг, с которым большевикам предстоит бороться не на жизнь, а на смерть.
Наступление добровольцев шло чрезвычайно быстро, как все пережитые нами наступления-отступления. 25 июня 1919 г. пал Харьков, через несколько дней — Екатеринослав. Положение Красной армии на Украине становилось серьезным, тем более что основная коммуникационная линия с Москвой была под угрозой. Наше правительство начало нервничать. Раковский носился по митингам и провозглашал повсюду, что республика в опасности.
Началась мобилизация. Сначала было декретировано «всеобщее военное обучение», — глупая затея, из которой абсолютно ничего не вышло. Затем пошли призывы все новых и новых возрастов. Параллельно начались усиленные хлопоты об отсрочках. За время гражданской войны мы пережили бесконечное количество мобилизаций; нас мобилизовал гетман против Петлюры, затем Петлюра против большевиков, затем большевики против добровольцев, затем добровольцы против большевиков, наконец, снова большевики против поляков и Врангеля. Все эти мобилизации были как две капли воды похожи друг на друга. Всегда в мобилизационном декрете стремились захватить возможно более широкий круг лиц, и каждому уклоняющемуся от призыва отставному ветеринару или белобилетнику грозили самыми суровыми наказаниями. Вопрос о предоставлении отсрочек учащимся и служащим различных учреждений регламентировался с величайшей подробностью. Устанавливались процентные нормы, по которым учреждениям предоставлялось ходатайствовать об отсрочке исключительно для самого ограниченного числа своих самых необходимых, незаменимых и неоценимых сотрудников. Разрешенный процент был обыкновенно весьма мал, и при точном соблюдении нормы оказывалось, что на отсрочку может рассчитывать в каждом учреждении примерно ¾ одного служащего. Однако ходатайства о предоставлении отсрочки можно было возбуждать в неограниченном числе. И с первых же дней мобилизации комиссии по отсрочкам бывали завалены таким необозримым количеством прошений, что на рассмотрение их уходило несколько месяцев, в течение которых кандидаты на отсрочку были свободны от явки. Обыкновенно эти кандидаты так и не успевали получить ответа из комиссии, пока не приходила новая власть, и не нужно было готовиться уже к новой мобилизации.