Теперь произошла очередная — по счету 12-ая — смена власти: большевики ушли, явились, pour changer[135], поляки. Но мы живем, кроме текущих забот, исключительно мыслью об отъезде.
Хлопочите за нас!»
В письме к родным в Париж, относящемся к тому же времени, я писал:
«Теперь у нас, в связи с приотворившимся окном в Европу, на очереди вопрос об отъезде. Мы твердо решили при первой возможности бросить все и ехать сломя голову, без средств, без планов — лишь бы уехать. В холодном ужасе от мысли что, может быть, снова здесь застрянем и будем переживать все сначала».
Эти письма дошли до своих адресатов, когда в Киеве уже были большевики.
Киев оказался предельным пунктом продвижения поляков на восток. На левом берегу Днепра, у Броваров, польские войска укрепились; завоевание левобережной Украины Петлюра должен был произвести своими силами. Все время пребывания в Киеве поляков до нас доносились из-за Днепра звуки канонады; от времени до времени прилетали аэропланы, бросавшие бомбы. Разумеется, это не могло способствовать налажению жизни и успокоению. Зато в крепости своего фронта поляки не сомневались. На левый берег подвезли через весь город тяжелые орудия необычайно внушительного вида… Приблизительно за неделю до бегства поляков один из красно-крестных генералов говорил мне, цитируя слова главнокомандующего: «Пускай вся германская армия попытается продолбить наши Броварские позиции –удержимся!»
Вспоминая парад польских войск на улицах города и сравнивая эту картину с видом отступавших красноармейских частей, невозможно было сомневаться в том, что эта похвальба, при данных условиях, имеет некоторые основания.
Однако, как я говорил, прошло немного времени после произнесения этих гордых слов, как все пошло прахом. Поляков где-то обошли или потеснили, их стратегическое положение сделалось невозможным, и вся эта щегольская армия с необычайной поспешностью ринулась обратно. Кажется, 23 июня был оставлен Киев, а через два месяца большевики были в 20-ти верстах от Варшавы…
Эвакуация наступила, как всегда, неожиданно и внезапно. До последнего дня газеты сообщали о прекрасном положении на фронте. А затем вдруг вовсе перестали писать о фронте… Мы же своим опытным глазом увидели все непреложные признаки предстоящей «перемены»[136].
Уход поляков сопровождался различными безобразиями и разрушениями, как намеренными, так и стихийными. Были, по стратегическим соображениям, взорваны все мосты, ведущие через Днепр. Цепной мост, построенный при Николае II и являющийся одной из Киевских достопримечательностей, так и не был потом восстановлен. В городе произошло несколько пожаров. Сгорела 4-я гимназия, в которой с 1914 года помещался лазарет, сгорела украинская комендатура. Сгорел — это стало эвакуационной традицией — пакгауз на товарной станции. Товары из этого пакгауза и из разграбленных складов американского красного креста затем долгое время продавали на всех базарах. Эта массовая продажа и покупка краденого была хорошим показателем для уровня общественных нравов, до которого мы докатились. Вероятно, во всем Киеве не было тогда ни одной семьи, которая не распивала бы в последовавшие затем голодные дни американского какао…
Поляки уходили. Наши надежды на отъезд не осуществились. В самый день ухода войск я подошел к помещению американцев для последней попытки умолить их вывезти нас.
— Have you any official business?[137] — спросил меня стоявший у входной двери очаровательный мальчик-курьер.
Он так мне понравился, что я не решился сказать ему неправду.
Меня не приняли.
Я вернулся домой. Снова, как 3 декабря 1919 года, на душе был мрак и тупое отчаяние.
В одном из писем в Европу, писанных при поляках, я просил поспешить с помощью, пока не успела «закрыться крышка гроба».
Теперь она закрывалась.
VII. Снова большевики(июль 1920 — июль 1921)
Осуществленный советский строй. — Теория и практика. — Непобедимый лавочник. — Совет рабочих депутатов. — Юридическая мобилизация. — Жертва советской юстиции. — Процесс Вайнштейна. Тюремные порядки. — Высшая школа. Студенчество. Профессура. — Из области общественных настроений. Вера в интервенцию. Слухи. — Измельчание жизни. Неуместный снобизм. — Переживания. — Отъезд.
Большевики возвратились в Киев, — на этот раз надолго, — как после экскурсии. Они застали все на своем месте, въехали в свои прежние квартиры и стали продолжать свою работу с той точки, на которой остановились. С тех пор никто их больше не тревожил, — если не считать ложной тревоги в сентябре 1920 года, когда поспешили почти совершенно эвакуировать город, хотя враг и не собирался его занимать. Советская власть, наконец, получила возможность осесть в Киеве и проявить себя у нас во всю ширь и глубь.
У нас установился и продержался в течение целого года настоящий советский строй — говорю: в течение года, потому что через год, весной 1921 года, началась новая экономическая политика, и вожжи стали сами собой отпускаться. Но в течение этого года мы испытали на себе все, или почти все, что написано в программе российской Коммунистической партии, и что должно привести к царству справедливости, добра и красоты.
Магазины были закрыты[138], частная торговля уничтожена, вывески сняты, все было национализировано, зарегистрировано, взято на учет. Каждый день мы заполняли какие-нибудь новые ведомости или формуляры — то о числе своих стульев, то о размере комнат, то о своих годах, занятиях и способностях. Все эти ведомости и формуляры шли в соответственное учреждение, имеющее, вместо названия, сокращенный «адрес для телеграмм»; там они, должно быть, соответственным образом сортировались, распределялись и подшивались. Без надлежащего ордера от надлежащей инстанции не могло произойти ни малейшего изменения в живом и мертвом инвентаре советской республики. Чтобы перенести матрац из одной квартиры в другую, нужен был ордер; чтобы выехать на соседнюю станцию, нужен был пропуск; чтобы купить лист бумаги, нужно было предварительно исписать несколько листов просьбами о надлежащем разрешении.
Вся жизнь стала подведомственна учреждениям. Киев, как и вся Россия, стал похож на деревню одного чудака-помещика, описанного по второй части «Мертвых душ».
«Все было у полковника необыкновенно. Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, куча извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то дома, вроде присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: Депо земледельческих орудий, на другом: Главная счетная экспедиция, на третьем: Комитет сельских дел; Школа нормального просвещения поселян; словом, чёрт знает, чего не было!»
Когда, однако, Чичиков «решился сам отправиться поглядеть, что это за комиссии и комитеты», то –
«что нашел он там, то было не только изумительно, но превышало решительно всякое понятие. Комиссия всяких прошений существовала только на вывеске. Председатель ее, прежний камердинер, был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил конторщик Тимошка, откомандированный на следствие — разбирать пьяницу приказчика, со старостой, мошенником и плутом».
Сколько было у нас комитетов и комиссий, существовавших только на вывесках! Сколько было школ без учителей, учеников и учебных пособий! Сколько больниц без лекарств! Сколько мастерских без инструментов! И не во всех ли советских учреждениях главнейшие функции выполнялись исключительно на бумаге?
У нас, как и во всей России, жизнь шла мимо советского аппарата, так как жизнь, несравнимо сильней жалких попыток доктринерской регламентации…
Все жители Киева имели продуктовые и хлебные карточки различных категорий. Но за все время моей жизни при большевиках (а потом и подавно) ни единого раза хлеба по хлебным карточкам выдано не было. Так они и лежали мирно у нас в ящиках со всеми своими талонами, печатями и подписями, и от времени до времени в «Известиях» выходил целый лист с объявлениями об утрате тем или иным гражданином карточки. Без таких публикаций — тоже пережиток дореформенной канцелярщины — этот драгоценный документ не возобновлялся. По продуктовым карточкам иногда выдавали сахар, соль и спички.
Хлеб покупался — на базаре.
Жизнь была сильнее. Она выпирала из всех щелей и прорех социалистической брони. Одно время, например, частная торговля преследовалась, но кооперативы терпелись. И вот все торговые предприятия, как по мановению волшебного жезла, преисполнились духа рочдельских пионеров и объявили себя кооперативами. Когда уже в городе не было ни одной частной вывески, повсюду красовалась надпись «КЕПО №…» КЕПО означало «Киевск. единое потребительское о-во». Вывески КЕПО до того примелькались, что для меня они сделались настоящим кошмаром. Раз ночью мне снилось, что по новому декрету отменены фамилии и отныне все граждане будут ходить с привешенными на груди табличками «КЕПО № такой-то»…
Когда закрыли и кооперативы, из всех видов частных предприятий остались разрешенными только кустарные мастерские. Тогда в короткое время все лавочники на Васильковской и на Подоле оказались суздальскими и иными кустарями и начали выделывать бензинные зажигалки и резиновые подошвы из краденых автомобильных шин. Разрешено было торговать только съестными припасами — во всех лавках появился в окне хлеб и коробочки с суррогатами чая; остальные товары продавались в задних комнатах. Запретили и продовольственные лавки — вся торговля перешла на квартиры лавочников или производилась с заднего крыльца.