Из Кисловодска в Кисловодск. 1918–1919 — страница 3 из 5

Из Полтавы в Кисловодск

1. Перед Полтавским боем

11 ноября 1918 года окончилась Первая мировая война. За Германией неминуемо должна была пасть и Украина. Петлюра наиболее из всех постарался, чтобы она перестала существовать как можно скорее, подняв свое восстание в наиболее критический для Украины момент.

На «Лiвобережной Украине» восстание началось с того, что Запорожская дивизия оставила противобольшевицкий фронт севернее Белгорода и двинулась на Харьков. Там она без труда разоружила кадр VIII Украинского корпуса под командой генерал-майора Лигнау и повернула на Полтаву, где находился подобный же кадр VI корпуса под командованием генерала от артиллерии Слюсаренко, б[ывшего] командира XXVIII корпуса русской армии.

В Полтаве находились: штабы корпуса и 11-й пехотной дивизии, все 3 пех[отных] полка этой дивизии, 11-я артиллерийская бригада в составе тоже трех полков (б[ывших] «отдельных дивизионов»), тех же номеров, что и пехотные полки, корпусная артиллерия: 6-й горный и 6-й гаубичный полки и караульная рота для охраны складов.

31-й артиллерийский] полк состоял, гл[авным] образом, из офицеров б[ывшей] 9-й артиллерийской] бригады (полтавской), 32-й – из 32-й артиллерийской] бригады, «украинизированной» на фронте в конце 1917 года, 33-й полк был, насколько помню, сборный. 32-м полком командовал подполковник Ф[едор] Николаевич] Свешников, б[ывший] командир 2-го дивизиона 32-й артиллерийской] бригады, прочими – подполковники 9-й бригады. Добавлю, что 12-я дивизия нашего корпуса была в Лубнах.

Новая организация, основанная на «тройке», была, понятно, удачнее старой русской. Комиссия, разработавшая ее, приняла во внимание опыт войны. Замечу, что членами этой комиссии были генералы Шайбле, Гернгросс, Синклер, Дельвиг и Кислов – все «щирые» украинцы, как видно из их фамилий!

Но в штатах армии была одна странность: в полках не было адъютантов! Вместо них был чиновник, правитель канцелярии.

Заменить адъютанта чиновник может, конечно, далеко не всегда. Тут помогло то, что в штате управления полка был офицер-разведчик, положенный в чине капитана с правами командира батареи (батареи должны были быть 4-орудийными, капитанскими). Эту должность занимал я и, поверенный адъютантскими обязанностями, опроверг, таким образом, мнение Козьмы Пруткова: «Нет адъютанта без аксельбанта!»

Итак, в теории организация была хороша, но в полках почти не было солдат. Немцы разрешили произвести призыв только в отдельную гвардейскую дивизию (сердюки) в Киеве, а в остальных частях могли служить только добровольцы. Таким образом, в составляемых мною донесениях по табели «терминових доносiв» (срочных донесений) в 32-м артиллерийском] полку неизменно фигурировали: 17 офицеров, 1 подпрапорщик, 10 канониров, 2 лошади и 1 повозка, итого: 28 человек! Так как полки были, примерно, одинаковыми, то с управлением бригады и инспектора артиллерии корпуса в Полтаве было 150 артиллеристов. Орудий сперва не было, но позже полки бригады получили по одной пушке образца 1902 года, а корпусная артиллерия – две 48-линейных гаубицы[79]. В пехотных полках численный состав был выше; насколько – не берусь сказать, но в общей сложности численность гарнизона была, вероятно, 400–500 человек. Кроме нас в Полтаве был и небольшой германский гарнизон.

Совсем незадолго до восстания на станции Скороходово произошла встреча Гетмана Скоропадского с Атаманом Красновым. В своей речи Краснов определил задачу Гетмана так: «Вам, Ясновельможный Пан Гетман, выпала на долю задача составить левый фланг наступления на Москву!» Далее в сообщении говорилось: «Гетман ответил речью» – и больше ничего! Из этого мы заключили, что речь Гетмана была в некотором роде «нецензурной» своим согласием с Красновым. Затем, в самом скором времени, началось упомянутое выше восстание[80], и передовые части Запорожской дивизии оказались в Скороходове. Не помню точно расстояния этой станции от Полтавы, но, во всяком случае, оно небольшое, так как до Харькова всего лишь 150 верст. Это вызвало у нас, что называется, «дрожемент», тем более, что за Болбочаном должны были, несомненно, последовать большевики!

Хотя немцы были тогда уже в полуразвалившемся состоянии и желали лишь одного – унести ноги домой, Гетман не решился призвать «хлеборобов» (зажиточных крестьян), с помощью которых он был «возведен на престол». Но объявил только призыв офицеров. 32-й полк получил их человек 40. Гарнизон таким образом удвоился, а может быть, и утроился в числе. Настало время подумать: что делать дальше? По моему тогдашнему мнению, могло быть два решения:

1) Упразднить все наши бесчисленные полки и учреждения и сформировать, например, два слабых батальона и две куцых батареи, и постараться разбить Болбочана, дивизия которого не могла быть первоклассной, ни по духу, ни по численности, или, если не считать это возможным, то отступать в Киев, или на Дон, или в Крым. Замечу, что, как мы слышали позже, командир VIII корпуса в Екатеринославле отступил в Крым.

2) Вообще ничего не делать и приветствовать приход Болбочана.

К первому решению нужно, однако, заметить, что оно сопровождалось бы всеобщим разжалованием в должностях, начиная с генерала Слюсаренко, который перестал бы быть «командиром корпуса», моему командиру полка пришлось бы быть командиром роты, или даже только взвода, а мне – просто «рассыпаться в цепь» в качестве рядового, на снегу и при морозе в 10–20 градусов. Кому бы этого хотелось?

Что касается второго решения, то всего лишь 3–4 месяца назад мы принесли присягу Гетману, и, следовательно, второе решение было бы окончательно неудовлетворительным! Итак, начальство изобрело решение третье, которое состояло в следующем:

1. В дополнение наших многочисленных штабов был создан еще один – «штаб обороны», а начальником обороны был назначен начальник 11-й пех[отной] дивизии генерал-майор Стааль.

2. Все офицеры получили винтовки.

3. На войну с Болбочаном был выслан «бронепоезд» из товарных вагонов с платформой для пушки. Командиром его был назначен подполковник инженерных войск Макарец, в распоряжение которого были даны 30 офицеров пехоты и 10 артиллеристов 32-го полка с пушкой. Впоследствии Макарец был заменен моряком, капитаном 2-го ранга Ратмановым.

4. Офицерам было приказано оставить частные квартиры и переселиться в казармы. Исключение было сделано только для командиров полков и высших, а также для офицеров высших штабов. 32-й артиллерийский полк перешел в казармы Шиндлера, которые находились неподалеку от Красных казарм (название по цвету кирпичных наружных стен), где поместилась пехота.

Казармы Шиндлера были только что отремонтированы и заново отштукатурены. Когда мы в них перешли и затопили печи, помещения наполнились таким туманом, что мы с трудом узнавали друг друга! Но дымоходы были в исправности, а это было главным. Но вообще эти казармы были очень примитивного свойства. Наши солдаты оставались в помещении штаба. Они считались начальством как бы несуществующими, и это их, вероятно, должно было задевать!

Из призванных офицеров – генерал-майор Чуйкевич, его брат, полковник[81], и еще «штук» 6–7 полковников – составили штабную команду. Я их назначал дневальными у ворот и посылал с донесениями. Что все это им не нравилось – не стоит и говорить, но вели они себя кротко, понимая, что иного занятия найти для них невозможно. «Инцидент» возник только однажды, но окончился вполне благополучно. Дело было так:

Я написал вечернее донесение и, подавая его очередному посыльному, полковнику Максимовичу, сказал: «Господин полковник, будьте добры отнести в штаб обороны!» – «Не желаю!» – ответил полковник. Как бы не замечая его ответа, я продолжал тем же тоном: «Донесение должно быть в штабе обороны к 6 часам вечера. Сейчас 5.30 часов. Значит Вы имеете в своем распоряжении еще 10 мин.», и с этими словами я отошел на другой конец комнаты, чтобы не мешать ему «опомниться». Подействовало! Минут через 5 Максимович подошел ко мне и сказал: «Давайте пакет!» и спросил: «Винтовку брать с собой?» – «Обязательно, – ответил я, – этого требует штаб обороны». Инцидент был исчерпан.

Наш «бронепоезд» до Скороходова не доехал, но обосновался на ближайшей к нему станции (названия не помню), откуда делал вылазки вперед и вел артиллерийскую дуэль с таким же поездом Болбочана. Ежедневно расходовалось при этом до 200 патронов. Сошник орудия продолбил дыру в деревянной платформе, которая затем была заменена железной (что надо было бы сделать с самого начала!). Затем случилось происшествие.

К нам в штаб еле волоча ноги явился хорунжий (прапорщик и подпоручик вместе по новой табели о рангах) и доложил, что поезд погиб и только он один спасся и пешком добрался к нам. В первый момент ему поверили, но во второй командир полка вспомнил, что наш подпрапорщик возил туда сегодня утром снаряды и вернулся всего лишь полчаса назад с докладом об исполнении. Выходило так, что он передал снаряды после бегства хорунжего! На вопрос, не случилось ли там чего, подпрапорщик ответил, что утром произошло нападение на поезд, но было отбито без потерь, за исключением пропавшего хорунжего.

«Хорунжий! – сказал командир полка несчастному беглецу. – Потрудитесь сейчас же вернуться обратно!» Хорунжий с трудом поднялся со стула, любезно предоставленного ему, как единственному спасшемуся, и ушел. Мне было его очень жаль: после такого похода повторить его в обратном направлении!

Потом мы узнали, что там произошло. Утром офицеры пошли на станцию позавтракать и, конечно, без оружия! Пехотная группа противника подошла к станции и поставила пулемет на водокачку, находившуюся в линии с платформой. Когда офицеры, покончив с чаепитием, показались на платформе, пулемет открыл огонь и отрезал им путь к поезду. Тут именно злополучный хорунжий посчитал, что все пропало, выбежал на противоположную сторону станции и, сделав крюк, пришел к нам.

Однако 2–3 офицера, выскочив тоже на противоположную сторону станции, сделали то же обходное движение, но к поезду, вооружились и открыли огонь по водокачке. Пулемет замолчал, и противник исчез. Но случай этот показал, что противник не намерен ограничиваться только артиллерийской дуэлью (что, впрочем, было ясно и раньше).

25 ноября наши казармы обошел генерал-майор Купчинский, дотоль нам неизвестный (говорили, что он б[ывший] начальник полтавского кадетского корпуса)[82], и увел с собой почти всех наших офицеров, остался только штаб полка, генерал Чуйкевич, полковники и еще кой-кто. Ясно было, что предвидится операция в небывалом масштабе!

Итак, 26 ноября, где-то на восточном берегу Воркслы, находились наши «главные силы»: отряд генерала Купчинского, две запряженные пушки 31-го и 33-го артиллерийских полков, две сотни «державной варты» (государственной стражи) и «бронепоезд». Где именно и что они там делают, штаб 32-го артиллерийского полка не знал и ничего не предполагал.

2. Полтавский бой – 27.11.1918

27 ноября утром, чуть рассвело, меня разбудил дневальный у ворот полковник Чуйкевич и доложил, что в Красные казармы вошла какая-то воинская часть, разоружила офицеров и распустила их по домам[83]. Некоторые из них, с чемоданчиками в руках, проходили мимо него, и он с ними разговаривал.

Это означало, что минут через 15 эта «воинская часть» может быть и у нас! Я разбудил офицеров и вызвал к телефону бригадного адъютанта капитана Ващенко-Захарченко[84]. На мой вопрос (без упоминания о разоружении): «Какая воинская часть вошла в Красные казармы?» – он, разбуженный телефонным звонком, конечно, не мог ответить и сказал, что запросит штаб обороны, а я добавил, что приду к нему (управление бригады было поблизости).

Когда я пришел, адъютант сообщил мне ответ штаба обороны: «Вероятно, наша». – «Зачем же она разоружила офицеров?» – спросил я. Адъютант вызвал снова штаб обороны и, ни о чем уже не умалчивая, повторил то, что я ему рассказал. Штаб ответил, что «пошлет узнать, в чем дело», а я пошел на квартиру своего командира полка.

Свернув на Екатерининскую улицу, я сейчас же встретил одного из командиров пехотных полков, мрачно шагавшего в том же направлении, что и я, с чемоданом в руке. На некотором расстоянии за ним шел пехотный поручик, высокого роста с длиннейшими усами. Фамилии его я не помню, однако, мы оба заметили, что наши встречи имеют зловещий характер: встречаемся всегда перед какой-нибудь катастрофой – в последний раз на набережной в Севастополе. Теперь он шел с улыбкой человека, который счастливо отделался от неприятностей. Я подошел к нему, но ничего нового для меня он не сказал.

В городе поднялась стрельба. Жители высыпали на улицу. Говорили, что идет штурм тюрьмы. «Господин офицер, – сказал мне почтенный старый жид. – Зачем Вы ходите по городу с винтовкой? Теперь не такое время: мало ли что может случиться?»

Замечание было вполне резонным: когда все было тихо, винтовка на плече артиллерийского капитана могла, понятно, импонировать мирным жителям, но теперь она была явно лишней. Однако не мог же я бросить ее просто на улице? Итак, я еще раз вернулся в управление бригады и, с разрешения адъютанта, поставил ее в угол канцелярии, и начал снова свое движение к квартире командира полка.

Теперь на Екатерининской улице я увидел группу своих офицеров, уныло шагавших за генералом Чуйкевичем. «Куда вы идете?» – спросил я. «В штаб полка, – ответил генерал. – Оставаться в казармах Шиндлера было бы неразумно». Я был того же мнения и сказал, что командир полка и я придем туда же.

Итак, на этот раз я добрался до квартиры подполковника Свешникова, а затем мы оба, вместе с поручиком технической службы Васильевым, жившим в том же доме, что и командир пошли в штаб. Здесь я снова вооружился винтовкой. Мы совершенно не представляли себе, что нам делать дальше. Но когда пули выбили нам стекла в окнах, выходивших на Екатерининскую улицу, командир полка сказал: «Пойдем в штаб обороны!»

Однако, когда мы вышли на улицу, нас окатили таким ружейным огнем, что мы моментально оказались снова внутри здания. Я предложил попробовать пройти в штаб обороны по параллельной улице, выйдя на нее через сад при доме адвоката Горонескуля. Предложение было принято. Поручик Терещенко, атлетического телосложения, повалил деревянный забор ударами приклада, и мы, никем не потревоженные, прошли через сад и вышли на параллельную улицу.

Холод был, что называется, «собачий», и, ежась в своем пальто, командир полка сказал мне: «Ну, куда мы против мужичья!» Итак, мы подошли к подъезду здания Губернского правления на углу Кадетской площади и Александровской улицы.

В подъезде стоял пулемет, за которым сидел бравый летчик, возле стоял другой офицер. Мы поднялись по лестнице на 3-й этаж. На площадке стоял генерал Стааль, который, по принятию рапорта нашего командира, сказал: «Я приказал 34-му полку взять станцию Полтава – Киевская» и, показав на коридор слева и комнату за ним, добавил: «Располагайтесь!»

Тут мы увидели «34-й пех[отный] полк», который, в составе 7 человек с пулеметом спустился по лестнице мимо нас и вышел из здания. Откуда взялся еще этот полк? На этот вопрос мне кто-то ответил, что это «34-й пех[отный] генерала графа Каменского полк», т. е. иной, не нашей ориентации, а того «правого фланга наступления на Москву» по определению Атамана Краснова.

Мы прошли по коридору в указанное нам помещение, наполненное офицерами разных частей и ящиками с оружием и консервами. Какая-то дама в костюме сестры милосердия разносила горячий кофе. «Не нравится мне все это! – сказал мне поручик технической службы Васильев. – Я пойду домой!» «Идите, – сказал я. – А если я останусь в живых, то приду к Вам ночевать» (с переселением в казармы я отказался от своей комнаты у господина] Гиммельфарба по экономическим соображениям). Васильев исчез. «Севский полк» очень быстро вернулся обратно, доложил, что пробиться к станции Полтава – Киевская невозможно, и принялся за кофе и консервы.

Комната наша была угловой. Ее длинный фасад с несколькими окнами выходил на Кадетскую площадь с парком посередине, более короткий – во двор, на котором стояли верховые лошади государственной стражи, чины которой занимали нижние этажи здания. На дворе же стоял экипаж начальника стражи с его чемоданами, которые он почему-то взял с собой. Некоторое время было тихо.

Немного погодя мы увидели стрелковую цепь противника, медленно приближавшуюся через парк. Ее левое крыло проникло в наш двор и овладело лошадьми и экипажем, а центр подошел к подъезду. Наш пулеметчик, не получая никаких приказаний от начальства, очевидно, счел момент подходящим для открытия огня; пулемет загрохотал, но сейчас же замолчал: летчик был убит, а его коллега ранен и упал на пол в подъезде. Одновременно и вся цепь противника открыла огонь по окнам здания, посыпались стекла, и мы отскочили вглубь комнаты.

Устранив препятствие у входа, противник попытался войти внутрь, но на верхней площадке лестницы случайно находились трое офицеров: поручик Терещенко (нашего полка), капитан Сулима и незнакомый мне офицер. Они открыли огонь, и далее входных дверей противник проникнуть не мог. При этом незнакомый мне офицер был ранен и упал на верхних ступеньках лестницы.

Терещенко, стреляя вниз, кричал в нашу сторону (обе двери по концам коридора были открыты): «На помощь!» И, видя, что никто не двигается с места, добавлял: «Нас переколют!» Последнее казалось более чем вероятным, но, все-таки, было бы желательным услышать мнение начальства! Ведь большинство из нас были кадровыми офицерами, привыкшими к дисциплине. А в комнате влево от коридора сидело 5 генералов с чинами своих штабов: Слюсаренко, Генбачев (начальник штаба корпуса), Зелинский (инспектор артиллерии корпуса), Стааль и Пащенко (командир нашей бригады, один из трех братьев, известных в старой армии артиллеристов), но оттуда не доносилось ни звука!

Однако я был одинакового мнения с поручиком Терещенко насчет того, что «нас переколют». Такой конец казался мне наиболее гнусным, а потому я взял свою винтовку и пошел на лестницу; за мной – инженерный поручик и еще один офицер.

Лишь только мы вступили в коридор, дверь налево отворилась, и из нее вышел генерал Стааль, загородив нам дорогу. Повернувшись к площадке лестницы, он крикнул срывающимся голосом: «Приказываю не стрелять!» Если бы такой приказ был выдан пятью минутами раньше, все было бы в порядке: нас бы разоружили и распустили по домам, как это случилось утром в Красных казармах, но теперь, когда пролилась кровь, приказ казался совершенно неуместным! «Поздно, господин генерал!» – ответил ему Терещенко и после паузы добавил: «Я ПРИНИМАЮ КОМАНДОВАНИЕ!» Генерал ответил на это: «Ах так!» – и ушел туда, откуда вышел.

Теперь все было ясно, и мы трое вышли на площадку лестницы. Прежде всего мы отнесли раненого офицера в комнату направо, положили его на одну из стоявших там постелей и сдали на попечение сестры милосердия, а потом, вернувшись на площадку, заняли позицию. Вдоль перил площадки остались Терещенко у стены, Сулима посередине и незнакомый офицер влево, больше места там не было. Я занял место на первых ступеньках лестницы, стараясь не наступать на лужу крови своего предшественника, инженерный поручик – на ступеньках же ниже меня.

Противник не терял надежды сбить нас, но, как только он показывался внизу, мы видели его раньше, чем он нас. Сулима сейчас же выстрелил из своего нагана, противник отвечал беспорядочным огнем из винтовок. Пули попадали в стены, в потолок, но насыпалась только штукатурка. Мы убедились, что наша позиция превосходна… пока противник не ввел в действие более тяжелого оружия. Наибольшую неприятность нам доставлял сквозняк, но мы заперли двери по обоим сторонам площадки, и это сильно улучшило положение.

Тут Терещенко вспомнил, что наша лестница не является единственным входом в здание, и пошел организовать оборону и там. Вернулся он с пулеметом Льюиса, а потом притащил и ящик ручных гранат, стоявший в коридоре. Сейчас же обнаружилось наше полное незнакомство с этими видами оружия! После тщетных попыток приладить пулемет к перилам площадки, мы отставили его в сторону.

Ручные гранаты казались более подходящими к обстановке. Мы открыли ящик, надеясь найти в нем краткое «Наставление к употреблению» и прочитать его, вопреки тому, что обстановка не располагала к чтению. Но, увы, никакого наставления там не оказалось! Попробовали решить загадку сами. Гранаты были круглой формы и черного цвета с маленькой дырочкой на поверхности. К внутренней стенке ящика была прикреплена коробочка с таинственными предметами вроде желтых шнурочков, перетянутых по концам металлическими обоймами, диаметром, отвечающим упомянутым дырочкам. У нас не могло быть сомнения, что это взрыватели. Но что надо было сделать, чтобы граната взорвалась, и притом там, внизу, а не у нас на площадке? И каким концом вставить взрыватель внутрь – вот был вопрос!

Для первого опыта мы бросили гранату вниз без взрывателя. Никакого результата не последовало! Вставили его одним концом, потом – другим, и тоже безрезультатно! Ящик был отодвинут к стене.

Стрельба на лестнице продолжалась с полчаса, когда, наконец, противник понял тщету своих усилий. Настало затишье. На площадку вышла сестра милосердия с двумя офицерами, один из которых, как говорили, был ее мужем, и пошла по лестнице вниз, махая белым платком, а ее спутники кричали: «Не стрелять! Сестра милосердия идет!» Никто не стрелял. Все трое сошли вниз, подняли лежавшего там раненого офицера и понесли его наверх, а за ними показалось необычное шествие: германские жандармы в шинелях без погон, с пистолетами на поясах в кобурах и с руками в карманах. Они закупорили всю лестницу снизу доверху. Продолжение боя стало невозможным.

С ними пришел и неприятельский хорунжий! «Господа! Мы дали свое слово, что вы его не тронете», – сказали, обращаясь к нам, спутники сестры милосердия. Мы охотно выразили свое согласие: хорунжий явился, конечно, в качестве парламентера, и это можно было только приветствовать, пока у противника нет артиллерии!

Передняя пара немцев остановилась возле меня, и ближайший ко мне немец задал мне вопрос: «Это все – монархисты?» Я объяснил ему, что нашей главой является Гетман. «О, да, – сказал немец, – Гетман». И добавил: «Вир верден ойх щютцен!» («Мы защитим вас»). Слышать это было, конечно, очень приятно, но верилось с трудом. Немцы копировали нашу революцию: сняли погоны, завели комитеты, ограничившие права начальников и пр. С какой стати они бы защищали чужих офицеров? Причиной их появления на сцене было, вероятно, то, что германское управление гарнизона в Дворянском клубе было нашим ближайшим соседом (через Александровскую улицу), и там, безусловно, желали прекратить стрельбу в такой непосредственной близости к их штаб-квартире. А запорожцы воспользовались случаем и выслали парламентера.

Терещенко в качестве нашего «главнокомандующего» сделал шаг к хорунжему, но кто-то напомнил ему вслух, что у нас есть генералы: пусть они расхлебывают кашу, которую заварили! Кто-то пошел за ними. На приглашение отозвался генерал Стааль, но, выйдя на площадку, он сразу оказался лицом к лицу с Терещенко и сказал недовольным тоном: «Не понимаю, зачем Вы послали за мной? Ведь Вы же тут распоряжаетесь! Так и ведите переговоры!», и с этими словами ушел обратно к себе. Таким образом Терещенко был еще раз утвержден в звании «главнокомандующего», и это, пожалуй, было тоже хорошо, так как Терещенко умел «вживати рiдной мови» (употреблять родной язык), чего нельзя было ожидать от Стааля, и тем мог создать более благоприятную обстановку.

Переговоры начались с того, что обе стороны «обложили» наше начальство, начиная с Ясновельможного Пана Гетмана. Основания для этого были, понятно, противоположные, но о них не говорилось. «Для чего же мы подрались?» – воскликнул хорунжий. Вообще он оказался симпатичным молодым человеком, отнюдь не людоедом, хотя и требовал безусловной сдачи. Окружавшие его наши офицеры делали разные фантастические предложения, вплоть до «свободного пропуска на Дон с оружием в руках», которые хорунжим неизменно отвергались.

Я слушал одним ухом, так как стоявший близ меня немец начал интервьюировать меня о старой русской армии. Одним из первых вопросов, заданных мне, был вопрос о том, сколько было в нашей армии фельдмаршалов. Тут я сделал колоссальную ошибку, представив ему короля Николая Черногорского, как «Кенига фон Шварцберг[85]», и сам почувствовал что-то неладное. Но что делать? В прошедшие года я упустил случай узнать, что Черногория по-немецки называется «Монтенегро»! Кто бы мог это предполагать? Немец не понял и перешел к следующим вопросам: о табели о рангах, орденах и пр. Мне стало скучно, и я ушел от немца в ту комнату, в которой мы начали свою карьеру в здании Губернского правления.

Там тоже не обошлось без потерь. Наш бригадный казначей военный чиновник Кузьменко пытался стрелять из пулемета, но едва поставил его на подоконник, как был убит наповал! Своего командира я застал лежащим на полу невредимым, но предающимся самым мрачным мыслям. Увидев меня, он сказал: «Вам хорошо: у Вас нет детей! Расстреляют – не важно!» Я возмутился и ответил: «Федор Николаевич! Вы женаты уже так давно, что Вам уже, быть может, надоело, а я – только 52 дня! Если уж кого-нибудь ставить к стенке, так Вас!» И ушел от него.

Затем, считая, что все формальности стали уже анахронизмом, я прошел в генеральскую комнату посмотреть, чем занято наше начальство. Генералы с чинами своих штабов сидели за большим столом и разговаривали об «испанке[86]». Одни были того мнения, что «испанка» – та же инфлуэнца и что только погоня за сенсацией сделала из нее какую-то «испанку», тогда как другие доказывали, что это разные болезни, и разбирали подробно и монотонно, чем эти болезни отличаются одна от другой. Меня это не интересовало, и я вышел в коридор.

Телефон в коридоре действовал. Офицеры, имевшие телефон дома (в том числе и мой командир), подходили к нему и разговаривали со своими семьями. Время от времени к нему подходили и чины высших штабов. Их интересовало заседание германского «совдепа», которое должно было определить нашу судьбу: берут они нас под свою охрану, или нет?

Стало также известно, что в Красных казармах заседает вновь образовавшийся Военно-революционный комитет, под председательством некой мадам Ропсман[87] (конечно, не украинки!). Это сильно пахло большевизмом! Естественно, что, до поры до времени, пути этой «прекрасной дамы» и полковника Болбочана совпадали, но затем должны были разойтись. В какую сторону?.. В общем, все сведения не располагали к оптимизму. Уже поздно вечером стало известно окончательное решение немецкого совдепа: взять под свое покровительство генерала Слюсаренко, а остальных предоставить их участи!

Генерал покинул здание, вероятно, каким-нибудь боковым выходом, так как я этого не видел. Предполагаю, что некоторое количество прочих офицеров воспользовались случаем «примазаться» и тоже исчезли. Жандармы ушли с лестницы. Запорожский хорунжий то уходил вниз, то возвращался и убеждал нас сдаться без всяких условий. Иного выхода и не было: не начинать же все сначала? Хорунжий был теперь хозяином положения и, сознавая это, в веселом настроении.

Итак, мы сдались! На это хорунжий сказал: «Ваше счастье: только что получена телеграмма полковника Болбочана, я прочитаю ее вам», и прочел следующее: «Офицеров, сдавшихся добровольно или недобровольно, не оказавших сопротивления или оказавших вооруженное сопротивление, обезоружить и распустить по домам, обязав подпиской о невыезде из Полтавы, впредь до дальнейших распоряжений» (передаю смысл телеграммы), и, прочитав, улыбнулся, видя удовольствие на наших лицах. Затем он сказал: «Пусть каждый из вас напишет себе пропуск, я подпишу, сдайте оружие и идите домой. Завтра на улицах лучше не показывайтесь, пошлите «жинку, чи дiтину» посмотреть, нет ли каких, вас касающихся объявлений».

Мы сдали оружие, написали себе пропуски на бумажках, какие нашлись, хорунжий подписывал. «А печать?» – спросил кто-то. «Какая может быть печать в бою? – ответил хорунжий. – Нет у меня никакой печати!» Итак, мы вышли без печатей. Подполковник Свешников шел к себе домой, а я – к нашему технику, т. е. в ту же виллу.

Было уже около 11 часов вечера. Мороз был трескучий. Площадь была пуста, но на каждом перекрестке улиц были группы запорожцев, по 3 человека, которые «танцевали», стараясь согреться. Первые две группы видели, откуда мы вышли, третью мы убедили, что пропуска не фальшивые, но на углу Екатерининской улицы этого сделать не удалось, нам ответили: «Да, возможно, что и так, но печати нет!» Мы были арестованы и приведены в штаб нашего собственного полка.

Когда нас ввели, трещал телефон. Наш подпрапорщик, сидевший за столом, взял трубку, и мы услышали: «У телефона командир полка!» Это было сказано таким тоном, как будто бы подпрапорщик никогда ничего другого и не делал, как только командовал полком! Это мне сразу не понравилось. Но подполковник Свешников толкнул меня и прошептал: «Протекция!» Я этого не думал.

Мы показали свои пропуски. «Печати нет!» – заметил подпрапорщик. «Но Вы же нас знаете!» – возразил мой командир. – «Да, именно знаю, и потому отправлю вас в Военно-революционный комитет!» Тут патруль привел в штаб командира пехотного полка, которого я встретил утром на улице. Он был, по-видимому, очень упорным человеком: не довольствуясь утренним разоружением в Красных казармах, пришел в штаб обороны и теперь был разоружен вторично! С ним был пехотный офицер.

Подпрапорщик назначил конвой: 3 конных и 4 пеших и приказал старшему вести нас в Красные казармы. Казалось, что знакомства с мадам Ропсман нам не избежать! Нас повели. Проходя мимо германской казармы, я подумал: не вскочить ли мне туда? Однако дневальный у ворот всего вероятнее выбросил бы меня обратно, и тогда я бы дал повод конвою застрелить меня при попытке к бегству! Мысль была отклонена.

В Красных казармах нас направили к начальнику казарм. Мы вошли гуськом, по старшинству чинов, в длинную узкую комнату. У окна за столом сидел офицер, на столе горела свечка (электрическое освещение в этой части города почему-то не действовало).

Офицер повернул голову в нашу сторону и сказал: «А, господин полковник!» «Вы… Вы – начальник казарм?» – с крайним изумлением ответил полковник. Офицер поклонился: «Имею несчастье им быть!» Протекция? Мы предъявили свои пропуска. Он посмотрел на них и сказал: «Случайно мне эта подпись знакома. Вы – свободны!»

«Хорошо Вам сказать “свободны”! – возразил полковник. – Но едва мы выйдем на улицу, первый же патруль приведет нас обратно. Поставьте нам печать!» «Откуда я ее возьму?» – сказал начальник казарм и, подумав, добавил: «В таком случае, переночуйте здесь, а утром пойдете домой».

«Послушайте, – сказал полковник, – я живу почти напротив казарм – Вы знаете где. Дайте мне конвой, который бы довел меня домой» «Мы тоже живем недалеко, – присоединились к полковнику и мы. – Тот же конвой мог бы отвести нас!» «Хорошо!» – решил поручик, позвал трех человек и приказал им: «Отведите г.г. офицеров домой!» Итак, к знакомству с мадам Ропсман дело не дошло!

Конвой взял нас под свое покровительство. Патрули на углах улиц кричали: «Кто идет?», конвойные отвечали: «Свои!», и мы благополучно прибыли к местам назначения. Я прошел в комнату к технику, который был в постели. Я расположился на диване. Была ровно полночь! Я подумал, что завтрашний день будет, пожалуй, похуже сегодняшнего, но раздумывать над этим было бы бесполезно. Я моментально заснул и проснулся только в полдень следующего дня.

3. После боя

28 ноября жена командира полка пошла на разведку в качестве той «жинки чи длины», которая должна была посмотреть, что делается в городе, а одновременно и принести обед для всех нас. В городе было спокойно, и никаких объявлений, которые касались бы нас, не было. Когда же кончили обед, в комнату ворвался сияющий хозяйский сын и сообщил приятную новость: в Полтаву прибыл Болбочан, арестовал «Военно-революционный комитет». Мадам Ропсман «одержала шомполiв» (т. е. была выпорота шомполами) на дворе Красных казарм, а затем весь комитет был посажен в тюрьму, а содержавшиеся там офицеры, над которыми Ропсман издевалась вчера, были выпущены на свободу[88]!

Судьба наших «главных сил» на восточном берегу Воркслы была, как мы позже узнали от наших офицеров, такая: в ночь на 27 ноября наш «бронепоезд» получил сведения о появлении противника в своем тылу и начал отступать к Полтаве. Путь был разобран, поезд сошел с рельсов и был брошен. Часть офицеров разошлась, часть последовала за капитаном 2-го ранга Ратмановым, обошла Полтаву и в Миргороде присоединилась к отряду адмирала Римского-Корсакова (откуда взялся этот отряд, я так никогда и не узнал!).

Что касается отряда генерала Купчинского, то 26 ноября он пролежал на снегу в поле под огнем противника, без возможности окопаться, так как лопат у офицеров не было. 27-го утром в тылу, в городе, послышалась стрельба. Тогда генерал Купчинский собрал офицеров и объявил им, что «слагает с себя ответственность и предоставляет каждому свободу действий», а сам пошел домой в Полтаву. Большинство офицеров разошлось одиночным порядком, но небольшая группа, которой было по дороге с генералом, пошла за ним.

Идя в Полтаве по улице параллельной Александровской, эта группа натолкнулась на левый фланг запорожцев, осаждавших Губернское правление, и атаковала его. Противник был захвачен врасплох и рванул назад. Поручик Шервуд и его брат-юнкер рассказывали нам потом:

«Мы бы противника разогнали и Вас бы освободили, но, когда нам оставалось только колоть противника штыками, никто из офицеров на это не решился! Подойдя к противнику вплотную, мы только кричали: “Бросай оружие!” Часть это сделала, но прочие разглядели, что нас только кучка, винтовки были вырваны из наших рук, и пленными оказались мы! Нас отвели в Красные казармы, а оттуда – в тюрьму, откуда на следующий день нас выпустил Болбочан».

У меня остался большой «зуб» против генерала Слюсаренко, который, обличенный Гетманом диктаторской властью, в течение всех событий был только «в инвентаре гарнизона», а затем, в самый трагический момент, покинул нас, воспользовавшись немецкой протекцией. Я ему «отомстил» тем, что в июле 1919 года, увидев его сидящим на скамейке в Екатеринодарском парке, прошел мимо него, демонстративно не отдавая чести! Генерал смотрел на меня удивленно, но молчал.

Забегая еще вперед, скажу, что примерно через три года я встретился с поручиком Терещенко в Белграде, где он был тогда в роли «бетонарског майстра[89]», и он сказал мне: «Я до сих пор не знаю, хорошо ли мы сделали, что подрались тогда на лестнице Губернского правления?» «Конечно, хорошо! – ответил я. Во-первых, это было нашей обязанностью, а во-вторых, теперь у нас есть прекрасное воспоминание!» Потом Терещенко уехал во Францию, а я – в Чехословакию, и мы расстались навсегда. Но я жалею, что в феврале 1917 года ни в Петербурге, ни в Ставке не нашлось такого «Терещенко», который бы сказал начальству: «Я принимаю командование!»

На несколько дней в Полтаве настало спокойствие. «Полтавский день», газета на русском языке, продолжала выходить, и в ней мы прочли описание событий. Запомнилась такая фраза: «К полудню город был в руках запорожцев, и только небольшая группа офицеров в здании Губернского правления героически сопротивлялась до поздней ночи». Лестно!

Вероятно, уже на второй день мы рискнули появляться на улицах. Все было нормально, за исключением того, что прогуливавшиеся в городе запорожцы не отдавали нам чести. Впрочем, мы же были военнопленными! Командиром VI корпуса был назначен подполковник Кудрявцев[90]. Наши командиры его посетили и нашли его приятным человеком. Однако он предложил нам поступать в армию его направления. Это нам не годилось, так как Гетман продолжал существовать. Теоретически рассуждая, мы должны были бы явиться к нему в Киев, но каким способом?

Овладев Полтавой, Болбочан продвигался дальше вдоль железной дороги на Киев, оттесняя перед собой отряд адмирала Римского-Корсакова. Поезда, правда, ходили через фронты, хотя и не совсем точно по расписанию, но они контролировались на фронтах и запорожцами, и адмиралом. Запорожцам мы дали подписку о невыезде из Полтавы, а потому, обнаружив кого-нибудь из нас в поезде, они бы его вынули оттуда с весьма неприятными для него последствиями.

Что касается адмирала, то наши офицеры писали оттуда, что обнаруженным офицерам на выбор: или поступить в его отряд, или быть поставленным к стенке! Конечно, все склонялись к первому, численность отряда быстро возрастала, но для нас, стремящихся в Киев, это означало, что в Киев нам так, или этак, не попасть! Что касается политической платформы адмирала, она была неясной. Те же офицеры писали нам, что его деятельность заключалась в набегах на винокуренные заводы с целью раздобыть спирт и что штаб был 24 часа в сутки пьян. Положение же прочих офицеров было такое, что капитан В[асилий] Владимирович] Вереденко просто плачет (сообщил штабс-капитан фон Витте, мой ближайший приятель). Одним словом – путь был закрыт!

Между тем, Полтава начала наполняться германскими войсками, стягиваемыми из провинции, а затем, выйдя на улицу, мы обратили внимание на расклеенные объявления с очень коротким, но внушительным текстом:

«ГЕРМАНСКОЕ КОМАНДОВАНИЕ НЕ ПОТЕРПИТ ПРИСУТСТВИЯ В ГОРОДЕ НИКАКИХ ВЛАСТЕЙ И НИКАКИХ ВОЙСК, КРОМЕ ГЕРМАНСКИХ! Подписал: фон дер Шулленбург, генерал-майор и командир дивизии»[91].

Новость очень приятная, что и говорить! Болбочан куда-то исчез, подполковник Кудрявцев переехал в Кременчуг.

В это время в «Полтавском дне» появилась очень симпатичная статья, под заглавием «Оставьте нас в покое!». Автором ее был, несомненно, офицер, который отметил, что каждое правительство, невзирая на политическое направление, почему-то считает, что долгом каждого офицера является покончить с жизнью как можно скорее, и если не расстреливает его сразу, то объявляет «мобилизацию офицеров» и заставляет его воевать, пока его противник не убьет. А тем, кто не разделяет эту точку зрения, угрожает, вопреки царящему в стране беззаконию, «законами военного времени»! Между тем, офицеры (писал автор) такие же люди, как и все прочие и так же желают жить! Оставьте нас в покое!

Статья эта нам всем очень понравилась, хотя автор не затронул в ней главного вопроса: если нас «оставят в покое», то кто и за что будет платить нам жалование? Последовать примеру Махно, Григорьева и т. д., включая адмирала Римского-Корсакова? Не стоит и говорить, что их деятельность нас не прельщала, никого из нас!

Если в Кременчуге подполковник Кудрявцев и прочитал упомянутую статью в «Полтавском дне», то, очевидно, она не произвела на него никакого впечатления! Он прислал нам свою неоригинальную точку зрения – приказание явиться к нему в Кременчуг! Подобные же предложения мы получали со всех сторон: от красных, от Деникина, не говоря уже о Гетмане.

У меня явилась мысль проехать в Киев в немецком эшелоне, и я явился в немецкую комендатуру. Но там мне объяснили, что вчера было подписано соглашение с Петлюрой, согласно которого его органы получили право контроля германских эшелонов! Так низко пали немцы! Впрочем, у них было только одно желание, как можно скорее вернуться домой, а для этого было необходимо, чтобы железнодорожные пути были в порядке. Приходилось кое-чем пожертвовать – Гетман еще держался, но только в Киеве, а все остальное принадлежало Петлюре, хотя бы во многих местах и только теоретически. Я опоздал со своей просьбой на 24 часа! А генерал фон дер Шуленбург тоже промахнулся со своим объявлением: его власть в городе продолжалась дня три, всего! Но все же для нас это имело огромное значение, как будет видно ниже!

В Полтаве снова появились Болбочан и подполковник Кудрявцев. Наше дело было дрянь! Пока Кудрявцев был в «изгнании», мы могли игнорировать его предложения, как и все прочие, но теперь он был здесь и повторил свое приказание: явиться к нему в трехдневный срок, по истечении которого должны были возыметь свое действие популярные в то время законы! А между тем Киев держался, и исполнение приказания Кудрявцева было бы с нашей стороны прямой изменой присяге!

Мы собирались в штабе полка и целый день обсуждали создавшееся положение. В первый день мы решили, что у нас есть в запасе еще два дня, во второй – еще один день, но пришел и третий день! Настроение было хуже, чем 27 ноября в здании Губернского правления! Но все-таки мы решили подождать еще один день: ведь не повесят же нас из-за просрочки только одного дня! Но пришел и день четвертый!

Мы больше молчали и курили папиросу за папиросой. «Так что ж, господа?» – задаст кто-нибудь вопрос вслух: «Пойдем являться?» «Нет!» – ответит другой. «Значит – стенка?» – «Тоже нет!» Найти компромиссное решение не удавалось никак! Пришло известие, что три офицера 31-го полка не выдержали гнета и пошли к Кудрявцеву. Малодушные, не могли подождать еще 2–3 часа!

Командир полка, который не курил, задыхался от табачного дыма и вышел проветриться на улицу. Минуту спустя он вернулся с каким-то листком в руке и с измененным выражением в лице. Его сейчас же обступили с вопросом, что случилось. Командир прочел нам вслух последний манифест Гетмана: «Я, Гетман Всея Украины… Господь Бог не дал мне сил…» и т. д[92]. Едва ли чье-либо бегство было встречено таким дружным «ура!», какое грянуло в нашем штабе! «Идите скорей к Кудрявцеву!» – последовал затем общий голос, и командир исчез.

Через полчаса он вернулся с каким-то уставшим видом. «Ну, что? – посыпались вопросы. – Как Вас встретил Кудрявцев? Спросил, почему мы не явились вчера? Что же Вы ответили?» «Какую-то глупость, – ответил смущенно, но откровенно командир. – Кудрявцев именно так определил мой ответ. Но добавил, что из-за одного дня не будет поднимать истории». Итак, в этот день…[93] декабря 1918 года мы разошлись довольные и Кудрявцевым, и собой: выдержали марку! Гетман отрекся от своего «престола», действительно, вовремя!

Итак, на следующий день мы начали службу Украинской народной республике, в несколько уменьшенном составе: двое были у адмирала, наш подпрапорщик, побывавший «командиром полка», куда-то исчез, солдат осталось еще меньше, чем было, а дела не было никакого: даже «терминовых доносов» от нас никто не требовал! Мы собирались больше для разговоров. Большевики продолжали висеть угрозой в непосредственной близости от Полтавы. Мы получили только отсрочку, но теперь вся жизнь состояла только из отсрочек!

Наш бывший командир бригады, генерал Пащенко, был назначен инспектором несуществующей артиллерии корпуса, полковник Товянский – начальником нашей дивизии. Куда девался прежний генералитет, мы не интересовались, о генерале] Слюсаренко, лишь предполагали, что немцы его куда-нибудь «сплавили». Артиллерийская часть штаба VI корпуса осталась в прежнем составе: полковник Томилин и капитан барон Унгерн-Штернберг.

Однажды в «Полтавском дне» появился какой-то манифест Петлюры, который начинался словами: «Мы, Божьей милостью, Петлюра…» Это произвело сенсацию! Редактор был арестован, но после того, как он предъявил подлинник телеграммы, полученной из Киева, его выпустили. Газету, однако, закрыли.

Вообще, замечу, «Лiвобережная армiя», как теперь называлась Запорожская дивизия с разными «мифическими» частями, вроде нашего корпуса, была удивительно гуманной! Но удерживать порядок во всей Левобережной Украине и одновременно сковать красных на Харьковском направлении она, конечно, не могла, и в стране развивалась анархия, а на юге – махновщина.

Однажды бригадный адъютант капитан Ващенко-Захарченко передал мне по телефону такое приказание: «Офицеры каждого полка выберут из своей среды трех офицеров в члены комиссии по проверке политической благонадежности офицеров». В 32-м полку избранными оказались капитаны Строев, Мельников и я.

Когда я сообщил этот результат бригадному адъютанту, он воскликнул: «Что вы делаете? Для такой комиссии такие фамилии!» «Не все же имеют такое счастье, – ответил я, – как Вы – две фамилии сразу и обе на “енко”! Кроме того – все мы полтавские! А если Вам наши фамилии не нравятся, пусть бригада назначит по своему усмотрению!» Реплики на это не последовало, и в назначенное время мы явились председателю комиссии. Им оказался какой-то штатский господин, приличного вида, вероятно, кто-нибудь из учителей гимназии и общественный деятель одновременно.

Он обратился к нам с речью, в которой подчеркнул верность долгу русских офицеров! В качестве примера он указал на геройскую оборону здания Губернского правления. Ему известно, что никаких нежных чувств к Гетману мы не питали, а потому оборонялись только по долгу службы. Он совершенно уверен, что мы будем служить Украинской народной республике таким же образом. «Но, – добавил он, – все-таки не исключена возможность, что и в вашей среде найдутся люди, которым доверять нельзя, а потому было бы крайне желательно изъять их из вашей среды» (передаю смысл). Окончив это выступление, он взял список наших офицеров и начал читать его нам:

«Командир полка вiйсковой старшина Свешникiв – якiй вiн е?»

«Дуже гарний! – ответил капитан Строев, как старший из нас. – Положив богато праци на користь Неньки Украiны[94]!» И таким образом все мы оказались превосходными в высшей степени! Но тут Строеву пришла в голову блестящая мысль, и он попросил разрешения поговорить с коллегами, что ему и было разрешено.

Дело было в следующем: был у нас один капитан мрачного вида с невероятно грязными руками! Сперва мы этому удивлялись, но потом нам стало известно, что он занимается сапожным ремеслом. Приходил он в штаб редко, поздоровавшись – молчал и в штабе не задерживался. Когда началось восстание, он исчез без следа! Одним словом – дезертировал. И вот теперь Строев высказал нам свое мнение, что это не должно остаться без наказания: если наказать его Гетман не успел, то пусть это сделает Петлюра! С точки зрения высшей справедливости, это все равно. Мельников и я согласились, что это разумная идея, и мы снова подошли к председателю.

Преподнести ему дело в таком виде, как было сказано выше, понятно, не годилось, и мы попытались отделаться общими фразами, что, мол, капитан не кажется нам ненадежным, так как мы его не знаем и ручаться за него не можем (добавлю, что он был какой-то другой бригады, я даже не помню его фамилии). Председатель остался неудовлетворенным: он хотел фактов, а не предположений. Но все-таки сказал, что наведет справки, и записал фамилию, которую мы тогда помнили.

Между тем адмирал Римский-Корсаков довел свой отряд до Дарницы под Киевом и сдался там Правобережной армии! Путь на Киев был свободен. Теперь моей главной целью было попасть в Киев, ибо, хотя Гетмана там уже не было, но была моя жена, которую я предусмотрительно не взял с собой в Полтаву, не считая удачным «соваться в воду, не зная броду» и тем поставить жену, быть может, в критическое положение. Действительность подтвердила мои опасения.

Германии не удалось после снятия большей части своей армии с Восточного фронта закончить войну на Западном фронте победой. Наоборот ее поражение обозначалось с каждым днем яснее. С падением Германии должна была неминуемо пасть и Украина, если Гетман не успеет создать к тому времени настоящей армии, против чего, однако, были сами немцы, а потому наши 8 корпусов так и оставались «мифическими».

Затем, положение офицеров в Полтаве оказалось ниже всякой критики: нанять квартиру было невозможно, так как город состоял из небольших домов, построенных каждым домохозяином только для себя. Мы сперва были помещены в какой-то школе, и только позже была составлена квартирная комиссия, которая могла найти только отдельные комнаты. Размеры жалования были удручающие. Я получал 450 руб. в месяц, из которых платил 100 руб. за комнату для одинокого, с такой «обстановкой», что ее не стоит и вспоминать. Одно из стекол окна, выходившего на улицу, было разбито и заклеено белой бумагой. Преимуществом комнаты было то, что она была близко от штаба и между ним и комнатой командира полка, который жил с семьей на той же улице в недалеком соседстве. Заклеенным же окном я пользовался для указания своего адреса, и на вопрос, где я живу, отвечал: «Знаете окно, заклеенное белой бумагой?» – «Знаю», – следовал ответ. – «Ну так вот, в этой комнате я и живу!»

Командир полка, проходя по утрам в штаб, стучал мне в это окно и говорил: «Вставайте! Я иду в штаб!» После этого я вставал, кипятил воду на примусе, пил «крокодилий» чай (из сушеной моркови) с хлебом и тоже шел в штаб: дела, ведь, не было никакого, и торопиться не было нужным!

Обедала наша группа сперва у вдовы, матери нашего (32-й бригады) офицера, который, по недоразумению, был взят в плен австрийцами, вместе с прочими офицерами двух наших батарей, в городе Хотин, Бессарабской гу[бернии], где эти батареи демобилизовались, и из плена еще не вернулся. Цель этих обедов была двойная: нам – пообедать, а вдове с двумя взрослыми дочерьми – помочь. Обеды состояли из супа и котлет различной формы и ухудшались с каждым днем! Через неделю-две нам стало ясно, что это семейство старается получить не только свои обеды бесплатно, но на наши же деньги и одеваться и развлекаться! Так далеко наша благотворительность идти не могла – мы отказались от обедов и стали посещать различные столовые, гл[авным] образом вегетарианские. На ужин я пил топленое молоко с хлебом. Если добавить к этому табак, то от моего жалования не оставалось для жены ни копейки!

Были среди нас, конечно, и семейные, напр[имер], мой командир полка (700 руб. в месяц), затем – подполковник Решетников, командир 1-й батареи (500 руб.), может быть и еще кто-нибудь. Но у них, возможно, оставались еще кое-какие вещи, которые можно было «загонять», тогда как все мое имущество погибло еще в 1914 году, сразу же по уходе бригады на фронт: бригадные склады были разграблены местными жителями, а их охрана – ополченцы, оказалась несостоятельной. Так или иначе, но семейные бедствовали. Офицеры б[ывшей] 9-й бригады (полтавской) были, конечно, в лучшем положении: у них сохранилось все, что они имели в мирное время! Но «сроки» приближались и для тех, и для других[95]!

В Киеве существование моей жены было гораздо более комфортабельным и менее зависящим от режимов. Квартира старой тетки-вдовы была очень уютной и хорошо обставленной (тетка имела вкус!), включая «нашу» комнату, и находилась в хорошей части города, возле Михайловского монастыря, снесенного впоследствии большевиками. Местоположение квартиры имело и некоторые неудобства: при сменах режима на площади между Михайловским монастырем и Софийским собором происходили, обыкновенно, уличные бои. В январе 1918 года, при взятии Киева Муравьевым, в квартиру попали четыре 3-дюймовых снаряда, но большого вреда, к счастью, не принесли, дело оказалось поправимым. Пострадала квартира и от взрыва в Печерске в июне 1918 года, когда почти во всем Киеве вылетели стекла в окнах. Из-за недостатка стекла после взрыва двойные рамы пришлось превратить в одиночные, но все-таки ни одно окно не оказалось заклеенным бумагой!

Жена служила кассиршей в городском ломбарде, учреждении нейтральном для всех политических направлений, и таким образом, в случае какой-нибудь катастрофы со мной, не оказалась бы в безвыходном положении в чужом городе. В Киеве же служили на гражданской службе два ее брата и несколько иных родственников, было и много старых знакомых, что тоже имело значение и, наконец, расстояние Киев – Полтава равно только 300 км с поездами прямого сообщения, так что я успел два раза побывать в Киеве в отпуску и довести число дней совместного жительства с женой до 52-х (как я уже упомянул выше). Конечно, было бы очень желательно поехать в третий раз, но отпуска были воспрещены!

Капитан Кременецкий[96] не менее меня стремился в Киев. У него тоже была там жена – правда, не его, а другого офицера 32-й бригады, ушедшего от нас с объявлением мобилизации, а ныне находившегося в бедственном положении. Таким образом, жена, старая любовь Кременецкого, осталась ему в полное владение. Но тут нас обоих чуть не постигла катастрофа: мы оба были назначены на запорожский «бронепоезд[97]», который должен был уйти в харьковском направлении на войну с большевиками (запорожцы копировали генерала Слюсаренко?). Однако, когда мы явились в назначенное время на вокзал Полтава – Киевская, оказалось, что «бронепоезд» ушел на несколько часов раньше! Мы донесли об этом по начальству, и нас оставили в покое.

Из событий этого времени можно отметить посылку офицерского отряда под командой подполковника Копьева в Шостку за пудом[98] золота, будто бы находившегося там в отделении Государственного банка. Кольев выразился по этому поводу так: «Не доверяют нам, проверяют благонадежность и т. д., а вот пуда золота нельзя доверить своим, но кому же, как не г.г. офицерам!» Однако, несмотря на секретность поручения, в Шостке узнали об этом (или, по крайней мере, о посылке офицерского отряда)! Когда поезд с офицерами подходил к тамошнему вокзалу, вокзал оказался занят какой-то местной армией, готовой отразить нападение. Не доводя дело до вооруженного столкновения, офицеры вернулись обратно с ничем!

А затем, 22 декабря (не помню, по какому стилю, но полагаю, что по старому) утром командир полка постучал мне в окно и спросил: «Хотите ехать в Киев?» – «О, да!» – «Приходите поскорей в штаб!» Я проглотил свой «крокодилий» чай особенно быстро и пришел. Оказалось, что штаб армии приказал командировать в Киевский арсенал офицера «за для одержаниям», т. е. для получения 350 станковых пулеметов для Левобережной армии. Число это мне показалось астрономическим, но, понятно, я никаких вопросов не задавал. Главное было – еду в Киев!

Капитан Кременецкий ухватился за случай поехать вдвоем. Отпуска, как я уже упомянул, были воспрещены, но любовь делает чудеса: ему удалось убедить командира корпуса, что отпуск ему необходим. Пока Кременицкий был занят своими частными делами, я занимался казенными: получением аванса, кормовых канонирам эскорта и пр., а затем мы оба должны были забыть про обед и поспешить на вокзал, что киевский поезд может прийти и уйти обратно без нас, а следующий за ним, чего доброго, не придет вовсе!

4. В командировке

Итак, мы на вокзале Полтава – Киевская. Пошли в зал. Там нет ничего, кроме «крокодильего» чая. Пришлось удовлетвориться этим и выпить по стакану: все-таки лучше, чем ничего! Я начал подбивать Кременецкого пойти в город и пообедать, но он неизменно отвечал: «Нельзя! Вдруг поезд придет и уйдет без нас?» И я сдавался: действительно, это было бы ужасно!

Настал вечер. Единственное освящение вокзала – свечка на прилавке у самовара. Но зал набит народом до отказа, даже сесть на пол негде! Мы пошли и сели на свои чемоданчики в проходе между главным подъездом и перроном и считали такую позицию весьма удачной. День был теплый, сидя так мы уснули.

Ночью мне показалось, что какая-то толпа проходит мимо, но усилия проснуться я не сделал. Впрочем, если бы я и открыл глаза, ничего бы не увидел, такая была тьма. Как я узнал впоследствии, в этой толпе шла и моя жена, приехавшая в Полтаву, но меня не заметила, хотя и прошла, быть может, в расстоянии не более полуаршина[99]! Итак, наша позиция не оказалась столь «стратегической», как мы ее посчитали вечером: прибытие поезда мы проворонили оба, а я – и свою жену! Но вышло, пожалуй, к лучшему!

23 декабря утром, узнав, что поезд уже здесь, мы не порывались идти в город на обед, но выпили еще по одному стакану «крокодильего» чая. Поезд был подан только в 2 часа дня! Сейчас же начался штурм! Мы оба влезли в средние окна вагона и благодаря этому маневру оказались обладателями двух сидячих мест. Прочие разместились согласно ловкости каждого. Вагон был набит до отказа. Поезд тронулся только вечером.

Когда было уже совсем темно – Миргород, и какой! Вокзал залит электрическим светом, масса публики, но главное – буфет в полном великолепии! «Теперь-то я пойду поесть!» – сказал я Кременецкому. «Я – нет! – ответил он. – Опасно: вдруг поезд тронется? Выдержу до Киева». Но я считал, что «выдерживать» только с четырьмя стаканами «крокодильего» чая за двое суток, да еще при таком темпе движения, невозможно, и пошел на вокзал.

Считаясь, однако, с тем, что поезд может тронуться в любой момент, я взял стакан кофе – тоже вроде «крокодильего», но с молоком, и два пирожка, заплатил сразу, и встал к окну, ближайшему к выходной на перрон двери, и все время наблюдал за поездом, стоявшим на третьем пути. Кофе был страшно горячий, но я решил твердо – выдержать! Но вот, когда он был еще не допит, я вдруг увидел, что вокзал окружает какая-то армия! Меня охватил ужас, но, не колеблясь ни минуты, я поставил стакан на стол и с самым решительным видом вышел на платформу. В дверях уже стоял часовой. Я прошел мимо, не удостаивая его взглядом, а он не сделал никакого поползновения меня задержать.

Поезд как раз трогался. Я ускорил шаг и вскочил в свой вагон, а затем, при блеске последних фонарей вокзала, увидел, что толпа на вокзале пытается прорваться наружу, но армия не отступает ни на шаг и загоняет всех обратно. Смысл этого инцидента мне остался непонятным навсегда.

Наш вагон был теперь почти пустой: какой-нибудь десяток пассажиров всего! Некоторые из них с отчаянием в голосе звали своих близких и чиркали спичками, стараясь их увидеть. Увы, им сейчас же пришлось убедиться, что родственники не занимаются игрой в прятки: все, что было в вагоне, а теперь не было, осталось в Миргороде!

Мы с Кременецким получили от этого происшествия большую выгоду: теперь мы могли лежать на своих скамейках! Однако неизвестность ближайшего будущего мешала нам насладиться настоящим и уснуть: впереди был Ромадан, по слухам – северная граница «республики» Махно! Как нас там встретят и кто? Если будут ставить к стенке, то кого? Офицеров или жидов? Буржуев или пролетариев? Комбинаций вообще могло быть много, и пассажиры высказывали вслух свои предположения, создавая нервное настроение. И вот, в полночь, – Ромадан!

На станции – абсолютная темнота и полная тишина – ни звука! Один из пассажиров в передней части вагона, из числа тех, кто не рискнул выйти из вагона в Миргороде, настолько страдал от жажды, что решил пренебречь всеми остальными соображениями и выпить воды, хотя бы это стоило ему жизни! Но едва он открыл вагонную дверь, в его грудь уперся чей-то приклад винтовки и отбросил его назад, а затем невидимый обладатель приклада запер дверь снова, не проронив при этом ни слова! Пассажир был в полном недоумении, но жажда гнала его попробовать выйти с другого конца вагона. Результат был тот же: приклад и снова запертая дверь!

Страдания пассажира были, однако, невыносимы и толкали его на следующие возможные шаги: он открыл окно и сказал в пространство: «Я хочу пить!» «Нельзя!» – последовал ответ с перрона. «Почему? – не унимался пассажир. – Я вам ничего не сделаю, я хочу только выпить воды!» «Приказано никого на платформу не выпускать!» – ответил тот же голос. «Если приказано, значит у вас есть какой-то начальник, – не унимался пассажир. – Где он?» Голос с платформы назвал что-то весьма удаленное от Ромадана. «Да, я знаю, что у вас в Киеве тоже есть начальник! – воскликнул раздраженным голосом пассажир. – Но здесь у Вас тоже должен быть какой-нибудь начальник! Позовите его!»

Тут послышались шаги: «Что такое твориться здесь?» – осведомился подошедший. «Да, вот, хотят пить!» – с негодованием ответил первый. Последовало молчание: новопришедший, очевидно, взвешивал положение. «Хорошо! – сказал он. – Но только по одному!» Оставалось повиноваться, но напиться удалось только инициатору движения. Когда он вернулся, поезд свистнул и покатил дальше. Из этого происшествия можно было все же сделать вывод, что Ромаданов – наш! Вероятность благополучного прибытия в Киев значительно повысилась, и все уснули, благо места было достаточно!

24 декабря, около полудня – Яготин. При виде десятка немецких эшелонов можно было не опасаться окончить свою жизнь у стенки, но возникла новая опасность: скончаться голодной смертью! Можно было думать, что немцы не пустят нас вперед, пока не уйдут все их эшелоны. А пока они будут уходить, подойдут следующие, и так далее! В станционном буфете не оказалось даже «крокодильего» чаю – все съели и выпили немцы! Пассажиры приуныли и начали рассказывать разные случаи, когда застрявшие в пути поезда принуждали путешествующих отдавать свои часы, кольца и т. д. крестьянам за краюху хлеба и пр. Волосы вставали дыбом на голове! Однако нашлась группа, проявившая инициативу: составила депутацию с целью убедить немцев пропустить нас вперед.

День был солнечный и довольно теплый, много немцев прогуливалось по платформе и путям. Среди них были члены их советов, носившие на рукавах выше локтя повязки с обозначением их функции. К ним, а не к лишенному власти начальству и отправилась наша депутация.

Как и следовало ожидать, немцы нам в просьбе отказали. Но тут один из членов делегации подчеркнул, что сегодня Сочельник! «Вы правы! – сказали на это немецкие “советы”. – Конечно, в Сочельник каждый должен быть дома в кругу семьи. Мы пустим вас вперед!» И через несколько минут мы ехали.

Вечером долгожданный Киев. Наконец-то! Я простился с Кременецким, завел свою команду в комендантское управление и пошел домой. Было уже очень поздно, трамваи не ходили, улицы были пусты, по временам раздавались выстрелы. На Софийской площади стояли столбы, увитые гирляндами хвои, со щитами с надписями: «Honi soit qui mal y pense[100]!» Этим способом Киев, дней 10 тому назад, встречал Петлюру.

Но вот и Трехсвятительская улица, и дом номер 17, большой, с десятками квартир, со входами с улицы и со двора. Мне нужно было войти со двора. Железные ворота были заперты, а через решетчатый верх было видно, что с внутренней стороны они были заложены мишками с песком. Под воротами стоял «часовой» – дежурный обитатель дома. Узнав меня, он открыл калитку в воротах и впустил меня.

Квартирную дверь открыла мне старая тетка и сейчас же сказала: «Твоя жена уехала к тебе третьего дня в Полтаву!» Я не знал, что делать, что сказать… «Но ты с погонами!» – заметила тетка. «Вся Лiвобережная армия носит их», – объяснил я. «Здесь, однако, Правобережная! – строго заметила тетка. – Которая за погоны расстреливает», и пошла за ножницами. Я покорился…

«Утро вечера мудренее»… Часов в 6 утра в дверь постучала жена! Ее обратный поезд шел со скоростью мирного времени, и она почти догнала меня. Итак, все обошлось благополучно, и праздники были бы совсем праздниками, если бы не ощущение надвигающейся катастрофы: дни Киева были сочтены…

Жена рассказала мне, что толчком к ее путешествию в Полтаву было появление у нее штабс-капитана фон Витте, который пришел к ней за получением информаций о положении в Полтаве. Я писал жене очень часто, так что она была в курсе тамошних дел. Успокоившись ответами моей жены, фон Витте рассказал ей свои приключения (которые впоследствии я услышал от него еще раз). Он, как я уже упоминал, попал в отряд адмирала Римского-Корсакова.

Отряд медленно отступал к Киеву, и (как потом мне рассказывали и прочие родственники) в Киеве это отступление казалось наступлением! В городе среди петлюровцев поднималась тревога! По рассказу фон Витте отряд достиг численности в 3000 человек с 12 орудиями! По тогдашним временам это была целая армия, конечно, способная, хотя бы временно, овладеть городом! Но адмирал или не отдавал себе в этом отчета, или просто считал это лишним, а потому, дойдя до Дарницы, которую можно рассматривать как предместье Киева на левом берегу Днепра, неожиданно для всех, а может быть, и для самого себя, сдался!

Неугомонный капитан 2-го ранга Ратманов не подчинился приказу и призвал офицеров следовать за ним. На его призыв откликнулось человек 600, с которыми он двинулся к Золотоноше. Впоследствии, по слухам, при попытке переправиться через Днепр, весь его отряд был уничтожен. Правобережной ли армией, Махно ли, Григорьевым ли, или еще кем-нибудь – неизвестно.

Большинство офицеров, оставшихся в Дарнице, было взято в плен. Когда их вели по Цепному мосту через Днепр, Витте сильно опасался того, что с ними сделают «краткий процесс», т. е. просто столкнут с моста в Днепр! Но конвой не имел таких злых умыслов и привел их к зданию музея, предназначенного, как оказалось, быть лагерем военнопленных.

Пока они еще стояли, столпившись на улице перед входом, кто-то стал бросать в них ручные гранаты! Это было полной неожиданностью и для конвоя. Произошло замешательство, которым фон Витте и некоторые другие воспользовались и смылись[101]. Витте благополучно достиг дома своих родителей, а затем явился моей жене, одетый в нейтральную одежду. Узнав, что в Полтаве тишь да гладь, он решил вернуться в полк, а моя жена ухватилась за случай иметь надежного спутника и поехала тоже. Не заметив меня, дремлющего на вокзале, она тоже явилась в штаб полка, узнала о моей командировке, переночевала в моей комнате и благополучно вернулась домой в Киев.

25 декабря, несмотря на праздник Рождества Христова, я отправился в ГАУ – Главное артиллерийское управление, за получением ордера на пулеметы, а по пути составил украинскую фразу, которой собирался блеснуть в этом учреждении. Меня направили к полковнику, фамилию которого не помню. К моему удивлению, полковник оказался в штатском платье. Я подумал, что он собирается эвакуироваться, или – «сесть в бест», как тогда говорилось, но не в мечеть, как это делали при подобных обстоятельствах персы[102], а в какое-нибудь «укромное местечко», в котором его, быть может, не найдут. Полковник, однако, и в штатском выглядел полковником русской старой армии.

Я «блеснул» своей украинской фразой. Мой «петлюровский вид» смутил его: он стал подыскивать слова для ответа на украинском же языке, но потерпел полное фиаско! Мое подозрение подтвердилось, и я сказал ему поощрительно: «Говорите по-русски!» Полковник вздохнул с облегчением, и мы очень быстро договорились. Я получил требуемый ордер и поехал на трамвае на Печерск, где находился Киевский арсенал. С «Трибуной[103]» в руке, без погон, а только с кокардой на фуражке со знаком Св. Владимира[104] (в просторечии этот знак назывался «кукишем»), с револьвером в кобуре на поясе я был доволен своим украинским видом. Но маленький изъян в моей внешности все-таки был: под кокарду полагалось подложить круглый кусочек красного сукна, образовывавший узкий кант вокруг кокарды, чего я ни тогда, ни позже не сделал. Но это была мелочь, которая даже не сразу бросалась в глаза.

Начальник арсенала прочитал ордер и заметил, что пулеметов Максима у него нет, есть только Кольты[105]. «Давайте Кольты», – сказал я. Но его следующий вопрос поставил меня в тупик: «Вьючные принадлежности Вам нужны?»

Решить, являются ли эти принадлежности предметом первой необходимости, или предметом роскоши, мне было трудно: ведь пулеметы не обязательно должны быть на вьюках, их можно возить и на двуколках, на повозках, на тачанках, что, по-моему, даже удобнее. Итак, на этот вопрос я ответил, что запрошу штаб VI корпуса по телеграфу, и пошел в телеграфную контору.

Откровенно говоря, я считал все эти 350 пулеметов совершенно лишними для Левобережной армии! Ведь, даже если бы их было 350 тыс., они не остановили бы красных! Но, во всяком случае, я был очень благодарен тому, неизвестному мне, лицу, которому Провидение внушило мысль их получать и снабдило меня таким документом, который должен был внушать ко мне уважение любого контролера: шутка ли – 350 «куломепв[106]»!

И я, конечно, сохранял серьезный вид и воздержался от всякого проявления иронии по этому поводу.

Никогда в жизни я не посылал телеграмм на украинском языке и, не имея с собой ни словаря, ни грамматики (они остались в моем письменном столе в Полтаве), не был уверен, что мне удастся составить телеграмму с безукоризненным текстом. Все-таки мне удалось подобрать слова, по моему мнению, вполне удовлетворительно. Вот текст этой телеграммы: «ТЕЛЕГРАФУЙТЕ менi ГАУ, чи потрiбно одержувати вьючни належнисти до кулометiв[107]». Подпись. И, к моему большому облегчению, ответ пришел чуть ли не моментально: «Одержуйте!» Итак, я начал «одержувати» их.

Каждым утром, но не слишком рано, я ездил в Арсенал и наблюдал за погрузкой. Меня поразили при этом две вещи: 1) для такого числа пулеметов требовалось 2 поезда! 2) рабочие работали невероятно медленно и нагружали в день 2–3 вагона только! По долгу службы я пожаловался на это начальнику Арсенала. «Будьте довольны, – ответил он, – что они вообще работают!» Я, понятно, был доволен, даже очень: едучи в эту командировку, я предполагал, что пробуду в Киеве дня 3–4 (и даже не взял с собой бритву Джилетт, оставив ее с прочими вещами у господина] Гиммельфарба, о чем очень жалел целый год, пока не приехал в Полтаву с другой стороны!), но теперь было ясно, что дни превращаются в недели! Одновременно укреплялось мое убеждение, что пулеметы получит не Лiвобережная армия, но Красная!

Большевики заняли Нежин и приближались к Броварам. Это направление стерегла дивизия Отамана Палия. Как и Запорожская, она была сформирована в Австро-Венгрии из военнопленных. Теперь, может быть, там были и еще какие-нибудь части сомнительного свойства – не могу сказать точно. Да это и не важно: «хохлы» могли слегка подраться между собой, но не с «кацапами»: тут дело было посерьезнее!

На протесты Киевского правительства против нарушения мирного договора Московское правительство отвечало, что договора оно не нарушало! Что то, что принимается за Красную армию, в действительности является украинскими крестьянами и рабочими, бежавшими на север от террора на Украине, и теперь возвращающимися домой! Замечательно, что много лет спустя такой же версией, но относительно армии Мао-Тзе-Тунга, воспользовался американский генерал Маршалл, командированный президентом Трумэном в Китай для выяснения тамошнего положения!

Между тем, правительство Украинской народной республики, как теперь называлось правительство Петлюры, издало указ, которым предлагалось населению Киева сдать ему все имеющиеся у него золотые вещи и прочие драгоценности! Юмористической частью этого указа было упоминание, что в обысках квартир, которые последуют для контроля исполнения, примут участие собаки, специально натренированные на золотоискательство, а потому, мол, пытаться его прятать не стоит труда: собаки его найдут, а к спрятавшим будут применены законы военного времени! А проходя по Крещатику, я заметил, что все ювелирные магазины, как и магазины часовых дел мастеров, закрыты, на дверях – печати, а перед ними – военные караулы! Из этого было ясно, что правительство собирается в дорогу и запасается валютой!

Ограбить магазины было, конечно, довольно просто. Но все же последовали протесты и, надо полагать, довольно влиятельных лиц! Правительство ответило, что никакого указа о конфискации золота в магазинах оно не отдавало (хотя это и было опубликовано во всеобщее сведение!). Отаман Коновалец, командующий Правобережной армией, опубликовал со своей стороны заявление, что он тут тоже ни при чем! Но каким же образом для этой акции была употреблена армия и притом в целом городе сразу? Опровержения не выдерживали критики, и киевляне им не верили.

Что касается сдачи золота и драгоценностей, находившихся в частном владении жителей, то едва ли кто-нибудь из них что-нибудь сдал, убоявшись собачьего чутья! Правительство как будто бы это поняло, что не надует; по крайней мере, об обысках я не слышал, да и не было уже времени заниматься этим; пришлось удовлетвориться тем, что было найдено в магазинах.

Вспоминаю курьезный случай иного рода. Проходя по Крещатику, я встретился с штабс-ротмистром В[иктором] Е[всеевичем] Судаковым, братом офицера б[ывшей] 32-й бригады, а ныне – штаб-офицера для особых поручений при всех украинских военных министрах Центральной рады, Гетмана и Народной республики – «что значит ловкость человечья!», как сказал поэт по иному поводу. Штабс-ротмистр же служил в гвардейской дивизии Гетмана, против которой петлюровцы имели особый зуб.

Он был ростом почти 2 м, отрастил бакенбарды и имел на себе непромокаемый плащ – совершенно не по сезону и погоде. Я подошел к нему. «Тсс! – сказал он. – Я скрываюсь!» «И для этого ходите по Крещатику такой каланчой и пугалом, что каждый обращает на Вас внимание!» – заметил я. Он усмехнулся, и мы расстались. Однако, должен заметить, что способ скрываться увенчался полным успехом: позже он служил в коннице Врангеля и взял в плен моего б[ывшего] младшего офицера подпоручика Панасенко, который командовал красной батареей, а затем, после эвакуации Крыма, попал заграницу, а Панасенко, замечу, был в самом скором времени убит в бою с красными! Добавлю, что Панасенко был замечательно милым мальчиком, и все его любили, и офицеры, и солдаты.

Офицеры отряда адмирала Римского-Корсакова просидели в музее недолго и были выпущены на свободу. Наш капитан В[асилий] Владимирович] Вереденко, естественно, пришел ко мне и после интервью со мной уехал в Полтаву. Мой первый поезд с пулеметами и половиной конвоя был готов и тоже отбыл туда же. Но дня через два-три пришло известие, что Полтава потеряна, и я потерял всякий интерес к погрузке второго поезда! Теперь меня более всего интересовал вопрос: что мне делать?

В дом моей старой тетки Елены Павловны Карвасовской, у которой мы жили с женой (и которая, к слову сказать, была мне не совсем теткой, но сестрой моей бабушки и тестя), я познакомился с одним приятным родственником: внуком Медарды Целестиновны Каменской, сестры моей прабабушки, который был, таким образом, моим троюродным дядей, если не ошибаюсь. Им был полковник Святослав Николаевич Каменский, штабс-офицер для особых поручений при генерал-инспекторе украинской артиллерии, генерале Сергее Николаевиче Дельвиге[108].

Для меня было загадкой, каким образом Каменский попал в свою теперешнюю должность к такому ученому артиллеристу, одному из «звезд» русской артиллерии в мирное время и на войне, каким был Дельвиг. Каменский был в мирное время прапорщиком запаса, а на войне дошел до чина штабс-капитана и ордена Св. Анны 2-й ст[епени] с мечами, который всегда имел на шее – он сам сказал мне об этом. Рассказал и то, что полковником он стал при Центральной раде, когда чины были по должностям. Потом Гетман произвел «девальвацию чинов», на которую Каменский реагировал так, что снял петлицы полковника, но погоны оставил чистыми, и все, по старой памяти, звали его полковником. А теперь чины были опять по должности, и он снова был полковником на законном основании!

Он был вообще «парень хоть куда»: красив, с прекрасными манерами, самоуверен, владел украинским языком (как и все мои волынские родственники, включая жену) и был очень милым родственником. Как мне впоследствии рассказывала Вера Сергеевна Лебедева, дочь генерала Дельвига, Каменский имел сильное влияние на ее отца. Он был женат на дочери военного судьи, генерала, тоже красивой, с прекрасной фигурой и любившей принимать позы, подчеркивающие это. Каменские имели сына, тоже хорошенького мальчишку лет 10, шустрого и балованного, и декламировавшего стихотворения Тараса Шевченко.

И вот, этот мой «дядя» предложил мне место обер-офицера при Дельвиге. Такое предложение было довольно соблазнительным: я бы эвакуировался из Киева с максимальным удобством в поезде военного министерства и, вероятно, мог бы взять с собой и жену. Но были пункты и против этого:

1. Я был кадровым капитаном, но оказался бы в подчинении шт[абс]-капитану запаса! Правда, по родственной иерархии и по возрасту он был старше меня, по возрасту – лет на 12, но все-таки это мне не нравилось.

2. Генерал Дельвиг мне тоже не нравился. Я имел случай познакомиться с ним в 1914 году на Шубковском полигоне, сопровождая его для указаний по постановке ситуаций для будущих стрельб. Он оказался страшным хамом в обращении с солдатами и без «трехэтажного» к ним не обращался. Для такого «святила» русской артиллерии, каким он считался в мирное время (а по отзыву ген[енер]-ад[ъютанта] Щербачева – и на войне) это было особенно неприлично. Кроме того, и сами эти разговоры с солдатами Мишенного комитета были лишними: для указаний он имел с собой члена Мишенного комитета – меня!

3. Направление движения Украинского правительства было в Польшу, отношения с которой были натянутые из-за территориальных споров, а, кроме того, что она могла эмиграции предложить. Считаясь с тем, что там, где революция, есть и эмиграция, я сейчас же после революции приобрел учебник английского языка (из серии «Академия иностранных языков») и в течение 3-х месяцев довольно усердно им занимался на позиции в Лесистых Карпатах, упустив совершенно из вида, что научиться ему по книгам совершенно невозможно, так как английский алфавит еще не изобретен и потому произношение остается загадочным (даже для англичан самих, как мне пришлось убедиться в Австралии). А выбрал я этот язык потому, что он наиболее распространенный в Западном Свете (как говориться теперь). Я занимался 3 месяца, пока не началось последнее отступление. И вдруг – Польша! И вопрос еще, пустят ли поляки к себе или оставят «на съедение волкам»?

Правда, казалось, есть шанс вернуться в Киев: в Одессе находилась победоносная французская армия генерала д’Ансельма. Французский консул в Одессе Энно ежедневно уверял нас, что она спешит нам на помощь. Однако мы этого не замечали: она была там уже довольно долго, но не двигалась с места; как будто бы ждала, пока большевики овладеют всей Украиной, чтобы только потом начать вытеснять их обратно. Это было очень маловероятным[109]!

Но, все-таки, некоторую пользу она принесла: в Одессе создался такой уголок, который давал тамошнему населению хотя бы временную передышку и который мог бы послужить базой для следующего этапа жизни. Одесса привлекала меня гораздо больше, чем Польша, но добраться туда было нелегко и опасно!

При случайной встрече с Судаковым-старшим (штаб-офицером для поручений при военном министре, которым тогда был генерал Греков), он сообщил мне, что по дороге в Одессу был расстрелян наш общий приятель по 32-й бригаде, штабс-капитан Шварсалон[110], у которого в чемодане украинский контроль обнаружил погоны старой армии. Украинцы были столь любезны, что разрешили ему написать прощальный привет, который он адресовал Судакову. Таким образом, Шварсалон стал одной из жертв политики генерала Деникина, оттолкнувшего от себя всех тех, кто мог бы помочь ему в главном – взятии Москвы и низвержении коммунистического правительства! Вместо этого ему удалось на момент взять Киев и наполнить тюрьмы офицерами! В общем, Одесса не была для меня подходящим местом в данный момент.

Для полной информации для решения вопроса «что делать?» я посетил своего спутника по путешествию в Киев, капитана Кременецкого. За него решила этот вопрос его «де факто жена» (как говорят англичане в таких случаях): он должен был «сесть в бест». Персы имеют для этого мечети, киевляне – погреба, со значительно меньшей гарантией безопасности, но с этим приходилось примириться. Сопротивляться своей жене (опускаю «де факто») в данном случае было невозможным: недаром ее, еще в мирное время, подполковник Генбачев сравнивал с «мышеловкой» и улыбаясь добавлял в пояснение: «Поймает – не выпустит».

Но, кроме того, что она была «мышеловкой», она была так же красивой и статной, как и самой элегантной из наших бригадных дам. Кроме того, у ней были средства, и ездила она в собственном кабриолете, сама управляя лошадью, и иногда рядом с ней сидел не муж, но поручик Кременецкий. Они повели меня в подвал, показать выбранное для «беста» место, и я нашел его довольно удачным!

В подвале был небольшой закоулок такого сорта, что, даже разбросав штабели дров, которые его прикрывали, он мог бы быть обнаружен только при подробном осмотре подвала. Однако сидеть там в одиночестве и в течение продолжительного времени было бы Кременецкому страшно скучно, а потому они оба уговаривали меня составить ему компанию, причем она гарантировала отличное качество обедов! Но я не соблазнился. Подвал был и в доме, где я жил и, вероятно, тоже с закоулками. С какой стати мне было пользоваться чужим подвалом? Вообще все дома в Киеве имели подвалы, и это, надо полагать, было известно всем и, конечно, большевикам! Я смотрел несколько дальше: допустим, что в переходное время большевики меня бы не нашли и я бы вышел из него по собственной инициативе, что бы мне оставалось делать? Предложить свои услуги Красной армии? Обзаводиться фальшивыми документами и жить, как в подвале? Боюсь, что я был бы только обузой для жены, которая, в конце концов, потеряла бы ко мне всякое уважение! Вообще, «водевили с переодеванием» не для меня! Вообще, я любил больше движение и маневр, чем пассивное ожидание надвигающегося. Итак, я категорически отказался от предложения и, взвесив все варианты, решил вернуться в полк!

Но где он находится, да и существует ли вообще? С этим вопросом я пришел в Главное управление Генерального штаба, и там мне ответили, что полк в «Кременчузi». Железнодорожная линия туда ведет по правому берегу Днепра (Фастов – Белая Церковь – Знаменка – Користовка – Крюков), т. е. при медленном темпе продвижения красных казалась пока достаточно безопасной. Но так уж повелось в те времена, что перед приходом красных внешних местами вспыхивали восстания местных большевиков, которые пока что подавлялись. Опасность, таким образом, заключалась в том, что поезд мог прийти на какую-нибудь станцию как раз в неподходящий для пассажиров момент, а потому гарантировать, что я благополучно приеду к месту назначения, было нельзя. Кроме того, и большевики внешние могли где-нибудь продвинуться клином вперед. Но, в общем, я считал, что доеду!

Надо было торопиться с отъездом: большевики заняли Бровары, наше правительство, насколько помню, уже покинуло Киев, военное министерство должно было последовать за ним, беспорядки могли вспыхнуть и в Киеве. Я справился о поездах и решил ехать «завтра» – числа не помню – вечером, и, конечно, без жены – по тем же соображениям, по которым в июле прошлого года, подкрепленными все увеличивавшейся разрухой и тем, что я ехал в полную неизвестность, к микроскопическому полку, которого мог и не найти в украинском море.

Тут очень кстати явился на квартиру ко мне поручик Пономаренко. Он был в отпуску у жены, которая, подобно моей, не была в Полтаве, но оставалась в Киеве. В мирное время Пономаренко был подпрапорщиком 4-й батареи 32-й бригады, а в начале войны был произведен в офицеры «за боевые отличия». Он был солидным, скромным и очень приличным человеком, пользовавшимся общим уважением офицеров и солдат, и был настолько обтесанным, что офицеры чужих частей принимали его за офицера запаса, а не за «из нижних чинов». Ему было лет 35–40. И вот он тоже ломал себе голову над вопросом «что делать?» и пришел ко мне за советом.

Я ему сообщил, что уезжаю завтра вечером в полк, который находится в данное время в Кременчуге, и он решил присоединиться ко мне. Иметь его своим спутником доставило мне большое удовольствие вообще – путешествовать в одиночестве было бы почти сидением в подвале Кременецкому, а, кроме того, этот спутник владел с детства украинским языком, который был для него действительно «рiдной мовой»! Итак, в назначенный час, оставив плачущую жену на платформе, я вместе с ним двинулся в путь.

5. В дороге

В вагоне было довольно просторно: заняты были только сидячие места. На каждой значительной станции в поезде появлялись патрули, проверявшие документы пассажиров. Мои 350 пулеметов производили на них должное впечатление, как и отпускной билет моего спутника. Но чем дальше мы были от Киева, физиономии солдат все более и более принимали большевицкий вид, который действовал на нас удручающим образом. Пономаренко даже сказал мне, что, как кажется, мы напрасно уехали из Киева. Однако оставалось только продолжать движение. Поезд шел медленно, и только на следующий день, а может быть, и на следующий за ним, мы прибыли в Знаменку. Дальше поезд не шел. Мы вышли из вагона и пошли в станционную комендатуру узнать, когда пойдет следующий поезд на Користовку, если и не в Кременчуг.

Когда мы вошли, комендант говорил с кем-то по телефону, и мы услышали его слова: «Вы говорите, что вы украинцы, но почему же в таком случае вы остановили поезд и расстреляли наших “старшин” (т. е. офицеров)?» Ответа мы, конечно, не слышали, но свой вопрос комендант станции повторил несколько раз, что создало у нас впечатление, что человек на другом конце провода увертывается от прямого ответа. Так ничего определенного, по-видимому, не добившись, комендант повесил трубку, и мы смогли задать ему свой вопрос.

Ответом было, что поезд в Користовку, если и будет, то неизвестно когда! Комендант сообщим нам также, что какой-то броневик вытащил из поезда офицеров и расстрелял их, как и то, что Знаменка была отбита у «григорьевцев» всего лишь 2 часа до прихода нашего киевского поезда. Не помню, он ли, или публика на вокзале, рассказала, что в Знаменке стоял поезд с нашей артиллерийской частью штаба VI корпуса, когда на станцию ворвались григорьевцы и, овладев поездом, поставили офицеров «к стенке», а затем бросили их в ров и забросали землей.

Земля была мерзлая, комьями, григорьевцы торопились, станция была сейчас же после этого взята обратно украинцами, которые поинтересовались расстрелянными и обнаружили, что полковник Томилин (пославший меня в Киев «за для одержаниям кулометiв») жив! Пуля скользнула ему по лбу и оглушила его, только! Его отправили в госпиталь. Впоследствии наши офицеры встретились с ним в Бирзуле. Он был в веселом настроении, так как, уволенный в отставку, ехал в Одессу на законном основании!

Мы с Пономаренко сидели на станции, как на иголках, и, кажется, переночевали. Поездов больше не было никаких: наш поезд из Киева был как будто последним! Наконец, вечером следующего дня из Киева прибыл экстренный поезд из двух вагонов, идущий в Екатеринослав. В нем ехал какой-то министр, для ознакомления с положением в Екатеринославе. Мы подошли к поезду. Министр стоял на площадке вагона. Я попросил его подвести нас до Користовки. Министр ответил коротким: «Нет!»

Однако иного выхода я не видел, а потому сказал Пономаренко: «Когда поезд тронется, мы сядем в него: не выбросит же министр нас на ходу!» Ждать долго нам не пришлось: через 2–3 мин. поезд тронулся, и мы вошли в вагон министра и встали в коридоре. Министр вышел, посмотрел на нас, но ничего не сказал, примирился с непрошенными гостями, как я и ожидал.

В Користовке нам повезло: там стоял поезд с военнопленными Великой войны, возвращавшимися домой. Поезд шел в Кременчуг. Мы сели в один из вагонов и через несколько минут уже ехали, избавившись от предполагавшегося нами ожидания в Користовке, которая была во всех смыслах хуже Знаменки, главное тем, что была гораздо ближе к району действий атамана Григорьева.

Военнопленные от нечего делать пели песни. Дирижировал один из них, по-видимому, офицер. В перерывах он что-то говорил, присоединяя почти к каждому слову нецензурное ругательство. Он вообще был в каком-то лихорадочном настроении, вероятно, под влиянием того, что увидел в России. Наконец, один из солдат не выдержал и сказал ему: «Что Вы все время ругаетесь? А еще, кажется, из благородных!» Это подействовало на «дирижера», заткнулся.

На рассвете я проснулся. Поезд остановился на какой-то станции. Я прочел надпись «Крюкiв на Днiпрi» и сейчас же увидел солдата нашего полка. «Где полк?» – спросил я его. «Здесь», – услышал в ответ, и солдат добавил: «Я Вас проведу». Могу сказать, что мне (и Пономаренко) прямо удивительно везло во время этого путешествия: из Киева уехал в последнем поезде, в Знаменке оказался с необходимым для моей жизни опозданием, министр не выбросил из вагона, поезд в Користовке как будто бы нарочно ждал нашего прибытия, и, наконец – этот канонир в Крюкове на рассвете почему-то оказался на станции! Итак, он привел нас в полк.

Большая комната, на полу шкурки колбас и прочий мусор, с телами спящих офицеров, в левом переднем углу большой самовар. Наш приход разбудил офицеров. «Какого черта Вы приехали?» – раздался общий вопрос. «За для одержуванням утримання!» (за получением содержания), – ответил я и отрапортовал проснувшемуся командиру полка. Он с гордостью показал на самовар: «Взял его на станции, обещав вернуть перед отъездом, но черта с два, верну! В дороге такой самовар необходим!» Это было верно.

Не все офицеры были здесь: часть осталась в Полтаве, а потому я уже не «розвiдчик», но командир 3-й батареи (командир извинился, что эта батарея – гаубичная!). Батарея состояла из 3 офицеров, 1 канонира, 2 лошадей и 1 повозки. Таким образом, в случае прекращения железнодорожного движения, вся батарея может ехать в этой повозке. Предусмотрительно!

Затем последовал рассказ офицеров о конце нашей бригады. После моего отъезда в Киев была объявлена мобилизация. Дивизия и наша бригада на момент стали настоящими (то, что оказалось невозможным для Гетмана и генерала Слюсаренко, оказалось возможным для Отамана Болбачана!). Однако на фронте были все еще какие-то части Запорожской дивизии. И вот, однажды утром, по квартирам офицеров забегали вестовые с сообщением, что станция Полтава – Харьковская взята большевиками. Бригаде было приказано построиться для погрузки в вагоны на станции Полтава – Киевская. Но когда она прибыла туда, оказалось, что для всей дивизии имеется только ОДИН поезд!

Тогда командир бригады полковник Навроцкий объявил, что в поезде могут ехать только желающие офицеры и солдаты, но что желательно, чтобы и тех, и других было поменьше! А что касается остающихся, пусть разберут себе лошадей, повозки и прочий материал, что им угодно, и идут домой! Итак, 30–40 офицеров и 10–20 солдат с несколькими повозками и лошадьми погрузились в несколько вагонов, предоставленных артиллерии, а остальные разошлись, и на площади остались только орудия и зарядные ящики.

Не обошлось и без трагикомического случая. Во время общей суматохи к подполковнику Свешникову подошел мой фейерверкер, начальник конвоя в первом поезде с киевскими пулеметами, и доложил, что поезд прибыл! Кого теперь это могло интересовать?

Остается открытым вопрос: почему мобилизованная дивизия не могла ни принять участие в обороне Полтавы, ни отступать походным порядком? Ответ на это остался тайной высшего начальства. Со своей стороны, я предполагаю, что высшее начальство предпочитало ехать в поезде: зимой, в мороз и снег отступать неприятно, тем менее – с ненадежными войсками[111].

Поезд отошел в направлении на Кременчуг. Предстояло проехать через Кобеляки, которые в то время были почти самостоятельной республикой. «Армия» этой «республики» оказалась в боевой позиции в районе вокзала, но пропустила поезд 11-й дивизии без выстрела (вероятно потому, что в поезде было все-таки несколько сот человек – пожалуй, больше, чем у Кобеляк). И вот, артиллерия в Крюкове…

Мне не пришлось ночевать среди колбасных шкурок: вечером мы (вместе с самоваром!) погрузились в вагоны и оказались в теплушке с нарами. Самовар был поставлен возле печки в проходе.

Я выбрал себе фланговое место на верхней полке, для большей свободы действий, но потом оказалось, что такое место имеет и свои существенные недостатки, о которых позже.

Поздно вечером пришло приказание погрузить в один из вагонов четырех волов в качестве «маршферфлегунга[112]» (как сказали бы мы во время Второй мировой войны). Была метель, а поезд стоял на высоченной насыпи! Я решил, что дело обойдется без моего участия, и остался в вагоне. Вообще говоря, какое употребление можно было сделать из этих волов, если полевой кухни у нас не было? Но, как рассказывали вернувшиеся офицеры, погрузить их все-таки удалось, каким способом, я не расспрашивал, и впоследствии этих волов не видел.

Составом эшелона артиллеристов я тоже мало интересовался. Помню только, что впереди нашего вагона был вагон 3-го краса, в котором ехал полковник Навроцкий (как будто бы с женой – дамы там были!) с офицерами не нашего полка. В нашем вагоне были тоже не только солдаты и офицеры 32-го полка: на каждой полке спало по 7 человек, т. е. 7x4=28; число это, конечно, превосходило состав 32-го полка! Помню так же конский вагон, так как мне пришлось раз или два поить лошадей. О пехоте вообще не имею представления. Я был доволен уже тем, что едем на запад, ближе к Одессе и к границе!

Итак, мы ехали в обратном моему путешествию из Киева: на Користовку и Знаменку, причем в арьергарде мы имели как будто бы Запорожский поезд с орудием на площадке. Между Користовкой и Знаменкой я дежурил у этого орудия в качестве прислуги. День был морозный, но солнечный, путешествие на платформе было приятным разнообразием: свежий воздух, безветренная и солнечная погода, и горизонт к тому, довольно однообразный, но все-таки горизонт!

От Знаменки мы повернули на Пимощную (Помшша). Движение шло очень медленно: в день мы проезжали примерно 40 верст, только. Остановились в Елисаветграде[113] (Елисавет), где должны были простоять почти весь день. Я, в сопровождении 1–2 офицеров, отправился в город: его посмотреть и, может быть, купить что-нибудь съестное. Мы упустили, однако, из виду, что 1) сегодня воскресенье и 2) что здесь вчера было подавлено восстание местных большевиков! Город выглядел соответственно: ошарпаным, грязным, с закрытыми магазинами, и казался несимпатичным. Не солоно хлебавши, мы вернулись в поезд, который затем отошел на Помощную. Путешествие, в общем, было очень приятное: мы путешествовали в своей компании, частью – сослуживцев еще в мирное время, частью – в мировой войне, и только часть была более позднего знакомства, а кроме того, мы были молоды тогда, сыты, более, или менее – в тепле, и «стенка» нам пока не угрожала!

Мы старались угадать, куда мы едем, и, к сожалению, Одесса нам представлялась очень маловероятной! В это время было получено известие, что наш командующий армией атаман Болбачан был расстрелян! Мы старались объяснить себе причину. Надо было полагать, что он разошелся во взглядах с Директорией! Очевидно, он увидел, или, наконец, понял, что повернуть «хохлов» против «кацапов» невозможно и нужно искать иных путей, в какую сторону – оставалось для нас тайной[114]. В командование армией вступил атаман Волох (едва ли удачное назначение!).

Тут у нас произошел такой инцидент: в наш вагон пришел командир одного из пехотных полков, бывший сильно навеселе. Мы встретили его весьма любезно. У кого-то нашелся и какой-то спиртной напиток. Командир полка окончательно развеселился. Сперва пелись песни, а потом наш гость стал обвинять начальника дивизии полковника Товянского в измене! «Он хочет вести нас в Одессу! – кричал он. – Его надо убрать! Я поведу вас к победе!»

Такая перспектива была мне столь противна, что я вышел из вагона на перрон станции, где мы в это время стояли. Немного спустя вышел и мой командир полка Свешников.

«Федор Николаевич, – сказал я ему, – следовало бы доложить об этих речах начдиву. Кто его знает, не думает ли наш гость произвести переворот в свою пользу?» «Он пьян», – ответил Свешников. «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – возразил я. – Следует все-таки доложить!» Свешников послушался. «Ну что? – спросил я его потом. – Сказал то же, что я перед тем говорил Вам: это он с пьяных глаз!» Все-таки я не считал свой совет лишним: пусть начдив знает, какие у него подчиненные.

Подозрение, что начдив ведет нас в Одессу, увы, не подтвердилось: поезд прошел «Помишну» в направлении на Бирзулу! В Бирзуле нагромоздилась масса поездов, подобных нашему, и отряды разных «отаманов» – владельцев деревянных бронепоездов. Все вместе называлось «Пiвденно-Схiдной[115]Группой Вшск Украинской Народньой Республики» под командованием отамана Янива. О Яниве говорилось, что он не то лейтенант, не то унтер-офицер б[ывшей] Австро-Венгерской армии, взятый в плен во время Великой войны[116]. Кем бы он ни был, но справиться с таким сборищем ему, конечно, было не под силу!

В Бирзуле мы простояли несколько дней и были свидетелями появления французского бронепоезда (тоже деревянного). Поезд простоял в Бирзуле несколько часов и ушел обратно в Одессу. Воображаю, какое впечатление он увез с собой о нашей «Пiвденно-Схiдной Группе»[117]!

Потом наши поезда были отосланы на север, в район Слободка-Рыбница. Недели две, а может быть и больше, мы простояли на станции Тимков, а потом – Воронково. Жизнь протекала следующим образом:

Мое фланговое положение на нарах уже давно обнаружило некоторый минус: моя одежда примерзала ночью к стенке! Спасала меня бурка, доставшаяся мне в наследство летом 1915 года от прапорщика нашей 5/32 батареи Константина] Модестовича] Струкова[118], члена Государственной думы, который пробыл у нас 6 месяцев, а затем, набравшись у нас военных впечатлений, уехал обратно в Думу. Свои вещи он оставил нам в презент, и я получил бурку. Замечу, что Струков, хоть и прапорщик запаса, оказался на фронте прекрасным артиллерийским офицером и уже на другой день по приезде был в батарее, как у себя дома!

Так вот теперь я спал в этой бурке, ложился спать в ней, и постепенно она начинала примерзать к стенке вагона, потом к ней примерзала шинель и все прочее. В середине ночи дело доходило до моей кожи, и тогда я просыпался, отдирался от стены, слезал с нар и растапливал давно угасшую печку. Согревшись, снова залезал на свое место до утра.

На рассвете мы вставали и шли к станционному крану умыться, но прежде всего надо было постараться наполнить самовар, так как воды в водопроводе было так мало, что любители поспать должны были, проснувшись, ожидать часа 2–3, пока вода снова появится. Хотя водой, таким образом, и приходилось при умывании сильно экономить, все же умываться на морозе ледяной водой было чрезвычайно неприятно!

Интендантство нас снабжало тремя предметами: морковным чаем, нормальным хлебом и прекрасным соленым салом, поэтому наши завтраки, обеды и ужины отличались только размерами порций, которые каждый составлял по собственному вкусу, ибо продукты получал каждый на руки. Иногда, впрочем, можно было купить яблоки, но редко.

Официальные сообщения с фронта гласили всегда одно и то же: «Настрiй козакiв бадьорий, вiдношення населення до Директорiи прихiльне, до большевикiв – вороже. Наши вiйска посувалися на захiд». В переводе: «Настроение солдат бодрое, отношение населения к Директории приязненное, к большевикам – враждебное. Наши войска продвигались на запад (т. е. продолжали отступать!)».

Иногда эти сообщения разнообразились замечанием об оставлении какого-нибудь значительного населенного пункта, например: «Ми залишили Елисавет», в переводе: «Мы оставили Елисаветград».

Меня сильно занимал вопрос, кто, собственно говоря, на фронте? Едва ли был и самый «фронт»! В то время что могла собой представлять Красная армия? Но какие-то «любители сильных ощущений», вероятно, существовали с обеих сторон, «розбишаки та грабижники[119]» и те, и другие, но моральное превосходство было на стороне красных!

Однажды я был послан, вместе с поручиком Пономаренко и повозкой, поискать фураж в соседних селеньях. Затруднение состояло в том, что вся конская амуниция была в разобранном состоянии. Пономаренко, как бывший подпрапорщик мирного времени, был, понятно, более компетентным в этом деле, а потому эту работу я предоставил ему. Он же исполнял и обязанность кучера. Мы посетили несколько хуторов, полученных теперешними владельцами по Столыпинской реформе. На одном из них пили с хозяином самогон, закусывая его пирогом с творогом. Фуража мы не нашли и к вечеру вернулись к поезду. Увидев, что к нему прицеплен паровоз, стало ясно, что мы куда-то опять едем и, увы, еще дальше от Одессы (паровоз был прицеплен с северной стороны поезда). Оказалось, что едем в местечко Рыбницу на Днестре.

6. В Рыбнице

Итак, мы в Рыбнице! Налево – станция, направо (восточнее) – куполообразный и голый невысокий холм, закрывающий горизонт. Железнодорожный путь идет дальше, заворачивает на запад и через мост на Днестре идет в Бессарабию. Мост перегорожен посередине проволочным заграждением, за которым стоят часовые-румыны. Близок локоть, да не укусишь! Местечко само – отчаянно жидовское!

Настала весна, солнечная прекрасная погода! Днем публика выходила из вагонов и прогуливалась по полотну, и всегда – по направлению к мосту! «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила»! Влекла щирых и не щирых одинаково! Только, может быть, одиночные люди, ходили в противоположную сторону. Там тоже был мост, величиной мало уступавший мосту через Днестр, над глубоким «каньоном», по дну которого протекал ручей. Стены каньона были отвесными, но все-таки возле моста проходила полевая дорога, тоже почти отвесная; «каньон», таким образом, был проходным, даже в этой, наиболее глубокой части нижнего течения ручья.

Кроме нас в Рыбнице квартировала какая-то удивительная школа, которая ежедневно рассыпалась в цепь, ложилась на оттаявшую землю и ходила в атаку на воображаемого противника. Дисциплина в ней была бесподобная! Если бы хоть часть прочих войск ею обладала, мы бы остановили большевиков! Удивительно было и то, что «студентами» ее были офицеры и солдаты на равном положении. Начальником ее был, как говорили, штабс-капитан старой армии, а помощником – полковник!

Спустя некоторое время начдив решил принять меры против возможных нападений со стороны разных банд, гулявших в окрестностях, и организовать охранение и оборону гарнизона. На разведку был послан артиллерист не нашего полка поручик Конаржевский – определить проходимость «каньона». Хотя он доложил потом начдиву, что в некоторых местах он переехал «каньон» верхом, начдив, по малочисленности наших сил, все же решил считать его непроходимым и распределил свое сторожевое охранение так: один полевой караул на мосту через каньон, другой – на холме восточнее поезда, а промежуток между каньоном и Днестром предоставил вышеупомянутой школе.

Караул у моста был предоставлен артиллеристам и саперам, по половине в каждом, караульные начальники – по очереди: сегодня – артиллерист, завтра – сапер. Получилось такое дело: у нас почти не было чинов ниже капитана, у сапер большинство были солдаты, а среди офицеров – сплошные прапорщики. При данных обстоятельствах это, понятно, никаких препятствий не представляло. Помню мой первый караул (который был и последним!).

Мы собрались перед мостом. Караульный начальник (сапер) пошел искать хату в качестве караульного помещения в христианском поселке возле самого моста. Завел нас туда и пошел разводить часовых (предварительно нужно было выбрать места их постов). Остальные саперы, едва вошли в хату, как расселись за столом, вынули карты и начали резаться в какую-то подозрительную игру. Артиллеристы наблюдали.

Вернувшийся караульный начальник наблюдал игру, потом тоже принял в ней участие, а затем встал и сказал мне, указывая на брюнета с Георгиевским крестом на груди: «Видите, как он передергивает? Смотрите, опять!» «Не вижу, – сознался я. – Я не игрок в карты». – «Вы, может, думаете, что он получил крест? Ничего подобного: нацепил его и все! Он – жид и жулик к тому! Смотрите – опять передернул!» «Зачем же Вы с ним играете?» – удивился я. «Приходится!» – загадочно ответил караульный начальник и подсел продолжать прерванную им игру! Игра продолжалась с прежней скоростью, к ней подсели двое артиллеристов.

Караульный начальник снова вскочил (он был страшный непоседа!). «Теперь нужно достать вино!» – сказал он мне. Замечу, что он сразу почувствовал ко мне большую симпатию. Кем он был? Вероятно, прапорщиком военного времени, со школой прапорщиков, если не из нижних чинов. Говорил он со мной по-русски, как-то отрывисто. Итак, он вышел и вернулся с хозяином, который оказался баптистом и начал речью о вреде спиртных напитков!

«Вот, например, муж, – говорил он, – напился и ударил жену. Разве он виноват? Нет, виновата водка, она!» И все играющие повторили хором: «Она!» Баптист говорил очень долго и приводил массу различных примеров, заканчивая каждый словами «она!», и каждый раз это слово было подхвачено игроками: «Она! Она!» Я считал, что дело караульного начальника проиграно: нашел, к кому обратиться, к баптисту! Но последний, по-видимому, остался очень доволен своей речью и откликами на нее, а потому, к моему удивлению, ушел на момент и вернулся с вином! Караульный начальник и прочие игравшие в карты принялись за него.

Но затем караульный начальник снова вскочил от стола и сказал мне: «Теперь нужна женщина? Где я ее найду?» И пошел искать. Тем временем пришла моя очередь идти на пост. Я стоял с, так сказать, нашей стороны моста. Тьма была кромешная! Мост, на страшной высоте, был некрытый, и только по одной стороне было что-то вроде тротуара для пеших, одна или две доски вдоль. Коллега стоял с другой стороны моста.

Вдруг послышались шаги на мосту: шел караульный начальник, а с ним и предмет его поисков. «Нашел! – сказал он мне. – Но так темно, что не могу разобрать кого! Может быть, ей 80 лет!» «Предмет» – хихикнул. «У меня есть спички», – сказал я, и стал чиркать ими одна за другой. Но Предмет, смеясь, заворачивался в платок, а ветер моментально задувал огонь. Истратив полкоробки, я заявил, что должен прекратить, чтобы не остаться без спичек.

«Что же мне теперь делать?» – с отчаянием сказал караульный начальник. Меня осенила мысль: «Попробуйте определить на ощупь!» «На ощупь? – повторил караульный начальник. – Да, Вы правы!» – решил и исчез в темноте вместе с Предметом.

Потом меня сменил очередной часовой, и я вернулся в караульное помещение. Немного спустя вернулся и караульный начальник, в минорном настроении. «Как Вы думаете? – спросил меня. – Пройдет это для меня благополучно?» «Думаю, что пройдет, – ответил я. – Случайно мне приходилось читать статистические данные, и Подольская губерния, помню, принадлежит к числу наиболее благополучных!» Караульный начальник повеселел, а затем до нашей смены не произошло ничего примечательного.

Я уже упоминал выше, что в нашей армии были разные «бронепоезда» под командой подозрительных атаманов, а более – «розбшакiв та грабижникiв». Революция разделила население России на две неравные группы: на тех, которые грабили, и тех, которые были ограбляемы. Принадлежать к первой группе было, понятно, выгоднее, так, по крайней мере, было в действительности до поры до времени для большинства из них, а иногда и на всю жизнь. Это и привело к появлению многих атаманов. Но с дамой среди них мне пришлось встретиться только однажды, в Рыбнице. Это была Мадам Бойко, будто бы – вдова подполковника старой армии, которую подчиненные титуловали «Пани Матко».

Так вот эта «пани матка» послала приказание местному самоуправлению Рыбницы приготовить на вокзале такого-то числа к такому-то часу столько-то таких-то товаров, за которыми она приедет! Местные жиды, ограбленные уже дважды (как мы слышали), обратились за помощью к нашему начдиву, который решил взять жидов под свою защиту.

Мадам Бойко прибыла в назначенный ее час в поезде, состоявшем из двух вагонов. Ближайший к паровозу был, надо полагать, ее «салон-вагон», другой – с эскортом. Кроме того, была и открытая платформа, не иначе как для ожидаемого имущества.

На станции, однако, вместо жидов с товарами ее встретил адъютант нашего начдива с ультиматумом – исчезнуть моментально! Дама, вероятно, заметила школу в позиции близ станции, также и наш поезд, мимо которого должна была проехать к станционному зданию, и подчинилась. Ее поезд дал задний ход и отчалил. Мы сидели на полу в настежь открытых дверях своих вагонов, с винтовками в руках и наблюдали. «Пани Матка» стояла в дверях своего вагона. Она была дамой плотного сложения, одетая в кожаную куртку, с револьвером в кобуре на поясе. Проезжая мимо, она отчаянно ругала начдива и всех иже с ним, а мы, конечно, смеялись.

Говоря об этой атаманше, вспомню и рассказы о самом знаменитом нашем атамане Козубском. По профессии он был помощником машиниста. Имел два поезда: броневой (деревянный, с песком между сдвоенными дощатыми стенами товарных вагонов, с прорезанными в них бойницами, а также с платформами для артиллерии)[120]; второй поезд, нормальный, был базой. Дисциплина у него была железная! Несколько наших офицеров было свидетелями такого случая в Бирзуле: Козубский позвал к себе стоявшего в отдалении солдата. Тот попытался скрыться. Козубский крикнул еще раз, и солдат подошел к нему, и Козубский исполосовал его нагайкой. Солдат стоял «смирно» и безропотно переносил экзекуцию! Это было тем более странно, что отряд Козубского состоял из своего рода добровольцев, которые могли «смыться» в любой момент! Но они, очевидно, считали, что служить у него выгодно.

Иногда Козубский выезжал для практики в артиллерийской стрельбе. Полигоном ему служил город Балта, находящийся несколько в стороне от железной дороги Бирзула – Знаменка, километрах в четырех, насколько помню. Говорили, что такой выбор был сделан потому, что при обстреле этого города попасть в христианина совершенно невозможно, а что касается жидов – «чего их жалеть, нехристей!». Как видно из происшествия с Мадам Бойко, наш начдив был иного мнения.

Вообще же, хотя он был полковником старой армии, но в создавшемся хаосе был как рыба в воде – редкий случай у кадровых офицеров! Сам он, конечно, никого не порол, но у него были два молодца с нагайками, готовые выпороть кого угодно по его приказанию. Помню такой случай, еще перед достижением нами Бирзулы. Какой-то из наших солдат грубо ответил Свешникову. Возмущенный этим, Свешников вышел из вагона и пожаловался начдиву, бывшему на платформе.

Начдив сейчас же крикнул своих молодцов. Свешников испугался: опасное дело! Кто его знает? Быть может, уже завтра этот солдат окажется «командиром полка» и выпорет его, Свешникова! Он стал начдива просить солдата не пороть. «Не хотите – не надо! Но зачем же Вы обратились ко мне?» Молодцы были отозваны.

Мой командир был прямой противоположностью начдива: не умел примениться к новому времени и постоянно менял тон, от чрезмерно строгого, до, опять-таки чрезмерно, любезного. Вообще командирских способностей у него было мало, и не только командирских, но и прочих тоже. Но я был с ним в приятельских отношениях: человек он был безвредный, а мне довольно часто и полезный. Кроме того, он был 32-й бригады, а перед тем – XI-го мортирного дивизиона нашего корпуса!

Вообще же я считаю, что человек, в обращении с другими особенно, должен оставаться постоянным, независимо от режимов, т. е. как сказано в Библии: «Все, кто уповают на Господа, остаются постоянными, каким является Сион, постоянный на все века» (перевожу со старочешского языка, чтобы не искать в русской Библии!).

Однажды начдив поехал в Бирзулу по служебному делу. Одновременно с ним ехали и 2–3 наших офицера, проветриться и посмотреть, что делается в Бирзуле. Подъезжая к какой-то станции, он почувствовал что-то неладное, соскочил с поезда, когда тот замедлил ход, и скрылся в лесу. Остальная компания ничего не заметила и, после того как поезд остановился, была взята в плен! Их посадили в товарный вагон, стоявший на станции, и приставили караул. Что же оказалось?

Атаман Киршун, владелец отряда человек в 700, объявил себя Главнокомандующим советской армией! Овладев упомянутой станцией, он затем пошел на юг и на рассвете напал на Бирзулу! Отаман Янив спасся только тем, что был в это время в уборной в станционном здании! Подполковник Тальвинский, командир нашего 6-го горного артиллерийского полка, со своей частью бежал в поле, и с тех пор мы о нем ничего не слышали и только предполагали, что он или погиб, или пробился во французскую зону.

Однако силы отамана Киршуна, несмотря на внезапность нападения и панику в первый момент, все же оказались недостаточными против такой орды, которая была на станции. Киршун был отбит и отступил, караул, который стерег наших офицеров на станции севернее Бирзулы, тоже ушел. Офицеры вышли из вагона, а начальник дивизии вернулся из лесной сторожки, и все продолжали свой путь. Итак, по возвращении, им было о чем рассказывать. Авторитет начальника дивизии в моих глазах поднялся еще выше: случай показал, как он может моментально разобраться в неожиданной обстановке и так же моментально принять решение!

Украинская Директория упразднила все чины и оставила только два: офицер и солдат. Первые должны были носить на левом рукаве желтую повязку с надписью, какую должность они исполняют, вторые – белую. Достать материю желтого цвета было невозможно, для белой была бязь. На ней остановились обе категории новых чинов, но только меньшинство в обеих категориях. В частности, наши артиллеристы никаких повязок не носили, в прочих частях повязки встречались.

Это нововведение имело следствием, что при встрече с незнакомой личностью приходилось ее «обнюхивать» (как тогда говорилось), т. е. подойти к левому локтю и прочитать иногда очень длинное повествование, написанное чернильным карандашом, корявым почерком и часто уже подвергшееся влиянию дождя! Очень неудобная реформа!

В нашем поезде привлекала к себе внимание всем бросавшаяся в глаза фигура, одетая в китель светло-зеленого цвета и канареечного цвета галифе; головным убором фигуры была шапка, напоминавшая драгунские времен Александра III и первой половины царствования Николая II. На мой вопрос, кто это, сведущие люди отвечали, что это командир Гродненского гусарского полка. «Причем тут Гродна?» – спросил я затем. Мне объяснили, что в те времена, когда существовало Польско-Литовское государство, в него входили также Белоруссия и Правобережная Украина вместе с Киевом, а потому Гродна может считаться тоже Украиной, а полк – Гродненским! Но полка-то именно и не было, был только командир в единственном числе!

Были и другие реформы: наша дивизия была переименована в «1-ую бригаду (по-украински «загiн»). «Загон», «выгон» и т. д. – острили по этому поводу. Если наша бригада и была свернута в полк, то этого не помню. Точно так же не помню, кто командовал артиллерией «Пiвденно-Схiдной Группы», одно несомненно – кто-то из нашего полтавского начальства: не то ген[ерал] Зелинский, не то – ген[ерал] Пащенко, не то – полковник Навроцкий.

Так или иначе, но подполковник Свешников был послан этим начальником на инспекцию отдельного артиллерийского дивизиона 2-го «загина», который стоял на станции южнее Бирзулы и обратил на себя внимание безобразным поведением. Когда Свешников возвратился, то рассказал нам, что такого дивизиона он никогда еще не видел! Командовал им подпрапорщик Бандура, 1-й батареей – подполковник Потоцкий, 2-й – капитан Капитанов, и больше там офицеров не было. Солдат было человек 20–30, штук 25 лошадей и 2 пушки образца 1902 года. Все сидело, конечно, в поезде, невероятно грязном. «Мат» висел в воздухе. Потоцкий пользовался некоторым уважением, но Капитанов совершенно опустился: солдаты его похлопывали по плечу и пускали «по Матушке, по Волге». Атмосфера была действительно ужасной!

Свешников доложил об этом начальству, но начальство раскачивалось и очень долго ничего не предпринимало.

Пока были холода, и мы большей частью сидели в вагонах и распевали «Ще не вмерла Украина», «Заповит» и еще одну песню, из которой помню только припев: «Ни Жида, ни Ляха во степях Украини!» Песня очень мелодичная, а припев повторяется на несколько ладов. Мимоидущим могло казаться, что наш вагон наполнен самыми щирыми украинцами! Но в Рыбнице, когда потеплело и мы вышли из вагонов, всюду слышалась русская речь!

Начдив, который усердно старался говорить только на «рiдной мове» (даже с собственной женой, которая была с ним и отвечала ему по-русски), обратил внимание на слабое знание украинского языка среди артиллеристов и приказал послать двух человек в упомянутую выше школу.

Свешников по временам старался меня как-нибудь «поддеть», а потому назначил в школу меня и капитана Карпова, который знал украинский язык еще меньше, чем я. В первый момент мы были, действительно, огорчены, но потом, наоборот, оказались довольны.

Итак, на следующее утро мы явились начальнику школы и сразу же сказали ему, что на жительство в школу не переселимся и ползать по земле не будем, так как ни то, ни другое не годится для кадровых капитанов артиллерии, прошедших Великой войной от начала до конца.

«В таком случае, – сказал начальник школы, – вы не получите дипломов!» На дипломы нам было, понятно, наплевать: мы бы их так или иначе не получили – красные приближались к Балте! Но этого мы, конечно, начальнику школы не сказали, наоборот – выразили ему свое крайнее огорчение, подчеркнув, что теоретические предметы будем посещать очень усердно. Начальник школы с этим согласился.

Лекции читались в деревянном паровозном депо, превращенном задолго до нашего появления в Рыбнице в театр любительского кружка железнодорожников. Теперь на сцене была кафедра профессора, в оркестре перед сценой лежал паровозный котел, раскалявшийся докрасна старыми шпалами, от чего профессор был окружен красным сиянием. Окон в здании не было, но в противоположной сцене-стене были огромные ворота, служившие когда-то для впуска паровоза. Чтобы получить свет, они были во время лекций открыты настежь, и оттуда дул холодный ветер. Мы взяли в соображение все эти обстоятельства и выбрали себе места так, чтобы жар от котла парализовался холодом ветра из ворот, а мы были бы достаточно близко к профессору, чтобы могли не пропустить его речей.

Откуда взялись эти профессора, нам не пришлось узнать. Они были в военной форме, но читали лекции не по военным предметам, но темой была украинская культура. Язык у них был привешен очень хорошо, и мы их слушали внимательно и не без удовольствия, несмотря на то, что это были чрезвычайно щирые украинцы! Например, в лекции об украинском языке один из них утверждал, что русский язык грубый в сравнении с украинским! Если сравнить украинский язык этого профессора с русским языком преподавателя русского языка в Морском корпусе С.П. Розанова, то это было бы чистой правдой! Но обобщать этого нельзя.

Вообще же, познакомившись почти со всеми славянскими языками южных и западных славян, я считаю, что по мелодичности языка украинский на втором месте после русского. Но спорить с этим профессором, конечно, я не стал!

По вопросу о «самостiйности» запомнилась такая фраза: «Почему Украина не может быть самостоятельной и независимой, как утверждают иные? У нас есть все, что для самостоятельности нужно: хлеб, железо, уголь, нефть в Баку и золото в наших сибирских «кольонiях»!» Прибавить сюда немного, и получится Россия!

Обращаясь к культурам Севера и Юга, мы слышали, что в Москве все было хуже: музыка, пение, архитектура, живопись и т. д., тогда как на Украине было все «дуже гарно». Это приводилось без доказательств. Но, повторю, лекции были интересными и слушались мной (не знаю как Карповым) внимательно. Я даже был доволен, что попал в эту школу, и если Свешников хотел избавиться от моей опеки над ним или просто, как я выразился выше, «подложить мне поросенка», то промахнулся.

Школа меня отвлекала от безотрадности нашего положения, а кроме того, избавляла от караулов и обучения новобранцев. Дело было в том, что еще до моего поступления в школу кому-то наверху пришла в голову мысль призвать новобранцев! Наиболее удивительным в этом было, однако, то, что часть их послушалась! В частности, в наш полк попало их человек 80, и офицеры были распределены по предметам обучения. Мне достался устав дисциплинарный, который был уже составлен и издан на украинском языке.

В этом уставе русской армии не было определения «что такое дисциплина», а только «в чем она состоит». В украинском это определение уже было: воинская дисциплина есть развитие таких качеств, «котри роблять вiйскового певним» («которые делают военного стойким» или «твердым», «надежным» и т. д.). Туманно и потому неудачно! Впоследствии, в чехословацкой армии, мне пришлось встретиться с определением, которое я считаю правильным: «Воинская дисциплина есть сознательное подчинение своей воли, воле высшей, воле ответственной» (что представляет собой перевод статьи французского устава).

Итак, до поступления в школу я успел однажды, а может быть и два раза, преподавать этот устав новобранцам. Когда я дошел до дисциплинарных взысканий и прочитал: «Догана вiчна-вiч», то спросил слушателей объяснить, как они это понимают? Не нашлось ни одного понявшего! Мне пришлось перейти на русский язык: «Выговор с глазу на глаз! Это понимаете?» Непонимающих не нашлось! Я был очень доволен! А вот следующий пункт: «Догана перед зiбраннiм товарищiв по службi», они уже поняли! Ну а затем, попав в школу, я избавился от этого скучного предмета.

Затем пришло сенсационное известие: командир корпуса в Виннице, генерал Колодей провозгласил «Украинскую Советскую Республику»! В своем манифесте он объяснил, что только таким путем можно сохранить самостийность Украины и что он ожидает, что украинский народ поддержит его идею и встанет как один против московских большевиков! Но его шаг как начался, так и кончился манифестом. Никакого воодушевления населения на борьбу с большевиками он не вызвал, но вместо того был «негайно заарештуван» (немедленно арестован), «усунут с посады» (отрешен от должности) и, надо полагать, поставлен к стенке!

Случай показал, от каких случайностей мы зависим: сперва – Киршун, теперь – Колодий, а что будет завтра? Рыбница была особенно неудачным местом: что означали, скажем, 500 человек в общем хаосе? И хотя мы были на границе Украины, но на запрос начдива (ему, как говорили, удалось завязать знакомство с западным берегом) румыны ответили, что нас ни в коем случае к себе не пустят!

Тут пришло приказание к перемещению в Могилев-Подольский. «Никуда вы не уедите!» – утверждали жиды, и оказались правы: Жмеринка была уже потеряна, и приказ о передвижении был отменен! Но нескольким артиллеристам представилась возможность покинуть Рыбницу. Начальник артиллерии Пiвденно-Схiдной Группы не забыл рапорта Свешникова о безобразном дивизионе южнее Бирзулу, назначил его командиром подполковника Решетникова и приказал ему взять с собой двух командиров батарей, адъютанта и начальника хозяйственной части («начальник постачання»). Я сейчас же выставил свою кандидатуру, то же сделал Карпов и поручик Новаковский, как и капитан Михнов, наш начальник «постачання». Однако затем начальник артиллерии спохватился: Решетников в своем бывшем чине был моложе одного из командиров батарей тамошнего дивизиона, а потому сейчас же последовало изменение: поедет подполковник Свешников – старший. Итак, мы поехали. А так как переименования частей вводили нас в заблуждение, то мы в точности не знали, в какой дивизион переведены, и только надеялись, что не к Бандуре.

7. На юг

В Бирзуле мы остановились в ожидании поезда на юг. На платформе я увидел члена «Информацийного бюро» (которое, как говорилось, было одновременно и контрразведочным отделением, т. е. небезопасным для публики). Я подошел к нему с вопросом: «Яке становище?» (Каково положение?). «Скрутне! – ответил он и добавил с усмешкой. – Одержуемо платню, добовi гроши та инши утримання и тако истнуйемо!» (Получаем жалование, суточные деньги и иное содержание и так существуем.) Ответ остроумный – мы все были в том же положении, до поры до времени.

Затем мы сели в поезд армейской радиостанции, и мы поехали. «Боюсь, – говорил нам Свешников, – что это тот самый дивизион, который я инспектировал». Тот или не тот, но мы приехали в Веселый Кут и, подъезжая к станции, увидели стоящий невероятно грязный поезд и услышали мат из него. «Увы, – сказал Свешников. – Это тот самый дивизион!» Поезд радиостанции шел только до Веселого Кута. Мы остались ночевать в своем вагоне, а на следующий день (хоть нам и очень не хотелось!) пошли к Бандуре.

Бандура принял нас любезно. Капитан Капитанов казался нам совершенно опустившимся до уровня ездового, подполковник Потоцкий, как было видно, пользовался некоторым уважением и совершенно не годился для такой компании. Бандура был очень важный, как будто бы приезд нового командира его не касался! Мы обошли вагоны. Всюду была грязь. В заключение нашего посещения Свешников сказал, что будет принимать «дивизион» завтра, и просил (не приказал!) Бандуре прислать продукты, и мы вернулись в поезд радиостанции – здесь было гораздо лучше, и мы были в отведенном нам вагоне сами!

Свешников составил приказ о вступлении в командование. «Бандуру я назначил командиром 1-й батареи. Дипломатический шаг!» – сказал он. Мы отнеслись к этому молчанием. В самом деле: Бандура так или иначе был оскорблен смещением, а солдаты были с ним, а не с нами! Получалось, что фактическим командиром останется Бандура, а это нам совсем не улыбалось (да и самому Свешникову тоже!).

По-моему, он должен был бы дать Бандуре предписание явиться начальнику артиллерии Пiвденно-Схiдной Группы, а предварительно дать ему 20 «шомполiв» за безобразное состояние дивизиона. Это отвечало бы «духу времени», и все увидели бы, что это действительно командир! Но Свешников к этому был, конечно, неспособен, и поставил себя и нас в тяжелое положение. И он, и мы решили в поезд Бандуры не переселяться и остались в своем вагоне, обсуждая, что нам теперь делать.

Расстояние от станции Веселый Кут до Раздельной, занятой французами, было слишком велико для одного перехода! Кроме того. Как мы слышали, желающих все-таки туда пробраться ловили, давали им по 20 шомполiв и возвращали обратно! Риск был слишком большим! Итак, мы пока ждали подходящего случая. В дивизионе мы показались еще один раз и получили еще раз продукты.

Мы познакомились на станции с десятником (рабочим, состоявшим в штате). Он жил в отдельном домике при станции, в квартире из трех комнат, прилично меблированных. В гостиной нас удивило присутствие рояля. «Кто у Вас тут играет?» – спросил кто-то из нас. «Дочка, – ответил хозяин. – Она учится в консерватории». Это мне напомнило знакомство с заведывающим казенным винным складом в Ровне. Заведывающий начал службу в этом складе мытьем бутылок и дошел до своего тогдашнего места – заведывающего складом, с жалованием ротного командира и казенной квартирой в 5 комнат. У него тоже была дочка, окончившая гимназию и учившаяся в консерватории. Эта недурная собой рыжая дочка и была причиной знакомств поручиков и подпоручиков! Вообще же говоря, офицеры чуждались таких знакомств и потому имели малое представление о жизни низших классов в России!

В Веселом Куте нас привлекала, однако, не дочка, а мед! Хозяин имел пасеку! Он внес приятное разнообразие к установленной в армии пище: «крокодилий» чай (как назывался морковный), соленое сало и хлеб. Но и эта пища для нас скоро кончилась: Бандура прислал нам сообщение, что, так как мы к нему не переселяемся, то он прекращает выдачу продуктов! А на следующий день Свешников получил специальную бумагу свыше: «имярек «усовуеться с посади» (отрешается от должности), а мы – приказание Бандуры явиться завтра же к нему! Все мы, что называется, повесили носы, но дело оказалось не так плохо!

Фронт подошел к Бирзуле! и вся тамошняя компания начала переселение на юг! Среди первых пришедших поездов был поезд с интендантством. Свешников влез туда, нашел знакомых и вышел оттуда сияющим «интендантом»! Капитан Михнов порыскал туда-сюда и нашел какую-то медицинскую комиссию, которая, освидетельствовав его, признала неспособным ко всем видам службы, и получил соответствующее «посвiдчення» (удостоверение), которое давало ему право исчезнуть в Одессу вполне легально! Он тоже вернулся сияющим. Замечу, что он был так глух, что именно поэтому в свое время был переведен из артиллерии в категорию офицеров «постачяння» (снабжения).

Остались мы трое: Карпов, Новаковский и я. Оставаться у Бандуры мы не желали ни в коем случае и ожидали своего случая. Вечером того же дня он нам представился. На соседний путь пришел и остановился как раз напротив нашего поезда какой-то поезд, в котором мы заметили подполковника технической службы Минаева, начальника этой службы в нашей бригаде в Полтаве. Мы пошли к нему.

«Я имею право набрать себе отряд для охраны поезда, не справляясь о прошлом просителей. Вы приняты, господа, но… – добавил он с улыбкой, – только до Мигаевки. В Одессу мой поезд не идет». «Прекрасно!» – ответили мы. Мигаевка была только в 14 км от Раздельной, занятой французами, т. е. 4–5 часах ходьбы всего! Кроме того, для нас было главным ускользнуть от Бандуры, а что будет потом – время покажет!

Минаев сейчас же выдал нам «посвидчення», в которых было написано, что каждый из нас является «вартовым старшиной Рухумой Збройной Майстерни Запорожского Корпуса» (караульным офицером Подвижной Оружейной Мастерской Запорожского Корпуса), и приказал подчиненным показать нам вагон. Едва мы туда переселились, как солдат принес нам ужин, настоящий горячий ужин! Честь и слава Минаеву! Затем я пошел проститься с радистами и попал как раз вовремя! Они приняли как раз радиограмму атамана Григорьева. Полного текста ее я не помню, но начало врезалось в памяти: «Я, атаман Григорьев, приказываю французскому Главнокомандующему в течении трех дней очистить Одессу…» Далее следовали угрозы в случае неисполнения и приводились трофеи, взятые им в бою под Березовкой: тысячи пленных, десятки орудий и даже танков. Итак, приходилось спешить в Одессу, пока генерал д’Ансельм ее, чего доброго, не оставил!

Несмотря на то, что сообщение Григорьева могло поставить нас в очень тяжелое положение, я был все-таки доволен исходом битвы под Березовкой. Он ясно показал превосходство духа над техникой, притом – русского духа! Но кроме превосходства в технике французы имели там и громадное численное превосходство! Какой численности могла быть шайка Григорьева? Даже если она достигала численности пехотного полка, то что это означало против армии в несколько армейских корпусов? И, тем не менее, французская армия была побита[121]!

Вместе с «большевицким графом» А[лексеем] Николаевичем] Толстым сожалею, что среди победителей не нашлось ни одного грамотного человека, который бы составил описание этой битвы! Нашелся ли француз – не знаю, но полагаю, что если и нашелся, то не опубликовал такого скандала!

Итак, получив такое сенсационное известие и сообщив его прочим, я решил (и прочие были того же мнения), что по прибытию в Мигаевку нам нужно сейчас же идти пешком в Раздельную, а для облегчения бросить весь свой багаж (неприятно, но что же делать?).

И вот, когда на следующий день поезд подходил к станции Мигаевка, мы открыли двери настежь и, увидев на платформе группу железнодорожников, крикнули им: «Что нового?» «Да вот, французы покидают Одессу!» – ответил один. «Так что в Одессу ехать не стоит», – добавил другой с усмешкой. «Да мы туда и не собираемся!» – совершенно зря сказал Карпов. Железнодорожники усмехнулись.

Станция получила телеграмму из Одессы, что движение поездов на Раздельную прекращено, а если какой-нибудь поезд попробует приблизиться, то будет расстрелян артиллерийским огнем! К нам еще раньше доходили слухи, что некоторые наши части связали своих офицеров и выдали их большевикам (это тоже было одной из причин, почему я уехал со Свешниковым в Веселый Кут). Теперь прекращение сообщения с Одессой подтверждало, что французы исполняют ультиматум Григорьева и уходят из Одессы! Мы решили идти сразу же. И обязательно налегке – без всякого багажа, бросить все – кроме того, что могло поместиться в карманах! Я взял с собой «браунинг», полотенце, мыло, кусок бязи и кусок сахару, длиной дюйма в 3 (он почему-то остался не распиленным). Мы выступили. Но тут пришел поезд интендантства, и я, увидев Свешникова, подошел к нему и убеждал идти со мной. «А вещи?» – возражал он. «Вещи дело наживное! Вспомните рассказ о способе ловли обезьян в Индии: в тыкве делается отверстие, тыква выдалбливается и насыпается рисом. Обезьяна просунет в отверстие руку, возьмет рис, но теперь ее кулак не проходит обратно. Бросить рис ей жалко! Так и сидит, пока не придут люди и не схватят ее! Плюньте на вещи!» Но Свешникова не убедил, остался! И с тех пор пропал о нем и слух!

Я уже собирался догонять своих спутников, как к станции подошел экстренный поезд с генералом Зелинским. Сейчас же стало известным, что генерал едет вести переговоры о пропуске Пiвденно-Схiдной группы в Румынию. Но так как движение поездов южнее Мигаевки прекращено, то он запросил сперва о пропуске своего поезда и ждет ответа.

Идти пешком мне ужасно не хотелось! Поэтому я подождал у поезда, пока генерал не показался, и обратился к нему с просьбой подвезти меня до Раздельной. Неуместность моей просьбы была ясна мне точно: генералы не возят дезертиров собственной армии! Уже мой вид не располагал к исполнению просьбы: в шинели, проделавшей всю Великую войну, и небритый в течение 2½ месяцев, одним словом с «суконным рылом в калачный ряд»! Поэтому я нисколько не удивился его отказу, а также не имел намерения повторить случай в Знаменке и сесть в поезд (состоявший из одного вагона), когда он сдвинется! Кроме того, и последнее было под сомнением: разрешение еще не было получено! Итак, не оставалось ничего иного, как идти пешком вслед за Карповым и Новаковским. И я пошел.

Погода была как раз для походного движения: ни жарко, ни холодно. Идти, однако, было неприятно, небезопасно! В этом районе действовал отряд отамана Котовского (в честь которого теперь названо какое-то селение «Котовском[122]») и другие, поменьше. Железнодорожное полотно ведет в коридоре, образованном двумя полосами высоких и густых насаждений, как охраной против снежных заносов, сквозь которые не видно полей по сторонам. Скорость движения должна быть экономическая. Я так и шел, пока впереди не показалась станция Раздельная, а влево – домик дорожного сторожа, где я решил отдохнуть перед «прорывом» на станцию – кто его знает, что там меня встретит?

Сторожиха приняла меня любезно. Показался ее сынок, лет 4-х. Я дал ему этот длинный кусок сахару, и он, указывая на меня, сказал своей маме: «Дедушка мне дал». Сторожиха рассмеялась и поправила своего сына на «дядю». Тут мне пришла в голову мысль: меня на «границе» все равно разоружат! Почему бы не отдать пистолет этой сторожихе? Она обрадовалась: в такое время, мол, хорошо иметь оружие: недалеко по соседству ж[елезно]д[орожная] будка подверглась нападению, и сторож был убит. Итак, я занялся обучением сторожихи обращению с браунингом. «С ума теперь народ сошел: одни идут на север, другие – на юг», – сказала она, между прочим. Затем мы расстались. И только потом, перед румынским часовым, я присоединился к своим спутникам, а к ним еще раньше присоединился зауряд[123]-военный чиновник Христус (откуда он взялся – не помню).

Часовой спросил меня, есть ли у меня оружие. «Нуйе!» – ответил я. «Эшти молдовашешти?» – последовал его удивленный вопрос. «Нушти!» – ответили, и, вероятно, невпопад, так как об этом слове я имел туманное представление. «Скажите “русский офицер!”» – подсказал Карпов, считавший, что это выгоднее, чем «украинский». Я повторил это (в Одессе ведь была русская армия генерала Шварца, как мы тогда считали). Часовой провел руками по моим бокам и, убедившись, что оружия нет, пропустил меня и остальных, после такой же процедуры.

Раздельная очень большая станция с множеством путей, и все они были заняты эшелонами французской армии, особенно в направлении Тирасполь – Бендеры. Паровозов, однако, не было видно. Точно так же не было видно батарей на позиции, готовых расстрелять каждый поезд, который, вопреки данной по линии телеграмме, осмелился бы приблизиться к Раздельной. У меня создалось впечатление, что одинокий румынский часовой, с которым мы встретились – единственная охрана станции с севера!

В поездах, стоявших в направлении на Тирасполь, я заметил артиллерию и подошел к французскому майору и, собрав все свои знания его языка, попросил взять меня в поезд. Майор отказался. Замечу, что впоследствии я понял свою ошибку: обращаться нужно в таких случаях к солдатам, они возьмут. Начальство же, если и увидит потом, посмотрит «сквозь пальцы». Но тогда мне еще не доставало опыта!

Итак, я отошел, несолоно хлебавши, и присоединился к ожидавшим меня спутникам. Они, как оказалось, о чем-то совещались, и в результате поднесли мне резолюцию: «Вы выглядите наиболее прилично из нас, а потому заводите знакомства и ведете переговоры за нас всех!» Я согласился. Действительно: Карпов был старше меня в чине капитана, но мог сойти и за канонира, Новаковский, очень маленького роста, хромал по случаю ревматизма в коленях, а Христус, добродушный хохол, был из нижних чинов – итак, приходилось считать себя наиболее репрезентабельным! Я пошел на станцию.

Там оказалось русское жандармское управление, начальником которого был полковник Мелега, бывший командир батальона Александровского военного училища. Он отнесся ко мне дружественно. Сообщил, что жандармское управление и находящееся здесь же гражданское уголовно-розыскное отделение уедут с французами и он может нас зачислить в то или другое и взять с собой, но главное затруднение – отсутствие паровозов и неизвестность, появятся ли они. Сказалось также, что сегодня на одной из станций между Раздельной и Одессой произошло такое происшествие: к станции подъехал кавалерийский разъезд большевиков, и находившийся там французский батальон поднял руки вверх со словами «Мы тоже большевики!» Разъезд не пытался взять их в плен и уехал, но происшествие показывает, как надежны французы! Я представил Мелеге своих коллег, он записал их имена и пр., а затем мы мариновались на вокзале до прибытия паровозов, которые все-таки прибыли!

«Я вас зачислил в состав уголовно-розыскного отделения, – сказал Мелега, – поедете с ним». Мы сели и, действительно, поехали. В Тирасполе поезд стоял долго. Я вышел прогуляться по платформе и, проходя мимо группы железнодорожников, услышал по своему адресу: «А этот из какой своры?» Вагон наш был классный (III класса). Мы заснули сидя, а утром оказались на мосту через Днестр. «Слава Богу!» – сказал один из пассажиров. «Не кажи гоп! – подумал я. – Еще неизвестно, как нас встретят румыны!» И действительно…

Едва поезд остановился на платформе городе Бендеры, и из вагонов, французских и не французских, на перрон показались русские, румыны стали кричать: «Де жос! Де жос!» Значение этого слова было мне темно. В свое краткое пребывание на фронте мы встречались на карте с селениями, например, «Орофтеанка де жос» и «Оровтеанка-до-сус», и представляли себе, что «де-жос» значит нижняя, а «де-сус» – верхняя (или наоборот), во всяком случае, не «большая» или «малая» («мааре» и «мике» мы знали точно). По тону крика можно было совершенно точно определить, что «де-жос» имеет какое-то неприятное для нас значение, вроде «назад!», что-нибудь в этом роде.

К нашему счастью, среди жандармов оказался ротмистр, уроженец Бендер, который «знал своих паппенгеймских»! Фамилию его я забыл, но не совсем обыкновенное имя-отчество помню: Макар Макарович! Он моментально заткнул глотки кричавших «де-жос» тем, что вручил начальнику «сигуранцы[124]» несколько фунтов сахару (этот продукт был редкостью в те времена). Мы получили разрешение высадиться, зарегистрироваться и жить в Бендерах (переименованных румынами в Тигину), с обязательством ежедневно посещать «сигуранцу», чтобы показать, что мы еще не сбежали с целью отторжения Бессарабии от Румынии.

Итак, мы четверо оказались в довольно большой комнате на высоком берегу Днестра. Не помню, отвели ли ее нам, наняли ли мы ее, или просто влезли в нее и поставили хозяев перед совершившимся фактом, но, в общем, комната была достаточных для нас четверых размером, и стали подсчитывать свои капиталы.

Деньги у нас были нескольких сортов: 1) «карбованцы», выпущенные Директорией перед оставлением Киева. Эти были по 1000 «руб.» штука; 2) старые, менее картинные и меньшего достоинства (кажется, по 50 руб.). Их вид был, пожалуй, все же лучше, чем у известных «керенок, и на аршины они не резались, но каждая бумажка была «самостийной». Эти денежные знаки печатались в Киеве и в Одессе. Когда в последней обосновалась армия генерала Шварца, то захватила печатню и стала конкуренткой Киева. В результате Киев стал считать одесские деньги фальшивыми, а Одесса ответила тем же в отношении киевских. Широкая публика, однако, не делала между ними никакого различия; 3) город Одесса тоже выпускал свои деньги, десятирублевки, цветом вроде старых десятирублевок и красивее, чем деньги Директории или генерала Шварца, и эти деньги, если были совершенно новенькими, предпочитались всеми не только в Одесском районе, но, как мы узнали, и в Бессарабии, наравне с румынскими «леями». У нас не было ни тех, ни других, но все-таки я нашел в Бендерах «оригинала», который обменял мне часть украинских денег, и я сделался обладателем 100 новеньких одесских 10-рублевок, после чего мы сделали себе яичницу и ели ее с хлебом!

Между тем, капитан Карпов договорился с прочими и сделал мне оригинальное предложение: «Ввиду того, что у Вас денег гораздо больше, чем у нас всех трех вместе взятых, не возьметесь ли Вы нас кормить до тех пор, пока у Вас деньги не снизятся на уровень наших? После этого мы, конечно, будем стараться каждый сам для себя. А долг Вам мы постараемся отдать Вам при первой возможности». Я согласился сразу! В чисто денежном отношении я, приняв это предложение, конечно, проигрывал, но в некоторых отношениях и выигрывал! А что касается отдачи долга, то я в это вообще не верил: даже определить сумму долга было бы невозможно – по какому курсу?

Итак, мы несколько дней питались яичницей и ежедневно посещали «сигуранцу». Городом мы не интересовались, но все-таки заметили, что он более похож на село, чем на город. Та часть, в которой мы жили, была правильно распланирована, улицы носили названия по именам русских писателей: Пушкина, Толстого, Достоевского и пр., и надписи эти были на русском языке, хотя Бессарабия была уже, примерно, целый год оккупирована румынами. Сидеть тут долго мы, конечно, не собирались уж потому, что моя тысяча «одесских» подходила к концу очень быстро. Мы постоянно занимались бесплодными рассуждениями на тему, что нам делать, и дождались дня, когда представился случай сдвинуться с места.

Во время хождений в «сигуранцу» мы познакомились с поручиком Кайолой. Он был родом из Кобеляк и был офицером военного времени, произведенным из подпрапорщиков, однако, пожалуй, еще более обтесанным, чем наш Пономаренко, которого мы покинули в Рыбнице. Он был моложе Пономаренко, недурен собой, высокий и стройный и – изобретательный. Он побывал в Одессе, кое-что придумал и явился в штаб д’Ансельма. Там он стал своего рода сенсацией: ему говорили (через переводчика): «Наконец-то мы видим поручика! До сих пор были все генералы да генералы!»

И вот, Кайола предложил сформировать Украинский партизанский отряд Южно-Русской армии при Французском командовании! Отряд должен был состоять из трех родов оружия (артиллерия была бы представлена одной батареей под командой… подполковника Потоцкого!), а действовать он должен был против местных большевиков, только! Кайола обязался набрать личный состав, а д’Ансельм – вооружение и снаряжение всеми видами довольствия. Об этом был составлен письменный контракт и подписан д’Ансельмом и Кайолой «с приложением казенной печати» – французской. Этот документ Кайола имел при себе и показал нам его.

К сожалению, это было как раз перед ультиматумом Григорьева, и весь «отряд» состоял из Кайолы самого, здесь, и подполковника Потоцкого – где-то! Однако этот контракт, казалось, не потерял значения и при теперешних обстоятельствах: 1) быть может, на худой конец, с французов удастся хоть что-нибудь выжать? А 2) с таким документом можно путешествовать бесплатно и без опасности со стороны любой «сигуранцы»! И вот мы сказали Кайоле: «Примите нас в свой отряд!» – «Пожалуйста!» Итак, мы стали офицерами батареи «Украинского партизанского отряда Южно-Русской армии при Французском командовании (ныне) в Румынии». Можно ли найти что-либо более интернациональное?

Теперь следующим шагом было ехать и разыскать это командование, а перед тем – сняться с учета местной сигуранцы. Конечно, с помощью документа с подписью генерала д’Ансельма мы получили свободу действий от сигуранцы и с первым же поездом уехали в Аккерман, где, по слухам, находился штаб «нашего» Главнокомандующего. Поезд контролировался на нескольких станциях солдатскими дозорами, которые, посмотрев на печать и подпись, немедленно исчезали. Что они могли о нас думать?

В Аккерман мы приехали утром. Городок оказался симпатичным, чему способствовал чудный весенний день, вид на Днестровский лиман и его берега, окрашенные нежными весенними красками. Он оказался и действительно белым, как свидетельствовало его турецкое название: Ак – белый, Керман – город (ныне Белгород Днестровский). На улицах мы встретились с офицерами в погонах. Оказалось, что это офицеры одесского броневого дивизиона[125]. Поговорили с ними. Румыны пока их не трогают, что будет дальше – неизвестно. Прочие отступили через Бугае и были разоружены румынами. Не помню, в каком учреждении, или [от] лица мы узнали, что штаб д’Ансельма в Аккермане, правда, был, но перешел в Галац. Галац, так Галац! Мы поехали туда.

После Рени – разлив рек, Прута и впадающего здесь в него Серета – мутное, желтого цвета море до самого горизонта – и никаких следов от продолжения железной дороги! Это, однако, не остановило поезда: надеясь, что полотно железной дороги все-таки еще существует, поезд храбро влез в воду и поплыл в ней, сбавив скорость до половинной скорости движения пехоты, и в конце концов мы вышли сухими из воды и прибыли в Галац, в тот момент, когда штаб д’Ансельма, уже погруженный в вагоны, ждал момента отхода обратно в Аккерман.

Среди еще стоявших на платформе офицеров высокого и седого полковника – нам сказали, что это Фрейденберг, начальник штаба французской армии, человек, по общему мнению, «продавший Одессу»! Конечно, странно, что французская армия сидела в Одессе 4 месяца, что дало ей возможность окончательно развалиться, быть побитой Григорьевым и уйти за границу России; может быть, Фрейденберг даже и воспользовался этим, желая сделать удовольствие своим сородичам в Москве, но у него было свое начальство, и в Одессе, и в Париже, и, таким образом, «продал» Одессу не только он, но целая компания!

Тревожить штаб во время погрузки и ожидания отхода поезда было бы с нашей стороны нерационально, а потому мы решили ехать с ними в том же поезде. Мы подошли к товарному вагону с солдатами, и последние, без лишних слов, подали нам руки и втащили в свой вагон. Затем у поперечной стороны вагона послали нам одеяла и предложили лечь, а когда мы это исполнили, накрыли нас одеялами, и мы моментально уснули и не заметили своего обратного «морского» путешествия.

Не помню, по каким соображения мы оставили этот поезд на узловой станции Лейпцигская и вечером сели в вагон III класса (других, впрочем, в поезде вообще не было!). В купе, кроме нас, не было никого, а так как была уже ночь, Новаковский заснул на верхней полке, а прочие расположились внизу и дремали полулежа. Полка против Новаковского осталась свободной. Вдруг на какой-то станции нас разбудил шум: румынский солдат схватил Новаковского за ногу и старался стащить его вниз. В коридоре стояло еще несколько солдат. Но тут с полки, которую мы считали, засыпая, свободной, вдруг поднялся французский офицер! Румыны оставили ногу Новаковского в покое и бежали!

Новаковский поблагодарил француза по-французски (он владел этим языком), на что француз ответил ему на чистом русском языке: «Не стоит благодарности! Надо же помогать друг другу против всякой сволочи!» Сон пропал, и завязался общий разговор.

Офицер представился нам как подпоручик князь Мещерский и рассказал свою довольно интересную биографию. В 1902 году он окончил Николаевское кавалерийское училище и вышел в какой-то полк. В следующем году в Македонии вспыхнуло восстание против турок. Жизнь мирного времени корнету не нравилась, взял отпуск и поехал в Македонию помогать повстанцам и оставался там до тех пор, пока восстание не было подавленно турками. Тогда он вернулся в свой полк. За такую авантюру начальство его, понятно, по головке не погладило, и он был уволен в запас армии.

Время тогда было довольно мирное, но все же во французской Африке кое-какие повстанцы были. Мещерский арабам не симпатизировал, а потому решил принять участие в их подавлении. Приехал во Францию и подал прошение о принятии его во французскую армию. Французы запросили Российского посла, что это за человек. Посол навел справки и ответил: авантюрист! Тогда французы сказали Мещерскому, что офицером они его не примут и предложили поступить в Иностранный легион рядовым! Он согласился. В течение многих лет он прошел всеми солдатскими званиями, и, наконец, был произведен в корнеты, в каковом чине он и был при нашей встрече – «су-лейтенант[126]», а на груди имел Военный крест (не помню, со сколькими звездочками на ленте) и несколько иных отличий. «Теперь я пользуюсь, хоть небольшим, но все же весом! – закончил он свой рассказ. – И состою в штабе армии переводчиком».

«Но почему Вы не едете в штабном поезде?» – спросили мы его. «Терпеть не могу начальства! Предпочитаю свободу!» – ответил он. Разговор перешел на современные темы, на которые он смотрел оптимистически и говорил нам, что армия ожидает подкреплений (причем не мог вспомнить русского слова «войска» и называл их «трупами[127]»).

Итак, начав свою военную карьеру в 1902 году корнетом, он в 1919 году был все еще им! Карьера незавидная, но он был доволен (что, конечно, самое главное!) и остался оптимистом. Конечно – и в Македонии, и в Алжире, и в Марокко, и в Великой войне он остался здрав и невредим, а это самое главное!

Мы разговаривали с ним до утра, пока утром не прибыли в Аккерман. Появился его вестовой, негр. Мещерский очень картинно подставил свои плечи, на которые негр также элегантно набросил ему голубую бурку африканского кавалериста. Мы расстались с ним навсегда.

Но самым удивительным в этой встрече было то, что мы не посвятили его в свои дела, и если упомянули о них и зачем мы едем, то сделали это так вскользь и между прочим, что я об этом не помню. Между тем, он мог бы нам быть очень полезен! Не в смысле протекции – на это его чин был слишком мал – но мог бы нас представить кому нужно и, вероятно, не отказался бы быть переводчиком (наш Новаковский говорил по-французски, конечно, хуже его и притом от волнения заикался, не находя сразу нужных слов). Использование неожиданного знакомства, повторю, нам не пришло в голову.

Мы вышли на городскую сторону вокзала и увидели смеющуюся толпу вокруг чего-то. Это «что-то» оказалось французским чернокожим, который сидел на ступеньках входа на вокзал и монотонно повторял по-русски: «Я тоже большевик!»

Русские офицеры в городе были уже без погон и не такими веселыми, как в первый наш приезд в Аккерман. Некоторых из них мы интервьюировали. Они рассказали, что румыны предложили им разоружиться и в дивизионе произошло разногласие, чуть-чуть не приведшее к драке! Большая часть решила подчиниться требованию, меньшая – отказалась и вместе с частью машин ушла к польской дивизии генерала Желиговского[128], которая находилась где-то севернее Аккермана. Оставшиеся сняли погоны и находятся в неопределенном положении, вероятно, будут отправлены к бригаде генерала Тимановского, которая после перехода через Днестр и разоружения сидит в каком-то лагере в устьях Дуная, в тифозных бараках, среди камышей, москитов и лихорадки и голодает. Приятная перспектива!

Мы пошли во французский штаб, расположенный в каком-то большом барском доме возле города. Принял нас какой-то капитан Генерального штаба. Прочитав наш документ, он сказал, что «по изменившимся обстоятельствам контракт должен считаться аннулированным»! Мы, собственно говоря, удивлены этим не были, но Новаковский пробовал протестовать. «Стоит ли об этом говорить? – ответил капитан. – Мы бросили в Одессе целую армию, а что такое вы? Кучка людей!» Откровенно и верно! Замечу, что я, хотя и не говорил по-французски, но все-таки помнил достаточно, чтобы понять ответ капитана, который, кстати, говорил очень ясно и не слишком быстро. А потом Новаковский повторил нам эти же слова переводом более полным.

Мы попросили у него совета, что же нам теперь делать? Естественно, он предложил нам Иностранный легион и, тоже естественно, мы от этого отказались. Упомянул и о польской дивизии генерала Желиговского (прославившегося впоследствии захватом Вильны у Литвы). Это было, пожалуй, лучше, на время, конечно. Бригада Тимановского означала поступление в Добровольческую армию, т. е. еще раз проиграть и очутиться так далеко на востоке, куда потом удирать? Это было делом неподходящим. Мы все метили в эмиграцию на запад, я лично – в Югославию, где у меня была протекция – в этом я был совершенно уверен. Но как туда попасть? И тут я (и остальные) сделали ошибку, что не попросили у капитана дать нам удостоверение для возвращения на «родину»: мне – в Сербию, Новаковскому – например, в Польшу, Карпову по фамилии подходила бы, может быть, Болгария, Христусу – тоже что-нибудь балканское, а кстати – дать нам и железнодорожное предложение. Я думаю, что французы бы нам в этом не отказали. Но все это пришло мне в голову значительно позже, когда я был уже в Белграде и имел там протекцию собственных родителей! Точно так же и мои спутники молчали. Итак, не зная, на что решиться, мы вернулись в Аккерман и пришли к заключению попробовать пойти в польскую дивизию и без особого труда наткнулись как раз на беженскую компанию.

Помню, как один офицер, сидевший на земле у хаты, приветствовал нас отданием чести всеми пальцами, потом только двумя, а затем – «комбинацией из трех пальцев», после чего сказал: «Теперь, кажется, все удовлетворены?» и криво усмехнулся.

Мы получили следующие сведения (от него и прочих): это – 5-я рота, не помню теперь, какого полка. Командир: старый полковник Ястржембский[129], фельдфебель (беженец) полковник Топалов, в роте 3-го взвода. Меня сразу удивило, что рота называется 5-й: означало ли это, что в полках всего по 4 роты, или она была 5-й, как «5-я спица в колесе»? Относительно состава взводов мы скоро заметили, что в 1-м взводе преобладают «буржуи»: барон Мейндорф, бывший товарищ председателя Государственной думы, Савенко, известный депутат этой же Думы от города Киева, генерал-лейтенант Ронжин[130], бывший начальник Главного управления военных сообщений и т. д. – всех не помню. 3-й взвод был пролетарский, а 2-й – средним. Мы представились начальству и были занесены в списки, конечно, не в качестве поступивших в польскую армию, а только находящихся под ее охраной от румынских посягательств. Польская охраны была, конечно, очень важна, но еще важнее была пища! Но польская армия, кроме охраны, не давала нам ничего для желудка. Как я слышал позже, она сама получала от французов только половину их пайка, но это я не считаю достаточным резоном: не все ли равно было для французов выдавать на 25 пайков (по полпайка на человека) больше или меньше? Желиговский об этом не позаботился, увы!

Пока была поминальная неделя (кажется, так она называется), можно было присоединиться к местным жителям, пирующим на кладбище. По случаю этой недели они напекли и наварили много всякой, вполне доброкачественной, снеди, хватило и на нас. Итак, один раз в день мы ели и чувствовали, что этого совершенно недостаточно! Другой неприятностью было, что в этой деревне мы сразу набрались вшей! О них я еще буду говорить ниже, а теперь подчеркну, что когда поминальная неделя кончилась, мы оказались в совершенно отчаянном положении!

Кайола собрался идти в Аккерман. Очевидно, что у него был какой-то план и знакомство в Аккермане. Мы, Карпов, Новаковский и я, решили идти с ним, считая, что у него все-таки есть кое-какие средства, так что без еды он нас не оставит. Несколько смущало расстояние: всего 30 км! Но не сидеть же нам голодными? Мы пошли, и нам страшно повезло! Примерно на полпути мы увидели господский дом и попросили разрешения отдохнуть. В ответ нас пригласили к обеду, и это был настоящий обед! Мы, конечно, отдали ему честь и, значительно повеселев, продолжали путь.

В Аккермане Кайола завел нас в какой-то ему известный дом, где мы поужинали (за счет Кайолы), выспались, а на утро побрели обратно, оставив Кайолу в Аккермане. На обратном пути мы, по неуместной деликатности, к помещику уже не зашли и голодными вернулись к «5-й роте».

Я вообще ничего не помню относительно того, чем мы питались со времен оставления «Рухумой Збройной Майстерни Запорiжського Кошу», но, вероятно, иногда, что-нибудь да ели, так как остались живыми после этой «экскурсии» в Бессарабию и Румынию.

По соседству с нами (юго-восточнее) был греческий армейский корпус. Это меня заинтересовало: нет ли там тоже каких-нибудь эмигрантов, которых, однако, кормят, и я пошел на разведку и встретился с несколькими «греками из Одессы», но в греческой форме!

Эти греки сказали мне, что ничего подобного «5-й» роте у них нет, есть только те русские греки, которые поступили в греческую армию, и что, если бы я был греком, то приняли бы и меня. Но поступать в греческую армию, даже если бы моя фамилия была, напр[имер], Папа-Афонасопуло (был такой русский кавалерийский генерал), я бы не хотел, «суть бо греци льстивы даже до сего дне»!

Мы все-таки поговорили о положении вообще, и греки возмущались французами, которые, обратившись в бегство под Березовкой, поставили греческий корпус в «критическое положение», которое заставило их последовать примеру французов. Насчет этого «критического положения» я был иного мнения: неужели одного греческого корпуса не было достаточно для победы над шайкой Григорьева? Но этого я грекам не сказал и вернулся в свою «5-ю роту» голодный, как до своей вылазки.

Следующей большой неприятностью были вши, которых мы набрались после первого же ночлега в этом селе. Они так размножились, что я не выдержал: снял свою меховую кожаную куртку, которая верно прослужила мне всю Великую войну, спорол с нее верх, вынес мех на улицу и бросил его посреди нее. Вши начали выползать из нее целыми колоннами во все стороны! Это привлекло внимание прохожих: образовался кружок, вроде как в Аккермане вокруг негра-большевика, который со смехом наблюдал за походным движением вшей! Мне же как будто бы немного стало легче, увы – ненадолго!

Полковник Ястржембский был нашим командиром в продолжение всего лишь нескольких дней: его сменил майор Лембке. Замечу по поводу этого чина, что русские капитаны, поступившие в польскую и румынскую армии, были переименованы в майоры. Это было, конечно, правильно: в русской армии, при 5 обер-офицерских чинах, штаб-офицерских было только 2: полковник и подполковник. Таким образом, следующим чином для капитана был подполковник (как для майора во всех иностранных армиях).

Капитан пользовался в русской армии и некоторыми штаб-офицерскими привилегиями: он был «Высокоблагородие», солдаты его роты становились при отдании чести «во фронт», ему полагалось 2 прислуги: одна в натуре – денщик, другая – деньгами, для прислуги по вольному найму… Итак, они стали майорами, а штабс-капитаны (чин совершенно лишний!) – капитанами.

После упомянутой смены командиров Ясржембский остался при роте на беженском положении (возможно, что он был поляком только по фамилии, а Лембке – наоборот?).

Между тем, польская дивизия получила на Днестре боевую задачу на участке между французами в Бендерах и греками южнее и должна была подвинуться. С ней должны были передвинуться и мы в какую-то молдаванскую деревню, названия которой не помню. Погода испортилась, под дождем мы перешли на новое место.

Южная Бессарабия отличается тем, что тут каждое село населено иным народом (включая сюда совершенно невероятных «гагаузов»). Национальность сел можно определить издали. Молдавские можно узнать по акациям и кукурузе. Акации – деревья наиболее бесполезные, даже тень у них плохая, но кукуруза у них все! Кукурузой покрыты хаты, надворные постройки и заборы – из кукурузы, лошади и скот питаются кукурузой, а кукурузная мука – «Фаина де Папушой» по-румынски – служит им главной пищей в виде «мамалыги» (ею питаются также собаки и даже кошки!). Эта мамалыга стала и нашей главной, почти единственной пищей.

Кроме молдаван ее, вероятно, никто не ел и не знает, что это такое, а потому объясню: мамалыга варится в воде из грубой кукурузной муки, пока не получится чрезвычайно густая каша или очень жидкий хлеб без корки. Положенная на блюдо она имеет вид хлеба. Под нее заранее подкладывается толстая нитка с торчащими концами. Потом нужно взять эту нитку за концы и одновременно потянуть их вверх, и таким образом «нарежутся» порции.

Для того чтобы придать ей какой-нибудь вкус, она сдабривается подходящим материалом, смотря по средствам хозяина: растопленным салом со шкварками, творогом и т. д., и становиться вполне приемлемой (на голодный желудок!). Ее неприятное свойство: в желудке она увеличивается в объеме примерно вдвое, и это впоследствии создает затруднения.

И вот, хозяин, видя, что мы сидим в хате с утра, курим и ничего не едим, к вечеру приносит нам мамалыгу! Таким образом, мы ели один раз в день. Как я узнал в Австралии, этого способа придерживаются (по тем же причинам, что и мы) сотни миллионов индусов и доживают иногда даже до 40 лет! Мы, безусловно, хотели жить дольше, а потому делали некоторые шаги к улучшению нашей пиши. Карпов свел знакомство с поварами какой-то ближайшей польской роты и стал получать по утрам кофе на всех нас! Это было очень приятно!

Раза два этот же повар прислал нам даже суп. Однажды и Христус что-то раздобыл! Не помню что, но что-то весьма кстати. Мы также сделали открытие, что в деревне имеется жидовская лавочка. Пошли туда и предложили жиду украинские деньги. К нашему удивлению, он согласился их принимать по курсу, насколько помню, 4 руб. за одну лею. Мы, конечно, согласились и даже нашли этот курс для себя очень выгодным! К сожалению, в этой лавчонке почти ничего не было, хотя и было главное – табак! Смутно помню, что как будто бы мы у него раза 2–3 приобрели хлеба. Но главной пищей все же осталась хозяйская мамалыга. Честь и слава этому молдаванину!

Хотя мы, сберегая наши силы, и сидели в хате, но все же иногда вылезали из нее прогуляться и таким образом познакомились с некоторыми коллегами по несчастью. Среди «аристократии» нам показали Кочубея и добавили, что он играл какую-то роль при Гетмане[131]. Затем мы познакомились с генерал-майором Нееловым, тощим и с Георгиевской ленточкой в петлице шинели. Говорили, что это – начальник одесской артиллерии. Мы ему, понятно, представились. Он обратил внимание на мою фамилию, спросил, не сын ли я его однокашника, с которым вместе он в 1887 году окончил Михайловское артиллерийское училище. Получив утвердительный ответ, он возымел ко мне долю симпатии, а мы все составили ему компанию в дальнейшем странствии.

Среди младших был симпатичный поручик Филиппов, имевший на погонах чашу, что означало, что он был в чехословацком легионе, который, по моему мнению, совершенно не вовремя оставил. Из прочих остановил на себе наше внимание поручик Варавва. Он имел целую коллекцию дамских часов! «Откуда они у Вас?» – удивись мы. «От дам, – ответил он. – В Киеве нас была небольшая компания безработных офицеров, и мы занимались тем, что заводили знакомства с дамами, а потом приглашали их в одно кафе, с хозяином которого мы были в стачке. Хозяин подсыпал в кофе сонного порошку, и, когда наша гостья засыпала, мы ее обирали!» Если эта история была правдива, то фамилия собственника коллекции отвечала его профессии, а если его рассказ был выдуманный, то могло быть и то, что его папа-ювелир дал ему эту коллекцию на дорогу. Но об этом мы его не спросили.

Во время пребывания в этой деревне мы услышали о таком происшествии. Польские офицеры устроили где-то вечеринку с оркестром, который исполнил «Боже, Царя храни!». Наш майор Лембке в речи к собравшимся послушать музыку местным жителям призывал их к восстанию против румын. Получился скандал, и генерал Желиговский был вызван в Бухарест для подачи объяснений. Лембке был «усунут с посади», в командование ротой вступил снова полковник Ястржембский.

Спустя некоторое время Желиговский опять поехал в Бухарест и предложил нам переменить в банке наши деньги на румынские. Рота собралась для сбора денег, составления списка и выбора трех человек для отвоза денег в штаб дивизии. Ко мне стали подходить незнакомые мне офицеры и спрашивать мою фамилию. Избранными оказались барон Мейендорф, Кочубей и я. Когда результат был объявлен, один из офицеров сказал мне: «Вы хорошенько смотрите за этими политиками, чтобы они не сбежали с нашими деньгами!» Все рассмеялись. Затем мы трое вооружились длиннейшими французскими винтовками, сели в реквизированную повозку, поехали в штаб дивизии и сдали деньги. Не помню, сколько лей я потом получил, но они мне очень пригодились! Честь и слава Желиговскому!

Наш жид тоже ездил куда-то для обмена украинских 50-рублевок, которыми мы с ним расплачивались, и потом жаловался нам, что потерпел страшный убыток и, конечно, поднял цену своих товаров. Замечу между прочим, что, как мы слышали, польская дивизия расплачивалась с местными жителями украинскими деньгами одесского производства, такие уж были времена!

9. В дальнюю дорогу!

Прошел апрель, а может быть и целый май – теперь трудно сказать, так как мой дневник утерян, и вдруг пришел приказ идти в Каушаны для погрузки в вагоны. Это означало, что мы были пойманы Деникиным, а нам оставалось с этим примириться: пробиться на Запад не удалось! «Приходиться ехать, ничего не поделаешь!» – Карпов. И 5-я рота замаршировала в Каушаны, местечко западнее знакомых нам Бендер.

Поезд уже стоял, мы погрузились в товарные вагоны в обществе генерала Неелова, который к этому времени, так сказать, возглавил группу артиллеристов. Вообще, он терпеть не мог наших политиков и буржуев из 1-го взвода, а в нас он нашел внимательных слушателей и рассказывал разные занимательные истории из своей жизни (причем всех женщин называл неизменно «стервами»).

Между прочим, на его шинели в петлице была ленточка ордена Св. Георгия, и кто-то из нас полюбопытствовал, за какое дело он получил этот орден. «В единственном числе атаковал австрийский эскадрон!» – он. Мы сделали «большие глаза». «Да, да! – сказал он. – Дело было действительно так». И рассказал нам, как это случилось.

В 1914 году он командовал дивизионом 82-й артиллерийской бригады. Замечу, что эта бригада была нам «родственной»: дивизией командовал от октября 1914 года наш б[ывший] командир бригады ген[ерал] М[ихаил] Николаевич] Промтов, артиллерийской бригадой, во второй половине войны – наш командир II-го дивизиона ген[ерал] Макаров, бригада была иногда нашей соседкой, однажды мы ее сменяли (осенью 1916 года в Лесистых Карпатах) и пр. Дивизия эта принимала участие в осаде Перемышля, когда произошел случай Неелова.

Неелов со свитой поехал на разведку позиций дивизиона и ехал по берегу ручья, против течения, с правой стороны. Местность повышалась, а почва была топкой. В поисках более сухой, он переехал на другую сторону, свита продолжала свое движение по прежней. Однако, чем далее Неелов ехал, тем менее имел возможность вернуться к прочим: долинка, вдоль которой они все ехали, становилась все шире, а берег круче и выше, густо заросшими кустами. Надежда его найти переход обратно не оправдалась! Однако впереди он увидел шоссе, проходившее перпендикулярно к его движению с мостом через ручей! И вдруг он увидел, что мост занят: через него переходил австрийский эскадрон!

Что делать? Повернуть назад и скакать вниз по топкой почве? Не годится! Неелов бросился карьером вперед, к мосту и, оттолкнув рукой австрийца, загораживавшего ему дорогу, проскакал по мосту вдоль эскадрона, и был таков! Ошарашенные его появлением австрийцы воспрепятствовать этому не успели! Случай действительно исключительный, в особенности для командира артиллерийского дивизиона, а также счастье, что эскадрон его вовремя не заметил! «Глазомер, быстрота и натиск» сделали свое дело!

В вагоны-то мы погрузились, но паровоза не было ни сегодня, ни завтра! А между тем, мы услышали о происшествии в Бендерах, и некоторое время нас опять пробирал «дрожемент»! К счастью, обошлось благополучно, благодаря чернокожим. Прибывшие из Бендер рассказывали нам, что там случилось. Сводка этих рассказов:

После отступления за Днестр румыны взорвали мосты и уничтожили почти все лодки на восточном берегу, но все же большевикам удалось найти две, и в них они начали переправу против Бендер, по способу «возить вам – не перевозить, таскать – не перетаскать», но так как французы только смотрели на это, то большевикам удалось переправить несколько сот человек. Они явились сразу в штаб дивизии, где его чины, согласно с установившимся французским обычаем, подняли руки кверху и сказали: «Мы тоже большевики!» Однако, все-таки, кто-то догадался вызвать чернокожих, и большевики были ликвидированы!

Мы переночевали еще одну ночь, а паровоза все еще не было, пока по румынскому обычаю наши «буржуи» (пальцем указать, кто именно, не могу, так как не знаю) не «подмазали» кого следовало. Потом паровоз появился и отвез нас в Галац. Там нас поместили в каких-то казармах, взяли на французский паек (обед из трех блюд с полбутылкой красного вина) и повели в баню. К сожалению, нашу одежду и белье не дезинфицировали, и, чтобы хоть немного сократить количество вшей, я просто выбросил свою единственную рубашку, а вместо нее надел ту кожу, которая осталась мне после того, как мех я выбросил. Кожа эта заменила рубашку вполне удовлетворительно!

Галац – хороший и симпатичный город. Прямо удивительно, что у румын могут быть такие города! Хорошенькие виллы, розы и виноград при каждой из них, хоть и на пятачковых участках вокруг, очень уютный парк с фонтаном посередине и плакучими ивами вокруг и вид на Дунай и горы Добруджи на противоположной стороне могучей реки. Пробыли мы здесь два дня – два обеда + тот третий у помещика между Аккерманом и Бендерами, итого три обеда за 6 месяцев путешествия! Тут наша рота с новоприбывшими была развернута в батальон под командой полковника Топалова, но в какой я роте и кто ею командует, я никогда не поинтересовался узнать. Пожалуй, полковника Топалова это тоже не интересовало: Деникин разберется! Затем нас посадили на речной пароход и привезли в город Тульчу, расположенный на южном нагорном берегу Сулинского «гирла» Дуная, т. е. в Добрудже.

Тульча – очень живописный и приятный городок, но как постоянный гарнизон не годится! Часть при Дунае – портовая и торговая, подальше от Дуная – небольшие домики сельского типа, в палисадниках розы и виноград. Население при Дунае смешанное, на холмах, совершенно неожиданно для нас, оказалось русским! Сюда переселились русские баптисты при Императоре Александре II и не ассимилировались (пример, достойный подражания для последовавших русских эмиграций!).

В хатах на стенах портреты русских Императоров, главным образом Александра II, книги и журналы («Нива»), язык остался русским. Я был свидетелем такого инцидента между румынским жандармом и русской бабой: румынский жандарм что-то сказал бабе на румынском языке, на что баба закричала на него по-русски: «Что ты лопочешь на своем окаянном языке и притворяешься, что не умеешь говорить по-нашему!» И притом, надо заметить, что в Румынии жандармы всемогущи! В данном случае жандарм только криво усмехнулся и отвернулся от бабы, которая затем вошла в свою хату.

Постоянным комендантом Тульчи для остатков русского воинства был капитан Волков, через несколько дней или недель произведенный прямо в полковники. Он чуть-чуть что меня не арестовал! Об этом я узнал позже от генерала Неелова. Дело было в том, что уже тогда мы все должны были писать «анкеты», в которой был пункт «последняя часть, в которой служил». Все, как выяснилось впоследствии, писали ту часть, в которой были при окончании Мировой войны. Но я, не зная еще об «унровских» порядках в армии Деникина, написал свою, действительно, последнюю и оказался «военным преступником». К моему счастью, он заговорил об этом с Нееловым (который, кстати, тоже служил в Украинской армии – так о нем говорили), и Неелов сказал ему, что эта часть «гетманская» и что, кроме того, я еду в Добровольческую армию к своему отцу, который в той армии. Волков удовлетворился.

Я не был уверен, что мой отец жив, так как в газетах, которые я читал на Украине, сообщалось лишь то, что в Пятигорске были порублены шашками 128 генералов и высших сановников, но поименно сообщались лишь всем известные фамилии: Рузский, Радко-Дмитриев… Поэтому я пошел к полковнику Волкову спросить его, нет ли у него каких-либо сведений. Он ответил, что как будто бы в списке убитых в Пятигорске фамилии моего отца не было, но что ручаться он не может.

В Тульче мы продолжали быть на французском пайке, но общей кухни у батальона не было, мы получали все на руки, в частности – большую банку мясных консервов на целую неделю. Жара была балканская, поэтому мы с банкой поступали так: каждый открыл свою и пообедал, а на следующий день ел с другого конца, середина выбрасывалась. Таким образом, мы «обедали» дважды в неделю, а в остальные дни питались только приложениями: галетами, яблоками и пр.

На ужин я шел к Дунаю в одну из молочных и съедал там мисочку кислого молока (не «простокваши», известной в России, но именно кислого молока, имеющего вид крема). Такое молоко распространено повсюду на Балканах, но так вкусного, как в Тульче, я потом не встретил ни в Болгарии, ни в Сербии.

Ужин был дешевым, но и для него нужны были деньги! Ввиду того, что мы теперь получали паек, а мои спутники тоже разжились леями через генерала Желиговского, я перестал заботиться о них и растянул свой запас лей. Однако пароход не шел, а леи у меня кончились!

Тут меня выручил генерал Неелов: он дал мне 100 лей, взял у меня 1000 карбованцев и сказал, что вернет их мне в Екатеринодаре[132], а 100 лей я возвращать ему не должен. Чрезвычайно мило с его стороны! Я только не понимал, зачем ему носить до Екатеринодара эти 1000 карбованцев? В Екатеринодаре он мне их отдал.

Я жил вдвоем с капитаном Карповым. Вставали мы рано. Из чего состоял наш завтрак – не помню. Но затем мы раздевались догола и часами перебирали одежду, истребляя вшей. Число убитых я записывал в дневник, пропавший впоследствии, но помню, что я начал с цифры в 500 с лишним и упорным трудом снизил ее на 10–15.

Для чтения хозяева нам предоставили Библию и «Сахалин» Чехова. Я прочел и то, и другое. Хотя в свое время я проходил Священное писание, Ветхий и Новый Завет, но в первом находил разные предосудительные места – жидовские мошенничества и убийства, которые в этих учебниках оставлялись без критики, но большинство таких вещей (или похуже, или – иного сорта) было от нас сокрыто. Возьмем, например, «Бытие», главу 6-ю, о причинах всемирного потопа (передаю сокращенно, подчеркивая некоторые выражения):

– Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены… В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это сильные, издревле славные люди… И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков до скотов и гадов, и птиц небесных истреблю…

Как видно из вышеизложенного, никаких оснований для Всемирного Потопа не могло быть! Моисей просто решил застращать своих подданных своего рода «политграмотой» и управлял своим народом тоже на манер «Отца народов»! Однако для познания жидовской натуры Библия весьма полезна, и некоторые места, даже, интересны! Что касается «Сахалина» А[нтона] Павловича] Чехова, то это довольно скучная книга, а теперь и совсем не интересная. Но читать ее пришлось!

Две книги, конечно, не могли занять у нас все время, остававшееся после работы по уничтожению очередного поколения насекомых, но мы были изобретательны: использовали жару и французское красное вино! После «обеда», выпив вина, мы ложились спать, накрывшись потеплее, и засыпали. Через момент нам снились потрясающие кошмары! От ужаса мы просыпались и, чтобы не забыть содержания, повторяли содержание в уме и снова засыпали, чтобы узнать продолжение. Таким образом, проснувшись несколько раз, мы получали законченную чертовщину, которую затем друг другу рассказывали! Таким образом, мы удостоверились, что заказывать сны себе можно, но тема зависит не от нас!

Мы также посещали нашего генерала, и он всегда рассказывал нам что-нибудь поучительное. Помню, например, его инструкцию, как нужно сидеть в парке на скамейке со своим «предметом»: рядом, понятно, но опустив свои ноги на противоположную ногам «предмета» сторону скамейки. Основание: удобнее смотреть «предмету» в глаза, обнять, поцеловать… Замечу, что генерал не был старым: как произведенный в офицеры в 1887 году, ему могло быть 52–54 года, и только вид у него, как у нас всех, был довольно ошарпанный! В рассказах он неизменно называл всех женщин «стервами»!

Поручик Филиппов написал шутовскую «оперетку» на тему, как мы, по прибытии в Екатеринодар (тогдашнюю ставку Деникина), будем представляться главкому ВСЮР. Целую я, конечно, не помню, только некоторые места:

Полковник Топалов:

Внушал я рьяно всем смиренье,

Все шло прекрасно, чином чин,

И на гауптвахтах отделенья

Были «для женщин», «для мужчин»…

Это было, понятно, «сильно преувеличенно», но один раз он все-таки устроил нам «пешее учение», которое продолжалось около часу. Вид наших «рот» был отчаянный, но это учение было предисловием к тому, что нас ожидает в будущем и «не столь отдаленном»!

О «хлеборобах»:

Мы, выбачайте, хлiборобы…

О нас случалось Вам слыхать?

С весьма приличным гардеробом,

Мы к вам явились отдыхать.

От треволнений мы устали,

Тоска по прошлом душу ест.

Служить не будем, но зiбрали,

Вот, пять рублiв на Красный крест!

Затем следовали строки, посвященные отдельным лицам, и, между прочим, нашему генералу Неелову; причем, хоть автор и служил в 1-й чехословацкой артиллерийской бригаде, которой командовал Неелов, не заметил у своего командира ордена Св. Георгия:

Генерал Неелов:

… Хоть я и генерал «бунчужный»,

Но человек, бесспорно, нужный!

Поистине горжусь собой!

Но, Ваше …дит…ство, геморрой!

А уж какой же там герой

С забитой в «…» свечой!

Лишь по причине этой хвори

Здесь (указывает на грудь) не красуется Егорий!

По женской части очень слаб,

Хоть стервами зову всех баб!

В пути завшивел, отощал,

И сам себя бы не узнал!

И от былой моей красы

Остались лишь одни усы!

При очередном посещении генерала мы, не называя автора, конечно, сказали ему о появлении «оперетки», а Карпов не удержался добавить: «Там есть и про Вас, Ваше Превосходительство!» Генерал заинтересовался и просил прочесть ему. Я стал читать вслух. Генерал слушал с удовольствием и подавал реплики. Например, при строках, посвященных ген[ерал]-лейт[енанту] Ронжину: «Вдали докладов, шума, споров, Растил свой зад и спал, как боров!..» – наш генерал отозвался очень похвально: «Так ему, с… сыну и надо!» и т. д.»

Читая, я, понятно, пропустил строки, посвященные именно генералу, но так как Карпов не удержался раньше сказать, что «там есть и о нем», то генерал спросил меня: «А где же обо мне?» «Ваше Превосходительство, – ответил я. – Я думаю, что лучше их не читать!» и передал текст Карпову для возвращения автору (он его получил от Филиппова).

Тут генерал «воспрянул львом свирепым» и прыгнул на Карпова, стараясь выхватить у него рукопись из рук. Карпов пустился в бег вокруг стола, а генерал за ним. Они сделали два-три тура, пока Карпов не догадался остановиться и подать рукопись генералу.

Найдя в ней свое имя, генерал стал читать молча, делая вслух свои замечания:… «Геморрой… Нет у меня и никогда не было! Егорий… Как “не красуется”, когда он есть?..» и делать добавления, которые перед тем относились к Ронжину и прочим, но теперь адресуя их автору. «Ваше Превосходительство, – сказал я. – Вы можете быть совершенно уверенным, что мы трое не имеем никакого отношения к составлению этого произведения!» Генерал, кажется, поверил. Мы разошлись.

Насчет «докладов, шума, споров» Филиппов тоже покривил душой: их не было, кроме одного, которое сделал полковник Волков на основании того, что ему сообщил генерал-лейтенант Щербачев, бывший «Поглавкорум» («Помощник Августейшего Главнокомандующего Румынским Фронтом) в Великой войне (впоследствии переименованной в «1-ю мировую»), а теперь – представитель Деникина в Румынии. Новости были неожиданно оптимистическими: занят Крым, с часу на час ожидается взятие Харькова и т. д. – в точности не помню.

Я был удивлен до чрезвычайности! Откуда такая прыть после неподвижного сидения на месте в области Ростова-на-Дону? Ведь не могла же армия ген[ерала] Деникина так размножиться, чтобы возыметь надежду взять Москву! Взять теперь, когда своим упрямством он потерял уже полтора года! Во всяком случае, такое продвижение доставило нам известную радость. Иначе ведь и быть не могло: нас должны были отвезти на Кавказ! Конечно, было бы очень приятно встретиться с родителями и сестрами в Кисловодске. Но вопрос еще – попаду ли я туда?

Отплытие наше затягивалось. Настал июль. С холмов, на которых мы жили, было видно море камышей, покрывавших все острова в гирлах Дуная – прямо море камышей! За ними в дымке виднелся бессарабский берег и знаменитый Измаил. Как мы слышали теперь, бригада Тимановского в камышах не сидела, от голода, тифа и лихорадок не погибала, но была в той же самой Тульче, где мы сидели теперь сами. Но где теперь эта бригада – мы не знали[133].

По вечерам под нашим окошком, выходившим в палисадник, при наступившем полнолунии, среди роз и винограда, собирались котики и пели свои серенады. Котики, по-видимому, обладают эстетическим чувством! Но как певцы они не Шаляпины, не Собиновы и даже не соловьи! Все-таки они гораздо лучше, чем теперешние «Битли», «Гиппи» [так в тексте] и прочие, которые приводят в восторг несовершеннолетних девиц английского племени и подражающих им потомков эмигрантов. Я их слушал не без удовольствия, и спать они ни мне, ни Карпову не мешали.

Наконец, за нами пришел транспорт «Виолетта[134]», захваченный у турок в Великой войне. Не помню, где мы грузились: не то – в Галаце, не то – Тульче. Помню только, что погрузку очень задержал какой-то чрезвычайно старый капитан с женой и дочерью с «16-ю сундуками» (как впоследствии прибывали в Австралию эмигранты из Харбина) и даже с роялем. Сперва мы долго ожидали прибытия этого багажа, а когда он, наконец, прибыл, не менее долго его грузили. Это была «авральная» работа, по приказанию начальника транспорта, которым был полковник Мамонтов со знаком археологического института.

Подозреваю, что это был тот самый Мамонтов, который в мирное время был сотрудником «Русского инвалида» и писал очень гладко – это все, что помню из его статей. Он был тогда штабс-капитаном, слишком молодым для писателя по военным вопросам. Потом, в конце войны, командовал полком в чехословацком легионе. Во время свержения Керенского Т[омаш] Г[арриг] Масарик производил инспекцию легиона и отрешил его от командования, но фактов за что, он в своих воспоминаниях (которые я читал впоследствии в Чехословакии) не упомянул. Таким образом, на «Виолетте» было, по крайней мере, три бывших чехословака и один будущий[135]!

Я, понятно, постарался увернуться от участия в погрузке, но на законном основании: попросил Мамонтова меня освободить. Мамонтов посмотрел на меня и сказал: «Вы, вероятно, только что перенесли тиф?» – такой у меня был вид! «В этом роде», – ответил я, не желая пускаться в подробности своих мытарств. Разрешение было получено.

Трюм «Виолетты» был завален отчасти военным материалом, остававшимся до сих пор в Румынии, отчасти – всяким ломом, которым Добрармия торговала в Константинополе для получения иностранной валюты. Свободным было только одно небольшое помещение, в котором поместились наиболее влиятельные люди и часть семейных. Прочие должны были остаться на верхней палубе.

Нам сообщили, что провиант получен на 2 дня, вода – на 3, а в пути мы будем 5 дней! Главное неудобство, однако, заключалось в том, что мы остались без уборной. Корабль был транспортный, т. е. с минимальным количеством чинов экипажа. В соответствии с этим и число уборных было минимальное и было предоставлено дамам, а мужчины остались без них.

В большинстве случаев можно было подойти к борту и изобразить собой человека, любующегося окрестностями, но винных изобразить это было невозможно! Кто-то раздобыл рогожи и развесил их на перилах вдоль борта. Нужно было перешагивать через перила и повисать над бездной. Однако порывы ветра взвивали эти рогожи вверх, и тогда дамам на палубе открывался совершенно нежелательный вид! Естественно, что большинство пассажиров ждало ночи.

Из-за возни с багажом старого капитана (а может быть, и еще по каким-либо причинам), наш отход сильно задержался, и было ясно, что сегодня мы в море не выйдем, а будем ночевать где-нибудь на Дунае. Перед его устьем все еще находились минные заграждения, а лоцманы могли проводить корабли по известному им фарватеру только днем. Таким образом, наше путешествие сразу же продолжилось.

Наконец, пароход отчалил и пошел вниз по Дунаю. Берега его в этих местах совершенно неинтересны: на севере – только камыши, на юге – холмы Добруджи, тоже ничем не замечательные. Вечером пароход причалил к пристани города Сулина.

Городок расположен на высоте полуаршина над поверхностью воды в Дунае (вероятно, страдает от наводнений?), но на вид очень симпатичный! За столиками масса публики, наслаждавшаяся относительной прохладой теплой летней ночи, кроме того – это было воскресенье.

Наш пароход – 16 000 т – вероятно, самый большой на Черном море, возвышался над пристанью так, что мы смотрели на город и публику за столиками с высоты птичьего полета. Южный борт парохода был освящен полной луной, и тут мы поняли, что рогожи были повешены не с той стороны. Перевешивать их, однако, никто не собирался. И вот перед сулинской публикой предстала такая линия «ласточек», которой они еще никогда не видели! Затем надо было идти спать.

Мы были на носу корабля, на снижавшейся к середине его палубе, но с брашпиля капало смазочное масло, так что лечь пришлось в обратном положении, головами вниз. Моим соседом слева был кто-то из бывших компаньонов, а справа – прехорошенькая и молоденькая дама, за ней – ее муж, тоже недурной и симпатичный. Они были молодожены. Я подставил себе под голову консервную банку дном кверху и накрыл ее френчем. Затем – полшинели на себя, пол – под себя – и моментально заснул. Благодатная июльская ночь была так тепла, что мы проснулись только тогда, когда под палящими лучами солнца нам стало слишком тепло!

Лоцман провел нас через минное заграждение, и мы поплыли дальше самым тихим ходом (что можно было ожидать иного от турецкого транспорта, захваченного Черноморским флотом во время Мировой войны?). Море было как зеркало и умеряло действие солнца, хотя палуба была такой горячей, что обжигала босые ноги; вставая, нужно было прежде всего натянуть сапоги.

Чем нас кормили – не помню, но, вероятно, все же кормили, так как все доехали благополучно (кроме моей прелестной соседки, которая, по словам ее мужа, заболела дизентерией. Надеюсь, что муж ошибся в диагнозе – соседка была очаровательная, и мне было искренне ее жаль!).

Мы прошли мимо берегов Крыма, но в таком расстоянии, что кроме желтоватых склонов гор в дымке на горизонте разобрать нельзя было ничего!

Отмечу такое происшествие: из трюма вдруг показалась какая-то пьяная образина. «Сейчас же в трюм!» – закричал на нее полковник Мамонтов. Образина исчезла, но часа через два снова появилась и уверяла, что в трюме задыхается. «Моментально обратно в трюм! – последовала сейчас же команда Мамонтова. – Или я тебя выброшу за борт!» И сказав это, Мамонтов обратился к нам: «Надеюсь, что г.г. офицеры исполнят мое приказание?» Офицеры усмехнулись, и Мамонтов тоже. Я так и не узнал, был ли пьяный одним из нас, или чин команды: на офицера он походил мало!

Но вот, наконец, и Новороссийск! Пришли мы, конечно, вечером, когда вход в гавань был воспрещен. Опять неприятная задержка: целую ночь проболтаться в море! Это было бы не так страшно, если бы грозовые тучи не были уже над нами: еще полчаса и разразилась такая гроза, которую мне со времен битвы под Окной не пришлось перенести! Через момент мы промокли до нитки, сапоги были наполнены водой, налившейся нам за шиворот и нашедшей себе путь в сапоги. Палуба покрылась водой, и сапоги стали бесполезными – я снял их и стоял босиком в воде по щиколотку. Но ливень не переставал, и я решил поискать где-нибудь какого-нибудь убежища, так как ливень обещал быть продолжительным, а стоять я уже не мог. Итак, с сапогами в руках, я спустился в трюм в абсолютной темноте, ощупывая каждый встречный предмет, чтобы не провалиться между железом и не наткнуться на что-нибудь острое.

Минут через пять я наткнулся на предмет, который оказался походной кухней, но козлы были, к сожалению, заняты. Я влез на котел и уселся, спустив ноги и держа в каждой руке по сапогу. Подумал, что сейчас усну, и только это подумал, моментально уснул! Сквозь сон я услышал «бум!» – один сапог, «бум!» – другой сапог, а затем полетел и я за ними. Окончательно проснувшись, я определил, что сижу верхом на борту ванны, а одна из моих ног упирается в лицо спящего в ванне! К счастью, во время полета я каким-то чудом успел подставить руки и схватиться ими за борт ванны прежде, чем уселся на него сам, а потому не нанес никакого повреждения ни себе, ни физиономии спавшего в ванне! Я начал извиняться перед владельцем физиономии, но он что-то пробормотал в полусне, что я понял как «пустяки, не стоящие извинения».

Потом я принялся за поиски сапог, и тут мне тоже повезло: они не провалились в преисподнюю, как я опасался, но оказались совсем близко, хоть и на некотором расстоянии один от другого. Я взял их в руки и вышел на верхнюю палубу. Ливень прекратился, немного спустя взошло солнце, и одежда на мне просохла.

Мы вошли в гавань, отшвартовались и стали ждать представителя властей. Он приехал только через несколько часов. На пароходе он куда-то пошел и исчез часа на два. О чем и с кем он дебатировал – не знаю, но помню, что в этот день нам не дали есть, отчего ожидание было еще более тягостным. Было уже далеко за полдень, когда он, наконец, предстал перед нами.

Я ожидал, что нас всех отправят в какое-нибудь пристанище, где нам дадут поесть и выспаться в сравнительном комфорте, но ничего подобного не случилось: мы получили короткое приказание явиться в комендантское управление!

Я стоял босым, с сапогами в руках. Ноги мои уже довольно давно были покрыты поверхностными нарывами, как я предполагал, последствием расчесывания по поводу зуда, причиняемого вшами и не заживавшими после совершенно недостаточного питания.

Представитель Добрармии, поручик, окинул меня взором и спросил: «Вы так и пойдете в комендантское управление?» «А как же иначе? – спросил его я. – Возьмите место на катере, который ходит между пристанью и городом». «Да, но, вероятно, на нем даром не повезут», – сказал я. Поручик задумался на момент, но потом вынул кошелек и подал мне какую-то бумажку: «Это Вам на катер!» Я взял и отошел.

Но тут мне пришла в голову удачная мысль: попробовать натянуть сапоги, а бумажку употребить на табак, который у меня кончился! С немалым трудом я сапоги натянул и сошел с парохода вместе с подполковником Потоцким, который тоже, каким-то образом, оказался на «Виолетте», каким путем – не знаю. Мы пошли.

В комендатуре нам сказали: «Пассажирский поезд идет в Екатеринодар в… часов. Садитесь и поезжайте!» Здорово! По дороге я купил папирос. Поезд был набит до отказа. Нам с Потоцким пришлось стоять в коридоре до самого Екатеринодара.

В Екатеринодаре, куда поезд пришел уже поздно вечером, мы пошли в комендатуру. Явились. «Как насчет ночлега?» – Никак! «Где можно поесть?» – Нигде! Очень мило нас встречала армия Деникина! Я вспоминал это потом, во Второй мировой войне, где всюду были «Офицере-» и «Зольдатен-Геймы[136]», где можно было и поесть и переспать, явившись туда в любое время дня и ночи! И ведь Деникину это бы ничего не стоило, кроме реквизиций помещений и прочих необходимых предметов, поскольку их нельзя было сколотить из досок, а персоналу бы нашлось сколько угодно. А вообще, для чего комендантские управления существуют, как не для того, что бы заботиться о квартирах и питании, как всего гарнизона, так и отдельных лиц, прибывающих в город по казенной надобности? Знаю это по собственному долголетнему опыту, но Добрармия об офицерах не заботилась!

Мы побрели по улицам в поисках пристанища на офицерскую столовую какого-то управления или части. Солдаты не хотели нас туда пускать, но мы сломили их сопротивление, и они нам разрешили переночевать на полу, предупредив, что в 6 часов утра они начнут подметать, а потому к этому времени мы должны убраться. Мы согласились. Снять свои сапоги я не мог, их стянул с меня Потоцкий. Мы заснули как убитые, а в 6 часов ушли, уже около двух суток ничего не евши.

Мне нужно было все-таки подлечить свои ноги. Не помню, каким путем я узнал, что поблизости есть какой-то околоток. Я пошел туда. Меня встретили приветливо и поместили в комнате с 2–3 постелями – все были свободны. Здесь я пробыл 2 дня. Тут даже кормили! Не помню, был ли там доктор, но санитар был очень мил и угощал меня табаком, когда мой кончился.

Ноги мои от лежания несколько отпухли, а так как я был все еще только с украинскими деньгами, то пошел в банк переменить их на добровольческие «колокольчики». По дороге встретился с генералом Нееловым, который вернул мне бумажку в 1000 «карбованщв». В банке мне дали рубль за рубль, я стал почти Крезом и купил кокарду и погоны, и, конечно, папирос.

Затем я явился в Главное управление Генерального штаба узнать, где мой отец. Ответили, что «в резерве чинов в Кисловодске». Оттуда я пошел в Управление генерал-инспектора артиллерии (не помню, кто им был[137], а только, что это был генерал-лейтенант приятной наружности). Он спросил меня, куда я хочу. Я ответил, что на киевское направление. «Значит, – сказал он, – в 3-ю артиллерийскую бригаду!» Затем я попросил отпуска в Кисловодск для свидания с отцом, которого не видел с 1914 года. «4 дня!» – сказал генерал. Я против такого короткого срока не протестовал, а только подумал: черта с два достанешь меня через 4 дня!

В отделении вагона, в котором я ехал, были исключительно офицеры, между ними – генерал-майор, б[ывший] командир л[ейб]-гв[ардии] Драгунского полка. Один из офицеров, поручик с физиономией ездового, рассказывал о своем командовании эскадроном. Генерал полюбопытствовал, какое училище он окончил. Оказалось, что никакого, а только школу прапорщиков пехоты! «Не трудно ли Вам командовать эскадроном?» – спросил на это генерал. «О, нет! – самоуверенно ответил поручик. – А кроме того, у меня есть старый вахмистр, который знает все! Чуть что я в затруднении, говорю ему: Иван Петрович, что нам теперь делать? И он скажет, и всегда правильно!»

«Не думаете ли Вы, – спросил, улыбаясь, генерал, – что именно этого Ивана Петровича следовало бы назначить командиром эскадрона?» Все улыбнулись. Поручику пришлось сделать то же и ответить: «Пожалуй, это было бы действительно лучше!» Этот разговор был примером того, что у Деникина никто не сидит на своем месте (а что сам Деникин не на месте – это было видно еще из Киева!).

По приезде в Кисловодск я направился в аптеку Цинцинатора, считая, что семья владельца будет знать адрес родителей, и, повернув на Тополевую аллею, увидел свою сестру, шедшую мне напротив. «Узнает или не узнает меня?» – подумал я (мы шли по тому же тротуару!). Она прошла мимо. Тогда я ее окликнул.

Оказалось, что она служит гувернанткой при детях голландского подданного господина] Схолл-Экбертса, мама – буфетчицей в кафе «Россия», принадлежащем тому же голландцу в компании с другим – господином] Алем, там же служит «продавальщицей» и другая моя сестра (замечу, что персонал этого кафе был укомплектован исключительно офицерскими семьями). Я прошел туда. Сенсация… «А где папа?» – спросил я. «Совсем рехнулся человек: он в Грозном, помощник правителя Чечни!» – ответила мама. Замечу, что правителем Чечни был в это время генерал от артиллерии Эрис Хан Алиев, чеченец, который в чине поручика л[ейб]-гв[ардии] Конной артиллерии был курсовым офицером Михайловского артиллерийского училища, в котором тогда мой отец был юнкером. Отсюда их знакомство.

Затем в кафе прибежала моя теперешняя жена, каким-то образом узнавшая о моем приезде, и была командирована за сменой белья.

Последовала ванная, парикмахер, потом я спал в настоящей постели, а на следующий день моя будущая теща, переговорив с санаторией имени генерала Алексеева (организованной кружком кисловодских дам), послала меня туда и… в никакую артиллерийскую бригаду я у Деникина не попал!

Послесловие