— Хороший врач,— сказал Цзи Лян. И велел его накормить.
А Лу сказал так:
— Недуг твой — не от Неба, не от людей, не от духов. Еще при зачатии и образовании зародыша кто-то о нем уже знал и кто-то им управлял. Разве помогут тут иглы и снадобья?
— Чудесный врач! — сказал Цзи Лян — и отпустил его с богатыми дарами.
А болезнь вдруг прошла сама собой.
***
Циский царь Цзин-гун, гуляя по горе Нюшань, приблизился с северной стороны к стенам своей столицы и, проливая слезы, воскликнул:
— Как прекрасно мое царство! Как пышны и роскошны деревья и травы! Как обильны потоки! Неужто я все это оставлю и умру? Ах, если бы люди не умирали издревле — разве покинул бы я эту землю, для того чтоб куда-то уйти?
Историограф Кун и Лянцю Цзюй, вторя ему, зарыдали в голос:
— Благодаря щедротам государя мы имеем возможность есть грубые овощи и жесткое мясо, можем ездить на норовистых конях, в тряских повозках — и то умирать неохота. А что же говорить о нашем государе!
И только Янь-цзы, стоя в сторонке, усмехнулся.
Государь вытер слезы и, обернувшись к нему, сказал:
— Нынче я, гуляя, опечалился, а Кун и Цзюй, вторя мне, разрыдались. Отчего же ты один смеешься?
— Если бы мудрецы всегда оставались на троне,— ответил ему Янь-цзы,— на нем навеки пребывали бы Тай-гун и Хуань-гун. Если бы храбрецы всегда оставались на троне—на нем навеки пребывали бы Чжуан- гун и Лин-гун. Эти монархи сидели бы на троне, а вы, мой государь, в плаще из соломы, в бамбуковой шляпе, стояли бы где-нибудь в поле. В изнуренье от тяжких трудов, разве нашли бы вы время думать о смерти? Да и как бы вы, мой государь, обрели этот трон и утвердились на нем? Ведь он достался вам лишь потому, что те государи поочередно его занимали, поочередно его оставляли. И проливать из-за этого слезы — недостойно. Я увидел недостойного государя и его слуг — льстецов и угодников. И при виде того и другого позволил себе усмехнуться.
И тогда Цзин-гун, устыдившись, наказал сам себя штрафным кубком. А каждого из обоих приближенных — двумя.
***
Жил среди вэйцев некий Дунмэнь У. Умер у него сын — а он не печалился.
— Ведь вы любили сына, как никто в Поднебесной,— сказал ему тамошний первый министр.— Отчего же теперь, когда он умер, не печалитесь?
— Прежде у меня не было сына,— ответил Дунмэнь У,— и я не печалился. Теперь, когда он умер, у меня, как и прежде, нет сына. О чем же мне печалиться?
***
ИЗ ГЛАВЫ VII
Ян Чжу говорил:
— Сто лет жизни — большой срок. Прожить его не удается и одному из тысячи. А если и найдется такой — младенчество и старческая дряхлость отнимут у него едва ли не половину. Сонное забытье по ночам, растраченные зря часы дневного бдения отнимут почти половину того, что осталось. Страдания и недуги, скорби и горести, потери и утраты, печали и страхи еще отнимут почти половину того, что осталось. А из оставшихся десяти с чем-то лет не найдется и мига, когда бы человек вполне был счастлив, доволен и беззаботен. На что же тогда человеку жизнь? И какие от нее радости? Красота и яства? Музыка и любовь? Но красотой и яствами нельзя наслаждаться вечно — они приедаются. Музыкой и любовью тоже нельзя услаждаться вечно — и они приедаются. Сдерживаемые наказаниями и поощряемые наградами, подхлестываемые честолюбием и удерживаемые законами, в суете и тревоге соперничаем друг с другом за миг пустой славы и домогаемся посмертных почестей. Одинокие странники, боимся ввериться тому, что видит глаз и слышит ухо, и не смеем отдаться желаниям — истинным или ложным. Понапрасну лишаем себя лучших радостей этих лет, ни на миг не даем себе воли — чем же мы отличаемся от колодника в путах и тяжких оковах?
Люди глубокой древности знали, что жизнь внезапно приходит, знали, что смерть внезапно уносит,— и потому во всем, что ни делали, слушались сердца; не шли наперекор естественным стремлениям, не чурались житейских радостей — потому и слава их не прельщала. Развлекались, следуя природе, не противились естественным влечениям, не гнались за посмертной славой — потому и наказания их не настигали. Не размышляли они ни о прижизненной, ни о посмертной славе, ни о том — сколько лет проживут.
***
Ян Чжу говорил:
— Все сущее различается в жизни и уравнивается
в смерти. Пока живем, есть среди нас мудрецы и глупцы, знатные и низкие — этим мы различаемся. А после смерти — смрад и гниль, распад и разложение, и это всех уравнивает. Однако быть мудрецом или глупцом, знатным или низким — не в нашей власти, как и не в нашей власти — смрад и гниль, распад и разложение. Ибо жизнь — не по воле живых, а смерть — не по воле мертвых; быть мудрецом — не в воле мудрого, а быть глупцом — не в воле глупого, быть знатным — не в воле знатного, а быть низким — не в воле низкого. Но если оно так — то все сущее равно и в жизни, и в смерти, и в мудрости, и в глупости, и в знатности, и в низком состоянии. Умирают и в десять лет, умирают и в сто. Умирают гуманный и мудрый, умирают злодей и глупец. При жизни — Яо и Шунь, после смерти — истлевшие кости. При жизни — Чжоу и Цзе, после смерти — истлевшие кости. Истлевшие кости — все одинаковы, и кто разберет— где чьи. А потому спешите жить — к чему тревожиться о том, что будет после смерти?
***
Мэнсунь Ян спросил Ян-цзы:
— Вот перед нами человек — дорожит своей жизнью, бережет свое тело. Добьется ли он этим бессмертия?
— По законам естества нет бессмертия,— ответил Ян-цзы.
— А добьется ли он этим долголетия?
— По законам естества нет долголетия,— ответил Ян-цзы.— Жизнь не сохранишь, дорожа ею, тело не укрепишь, даже если его бережешь. Да и на что она — долгая жизнь? То, к чему влекутся и от чего отвращаются пять чувств, и в древности было таким же, что и ныне. Покой и беспокойство для четырех конечностей и в древности были те же, что и ныне. Муки и радости мирских деяний и в древности были те же, что и ныне. Превращения и перемены, порядок и смута и в древности были те же, что и ныне. Всё это уже слыхали, всё это уже видали, всё это уже испытали. Этим пресытишься и за сто лет — а что же говорить о муках долгой жизни!
— Если так,— сказал Мэнсунь Ян,— то ранняя смерть лучше, чем долгая жизнь. Стоит лишь кинуться на меч или пику, броситься в кипяток или в огонь — и обретешь желаемое.
— Нет,— сказал Ян-цзы.— Уж если живешь, то отдайся жизни и претерпи ее, и в ожидании смерти изведай все ее желания. А придет время умирать—отдайся смерти и претерпи ее, изведай все ее пути и дай ей волю до конца. Всему отдайся и все претерпи — и не пытайся удлинить или укоротить жизненный срок.
***
Цинь-цзы спросил Ян Чжу:
— Если бы нужно было выдернуть у себя лишь один волосок, чтобы помочь целому миру,— вы бы это сделали?
— Миру одним волоском не поможешь,— ответил Ян Чжу.
— А если бы можно было помочь? — спросил Цинь- цзы.— Вы бы сделали это?
Ян Чжу ничего не ответил.
Цинь-цзы вышел и рассказал обо всем Мэнсунь Яну.
— Вы не постигли мысль Учителя,— сказал Мэнсунь Ян.— Позвольте, я вам ее поясню. Согласились бы вы поцарапать себе кожу — чтобы получить за это десять тысяч слитков золота?
— Согласился бы,— ответил Цинь-цзы.
— А вырезать себе сустав — чтоб получить за это царство?
Цинь-цзы промолчал.
— Волосок меньше кожи,— сказал Мэнсунь Ян,— а кусочек кожи меньше сустава — это ясно. Но ведь, по волоску собираясь, и образуется кожа, а кожа, собравшись, образует сустав. И пусть волосок всего лишь одна из десятка тысяч частиц, составляющих тело,— можно ли им пренебречь?
— Я не сумею вам ответить,— сказал Цинь-цзы.— Но если бы ваш вопрос задать Лао Даню и Гуань Иню — ваши слова показались бы им справедливыми. А если бы мой вопрос задать Великому Юю и Мо Ди—им показались бы справедливыми мои слова.
Мэнсунь Ян обернулся к своим ученикам — и заговорил о другом.
***
Ян Чжу, посетив лянского царя, сказал ему:
— Править Поднебесной — все равно что катать на ладони шарик.
— У вас есть жена и наложница,— сказал царь,— и вы не можете с ними управиться. Есть огород размером в каких-то три му — и вы не в силах его прополоть. Как же вы говорите, что править Поднебесной — все равно что катать на ладони шарик?
— Видали вы, как пасут овец? — спросил Ян Чжу.— Когда потребуется сотню овец собрать в стадо — пошлите к ним мальчонку-пастуха ростом в пять чи и с кнутом на плече: захочет, чтоб шли на восток,— пойдут на восток, захочет, чтоб шли на запад,— пойдут на запад. А прикажите-ка Яо протащить за собой на веревке хотя бы одну-единственную овцу да приставьте к ней Шуня с кнутом на плече — и овца не сдвинется с места. Слыхал я, что рыба, глотающая корабли, не заплывает в протоки, а высоко воспаряющий лебедь не сядет на илистый пруд. Почему это так? Потому что предел их далек. Почему древний колокол не может вторить шумной пляске? Потому что звуки его размеренны и величавы. Ведь недаром говорят: кто справится с большим — не справится с малым, способный совершить великий подвиг — не совершит малого.
***
Ян Чжу говорил:
— Кто помнит деяния глубокой древности? Они исчезли. Деяния трех владык — то ли были они, то ли нет? Деяния пяти государей — наяву они были или во сне? Из тьмы деяний трех царей — скрытых или явных — не помним ни единого. Из деяний, совершенных при нашей жизни — слыхали ль мы о них или видали — не запомним и одного из десятка тысяч. Из нынешних деяний, оставшихся или уже забытых, не запомним и одного из тысячи. А лет, протекших с давней древности до наших дней, и вовсе не счесть. Лишь со времен Фу Си минуло их уже триста с лишком тысяч... Мудрецы и глупцы, красавцы и уроды, победители и побежденные, правые и виноватые— все исчезли: кто—раньше, кто—позже. Принимать близко к сердцу мимолетную хулу или хвалу, томить и изнурять и дух, и плоть ради нескольких сот лет посмертной славы... Разве сможет она оживить иссохшие кости! Так в чем же тогда радость жизни?!