Слова ее, которые она произносила жалобно и как-то нараспев, вдруг напомнили мне бабье причитанье.
В коридоре стукнула входная дверь, и она замолкла. Я встала, чтобы проститься. Она притянула меня к себе и поцеловала; я почувствовала, что ее щека мокрая, и мне стало опять неловко и тяжело. Погодину я подала руку, не глядя на него, и рада была очутиться у себя в купе.
На другое утро за полчаса до приезда в Москву мы с сестрой пошли прощаться с Пелагеей Антиповной. Муж ее перетягивал ремнем туго набитый плед, а она сидела среди собранных вещей уже в шляпке и в своей серой бесформенной тальме.
Мы обе стали просить ее подарить нам портрет на память об этом знакомстве.
— У меня нет портрета с собой, — сказала она, — но, если хотите, я вам пришлю из Петербурга. Вы такие хорошие обе; на вас жизнь еще не наложила черных теней, я вас полюбила и никогда не забуду. Вы мне запишите свой адрес и увидите, что я слово сдержу!
Я записала ей свой адрес в Севастополе, а она, вырвав листочек из тетрадки, написала на нем небрежным крупным почерком: «Стрепетова никогда никого не забывает и всегда держит данное слово», — и отдала его нам. Не знаю, зачем она это сделала, но мы с благоговением спрятали этот клочок бумаги и благодарили ее.
Поезд медленно подходил к Москве, и все бросились к окнам, напряженно отыскивая знакомые или родные лица среди толпы, стоящей на платформе.
Кто-то махал платком… перед глазами забегали, засновали носильщики…
Выходя из вагона, я еще раз обернулась, и последнее, что мне бросилось в глаза, — был Виллар, отчаянно прыгавший на своего хозяина, и беспечно смеющееся, молодое лицо Погодина, в последний раз кивнувшего нам головой.
Прошло немного больше года. Была глухая поздняя осень, и даже у нас на юге, где так хороши осенние дни, дул сильный холодный ветер, и по земле стлался и окутывал ее сырой тяжелый туман.
Я сидела вечером у себя в комнате, когда мне сказали, что меня спрашивает незнакомый господин.
Среди залы стояла высокая мужская фигура; я подошла ближе, но все еще с недоумением вглядывалась в него, стараясь поймать какое-то неясное воспоминание.
— Вы меня не узнаете? Я — Погодин, — прозвучал знакомый голос. Я чуть не вскрикнула от неожиданности и изумления.
Мы сели в гостиной у стола под горящей лампой.
— Разве я уж так изменился? — спросил он, наклоняясь вперед. Свет лампы упал на него, и я с тяжелым щемящим чувством смотрела на его знакомое и в то же время чужое лицо.
Никогда не случалось мне видеть такой резкой перемены в человеке!
Лицо его потеряло свое беспечное, молодое выражение, глаза глядели тускло и казались опухшими, кожа будто потемнела, утратив свою свежесть и яркий румянец. Он даже причесывался иначе, остриг свои красивые мягкие кудри, и волосы короткими прядями падали ему на лоб. Какая-то насилованная, неприятная усмешка то и дело опускала углы его рта…
— Я проездом через Севастополь и заехал к вам на минутку, — как-то вяло заговорил он. — Во-первых, я вам должен передать портрет моей жены; она поручила мне завезти его вам.
Он не спеша расстегнулся и, вынув из кармана большой конверт, положил его на стол и задумчиво уставился в одну точку, как бы потеряв нить своей мысли.
— А где же сама Пелагея Антиповна? — спросила я.
— Она на Кавказе. В Тифлисе давала представления, а теперь находится в Батуме… Я навстречу к ней еду.
— А вы?.. Вы очень изменились, — нерешительно начала я. — Вы здоровы? Продолжаете писать? Печатать?
— Бросил. Некогда этим заниматься, — и он опять впал в тупую задумчивость.
Мы помолчали.
— А Виллар ваш жив? — спросила я, призывая на память все подробности нашего первого знакомства и желая хоть чем-нибудь оживить его.
— Его украли в Петербурге… Недавно, с месяц назад, — так же равнодушно и очевидно насилуя себя на разговор произнес он. — Еще, может быть, вернется…
Я подтвердила, что бывают такие случаи возвращения собак, и мы поговорили немного о собачьей верности и привязчивости.
Меня не покидало грустное чувство, что этот человек, с которым, я думала, у нас могло найтись много общего, оказывался для меня совсем чужим.
Он встал и начал прощаться. Я поручила ему поблагодарить от нас его жену за память и испытала некоторое облегчение, когда он вышел из комнаты. Чуть не плача под влиянием безотчетно грустного, тревожного чувства, вынула я из конверта карточку Стрепетовой. Как живое, глянуло на меня с портрета ее болезненное лицо с бледными широкими губами и проницательным взглядом умных страдальческих глаз. Внизу была подпись: «В память дружеской беседы с милыми спутницами до Москвы».
Но меня на этот раз почему-то мало обрадовало ее внимание.
Несколько месяцев спустя до нас дошло известие о смерти Погодина. Говорили, что он покончил с собой самоубийством. Странная молва окружала эту неожиданную грустную смерть. Большей частью эти слухи клонились к обвинению Стрепетовой, но все они были так противоречивы, что вызывали мало доверия к себе… Оставалось только пожалеть о том, что одной молодой, светлой и отзывчивой жизнью стало меньше на свете.
Со Стрепетовой мне пришлось еще раз встретиться полгода спустя. Мы отправлялись на пароходе из Севастополя на южный берег.
Опять светло и ярко горело южное солнце, безоблачный небосклон опрокинулся над нами, и неподвижно, как зеркало, стояла зеленовато-синяя вода в Южной бухте. Воздух был душный, жаркий, и мы вздохнули свободно, когда пароход, мерно рассекая волны, вышел в открытое море, и в лицо повеял легкий, освежающий ветерок. Публики было много, и все группами расположились на палубе.
Посидев немного и полюбовавшись на блестяще-синее, ярко-пенящееся море, я отправилась вниз, чтоб разложить свои вещи в каюте.
Проходя через рубку, я увидела маленькую съежившуюся женскую фигуру в черном платье, сидевшую на поджатых ногах на скамейке с газетой в руках. Я взглянула и тотчас же узнала Стрепетову. Она мало изменилась за два года, — разве только кожа на лице еще потемнела, и складки около рта обозначились глубже. Меня вдруг охватил такой непонятный страх при мысли, что она может узнать меня, что я, отвернувшись, торопливо спустилась вниз. Потом я поняла, что страх этот происходил оттого, что после известия о смерти Погодина у меня зародилось недоброе чувство к ней, и я сама еще не знала, как отношусь к ней в душе, какие слова у меня найдутся для нее…
Но на пароходе трудно избежать встречи, и когда я, несколько времени спустя, зашла опять в дамскую каюту, я увидела Стрепетову, наклонившуюся над койкой, где лежали ее вещи. Отступать было поздно. Она уже обернулась ко мне и смотрела мне прямо в глаза. Я стояла молча, но не имела сил отвести глаз от ее пристального, притягивающего взгляда.
— Вы меня не узнаете или не хотите узнать? — прозвучал ее отчетливый голос.
Мне стало стыдно.
— Пелагея Антиповна!.. Это — вы? — произнесла я смущенно и протянула ей руку.
Она взяла ее в обе свои и крепко сжала.
— Не знаю, может быть, вы и не хотели меня узнавать, — продолжала она, заглядывая мне в глаза, — со мной и это бывает! Прежние знакомые отворачиваются, отказываются признавать… Но мне слишком памятна поездка наша до Москвы, она относилась к лучшему времени моей жизни, и я вас сразу узнала…
Как я узнавала, в свою очередь, этот гибкий грудной голос, определенно-выразительную интонацию и резкую игру некрасивого немолодого лица!
— Если можете, побудьте со мной здесь, — говорила она, продолжая сжимать мою руку, — потолкуем… Вспомним прежнее… Глядя на вас, я вспоминаю… Сашу… моего.
Голос ее оборвался, и она выпустила мою руку.
— Вы слышали… про него? — тихо, прерывисто произнесла она, и вдруг лицо ее судорожно передернулось, и она быстро отвернулась в сторону. — Подумайте!.. — продолжала она тем же порывистым шепотом, повернув ко мне мокрое от слез лицо. — В такие годы!.. И какая душа в нем погибла!.. А мне-то каково было пережить его!.. Жизнь его, жизнь сломала…
И лицо ее опять задрожало, складки около рта запрыгали, и она, расширив ноздри, нервно дышала.
— А как вы узнали о его смерти? Кто вам сказал? — спросила она, не глядя на меня и стараясь овладеть собой.
— Я не знаю подробностей. Все говорят об этом различно, — ответила я.
— И меня винят, конечно! — с неудержимой горячностью и тоской вырвалось у нее, и она вся подалась вперед. — Вот они, люди… вот! Им всего легче швырнуть комком грязи в кого-нибудь… И не хотят они видеть человеческой стороны во всем… Не хотят понять, как я страдаю!.. Господи!
Она бессильно опустилась на койку и заставила меня сесть возле себя.
— Да, умер Саша… Умер, потому что не в этом мире ему надо было жить, — он слишком чист был для него… Не под силу ему была житейская грязь… И знаете, что меня мучит больше всего, — вдруг изменив голос, с невыразимой тоской произнесла она, — ведь я могла еще, пожалуй, удержать его от этого!.. В последний день вечером он меня предупреждал, что убьет себя, — я не поверила, не могла поверить… И на другое утро выхожу… и вижу: на пороге моей спальни… Саша… лежит…
Голос ее оборвался, и она вся как-то поникла.
— Но какая же причина? — вырвалось у меня.
— Причин много, — не сразу заговорила она, — главная причина та, что он не от мира сего был, не мог вынести того, что другим людям нипочем. И по службе были у него неприятности, и в свете… Я знаю, знаю хорошо, что характер у меня тяжелый, — вдруг страстно произнесла она, круто повернувшись ко мне, и меня поразили напряженные, блестящие глаза на ее бледном худом лице, — но ведь я же больная женщина! Я, кроме горя, ничего не видала за всю свою жизнь!.. Он знал, что в нем — мое единственное счастье, что всякое его холодное слово, всякий взгляд меня убить могут… Он не изменял мне, — убедительно и горячо произнесла она, — сильнее, чем он меня любил, нельзя любить! Вот отсюда все и произошло. Я — нервная, больная, озлобившаяся на людей, меня все раздражало… Он по молодости своей тоже всякое мое слово за укор принимал… Говорил, что ему нужно забыться в обществе, что я его мучу, пробовал к знакомым ездить, из дому уходил… Но все это самообман, комедия была!