Замечательно приспособлялся к экономическим декретам лавочник нашего дома Гершман. Во времена апогея коммунизма он ограничился только маленькой перестановкой мебели: фасадное помещение магазина было превращено в жилую комнату и через окна можно было видеть с улицы, как на том месте, где раньше царил разврат спекуляции, теперь семья мирных пролетариев Гершман обедает и пьет чай. Торговля в это время производилась в прежней жилой комнате лавочника, выходящей во двор. Времена изменились, новая экономическая политика разрешила торговать бакалеей: снова маленькая перестановка мебели, прилавок опять водворен в переднюю комнату, а обеденный стол перенесен обратно в заднюю.
Большевики успешно боролись с контрреволюцией, с Деникиным и Колчаком, с Петлюрой и Пилсудским. Но они никак не могли победить лавочника. От всех их декретов лавочник только богател. И, что самое замечательное, — из всего городского населения богател только лавочник. В прежнее время в больших домах на лучших улицах города владелец помещавшейся в полуподвале лавки был самым последним из жильцов. Теперь он стал самым богатым и почетным жильцом дома. На дороговизне он только зарабатывал, а декреты умел обходить. И поэтому, хотя все мобилизации и контрибуции неминуемо падали на него как на «нетрудовой элемент», все же он — и он один — благоденствовал посреди всеобщего обнищания.
Большевики стремились уничтожить спекуляцию и частную торговлю, хотели, чтобы все жили исключительно заработком от своего труда. А на деле вышло то, что никогда ни в одной стране столько не торговали, как в эти годы в России, и никогда спекулятивная горячка не охватывала столь широкие круги населения. «Национализация торговли означает, что вся нация торгует», говорили остряки. Я уже упоминал о том, как основа всех частных бюджетов неизбежно перемещалась от жалований и гонораров к выручке за проданные скатерти и простыни. Благодаря этому, в результате всех запретов, не только торговцы остались торговцами, но торговцами же стали и бывшие пролетарии — люди физического и духовного труда. Достаточно было выйти на базар (в Москве на Сухаревку, в Киеве на Еврейский), чтобы увидеть, кто только ни торгует и чем только ни торгуют в Советской России. Базары получили характер постоянных ярмарок, на которых можно было достать решительно все — разумеется, подержанное…
Кроме лавочников, зарабатывали достаточно на сносную жизнь самостоятельные ремесленники — печники, стекольщики, сапожники, пильщики и т.п. Притом и из числа ремесленников могли сносно существовать не пролетарии, о которых пеклись большевики, а мелкие предприниматели, работавшие своими инструментами и из своего сырья. Настоящие же фабричные рабочие, как это признавалось и официально, были деклассированы и либо разъехались по деревням, либо занялись мошенничеством. Класс фабричных рабочих перестал существовать, так как в большинстве перестали работать фабрики и заводы, а продолжавшие работать не могли прокормить своих новых владельцев.
Каковы были результаты казенного хозяйства в промышленности, об этом пусть судят специалисты. Я хочу только иллюстрировать рациональность социалистического хозяйства одним примером, взятым из сферы главнейшей отрасли юго-западной индустрии — сахароварения. Сахарная промышленность была, как полагается, национализирована и объединена под одним центральным управлением. Называлось это управление «Главсахар», а киевский его отдел назывался «Киевсахар». Один сотрудник Киевсахара — человек в высшей степени положительный — рассказал мне о том, что ввиду полного обесценения советских денег заводы принуждены расплачиваться с крестьянами за всякие работы натурой, притом главным образом — сахаром из имевшихся запасов. И вот по калькуляции стоимости производства 1920 — 1921 гг. было официально установлено, что один пуд вырабатываемого нового сахара обходился на одних заводах — в 30 ф. старого сахара, на других — в 35 ф., на третьих — во все 40 ф. и, наконец, на некоторых, особенно по-хозяйски поставленных заводах — в 50 и 55 фунтов! Чтобы изготовить пуд сахара, «Киевсахар» выдавал из своего запаса 1 п. 10–15 ф.! «Это звучит как анекдот, — сказал мой собеседник, — а между тем это печальная действительность».
Деятели совнархоза прекрасно знали — и не могли не знать — об истинных результатах своей работы. При этом скептическое отношение большевиков к их собственным хозяйственным мероприятиям выражалось не только в измышлении или пересказе более или менее удачных курьёзов. К некоторым областям, они, сознавая свое бессилие, и не решались подступать. Не подступили, например, к не раз возвещённому аннулированию денег. Без печатного станка «Экспедиции»[139] они бы задохлись на второй день… Еще в мою бытность в Киеве началось генеральное отступление по всей линии, а с осени 1921 года, как известно, было официально декларировано банкротство коммунизма и под названием «новой экономической политики» большевики стали усердно — возвращаться к старому.
Любопытным примером невольной недоделанности советского режима даже в самые лучшие его времена может служить следующий эпизод.
Странным образом, в момент полного расцвета коммунистического строя у нас оставался в неприкосновенности один пережиток капитализма — извозчики. В то время, когда ничего нельзя было ни купить, ни продать; когда всякие услуги оплачивались исключительно по тарифным ставкам; когда все люди, мужского и женского пола, были либо мобилизованы, либо на службе у государства, — в это время все же разрешалось всем и каждому нанимать извозчика и условливаться с ним о цене на основах самого вольного соглашения.
— Чем объяснить такую непоследовательность? — спросил я однажды у одного чина «Губтрамота». Отчего вы не национализируете извозчиков?
— Видите ли, — задумчиво ответил мой собеседник, — мы попробовали, но выяснилось одно большое затруднение. Когда людей не кормят, они отчего-то все же продолжают жить. А когда лошадей не кормят, они непременно умирают. Оттого мы и не национализируем извозчиков.
В этот заключительный период у нас успел, наконец, вполне оформиться и административный аппарат советской власти. Был избран совет рабоч. депутатов, и выделенный им из своей среды «Губисполком» сменил засидевшийся у нас временный орган — «Губревком».
Совет — центральный орган всего организма большевистской власти, основа нашей конституции и fundamentum regnorum[140]. Совет дал имя всему в России, — самой республике, всем ее учреждениям, деньгам, программе, идеологии. В этом понятии и термине мы имеем один из редких случаев, в которых Запад заимствует у России политические идеи.
А вместе с тем, с первого же момента большевистской власти советы играли фактически весьма незначительную роль в политической жизни. В описываемую эпоху их значение совершенно сошло на нет. Как от многого другого в большевистской системе, от власти советов осталась одна только вывеска.
Выборы в Киевский совет состоялись, кажется, в начале 1921 года. Во всех советских учреждениях и предприятиях были для этого созваны собрания служащих, на которых от имени местной комячейки предлагалась сначала общеполитическая резолюция, а затем список кандидатов в совет. Там, где председателем собрания был коммунист, он вносил эти предложения и спрашивал: кто против? Обычно таких смельчаков не находилось. Спрашивал: кто воздержался? — и несколько дрожащих рук поднималось вверх. Тем избирательные собрания в большинстве случаев и заканчивались. Там, где некоммунистическому большинству удавалось провести председателя из своей среды, выборы проходили уже не столь упрощенно. Обыкновенно в этих случаях коммунисты, находившиеся повсюду в ничтожном меньшинстве, заключали блок с беспартийными, и при блоковом соглашении выговаривали для своих кандидатов число мест, которое бы не роняло престижа руководящей партии.
Меньшевики и эсеры были по возможности отстранены от участия в выборах: большинство их активных деятелей предварительно арестовали, а в отношении самих «соглашательских» партий подняли такую травлю, что выбирать после этого в совет открытого меньшевика или эсера оказывалось небезопасным для избирателей.
В конце, концов, в совет (в Киеве, как и во всей России) прошло подавляющее большинство коммунистов и некоторое количество беспартийных (кажется, последних было в киевском совете процентов двадцать). Что собой представляла эта «фракция беспартийных», никто не знал и не узнал. В всяком случае, это была запуганная фракция.
Тех немногих меньшевиков и эсеров, которые каким-то образом все же оказались в киевском совете, в одном из первых заседаний торжественно исключили из его состава. При этой расправе новых монтаньяров с новыми жирондистами беспартийные воздержались от голосования.
При полном отсутствии политической жизни, выборы в совет внесли у нас некоторое оживление. Но о самом совете забыли немедленно после того, как он был избран. Руководящие круги провели через совет выборы в Губисполком, в состав которого прошел in corpore[141] прежний Губревком с Яном Гамарником в качестве председателя. После этого совет собирали только для больших оказий, вроде торжественных приемов каких-нибудь заморских делегатов на съезд III Интернационала или для празднования годовщины заговора Бабефа.
Ни малейшего влияния на администрацию и политику совет не имел. Последним председателем Киевского Губревкома и первым председателем Губисполкома был, как я уже сказал, Ян Гамарник. Перед ним этот высший пост губернской администрации занимал Ветошкин, а перед Ветошкиным — Иванов. Смена высшего начальства каждый раз сопровождалась более или менее фантастическими слухами о ее причинах. Вероятно, подобные же слухи возникали в провинциях Древней Персии, когда Великий Царь менял своих сатрапов. Так как жизнь становилась у нас все тяжелее и тяжелее, то, естественно, прошлые времена и прошлое начальство вспоминали всегда со вздохом. Смену начальствующих лиц чаще всего объясняли чрезмерным либерализмом отставляемых. Иванов, по слухам, ушел будто бы потому, что противился повальным обыскам, Ветошкин — уже не припомню вследствие какого свободомыслия. Когда же, наконец, бразды правления получил Ян Гамарник, то между губернск. комитетом комм. партии и Губ. Рев. комитетом установилась персональная уния: Гамарник был председателем обоих комитетов.