— Мне все кажется, что вы рассердились, — сказал он, пожимая ей руку.
Прогремели колеса по мокрым камням. И Ольга пошла домой, не глядя под ноги, не выбирая сухих мест, глубоко вдыхая прохладную сырость. Было облегчение, что вышла из-под тяжелых осуждающих взглядов, что никто больше не трогал ее. Ведь ничего плохого она не сделала? О чем же? — спрашивала она ранку, опять занывшую в груди. Ничего стыдного ведь не было? Только не стало больше похоже на настоящую жизнь. Не будет больше вечеров у камина, ласковых мужских глаз, близко смотрящих на нее.
Вспомнила, как возвращалась в этот день, закрепленная жизнью, цепкими нитями опутанная, как уверенно ступали ноги по земле, и она слышала их, и все свое тело слышала, молодое и радующееся, и мысли прикреплялись к разным маленьким вещам и к течению дней и часов. А теперь — подрезаны нити — ничто не держит, не связывает, не предписывает, не указует — нет сроков, нет страха… За что удержаться? Будто выдернута земля из-под ног, и повисла она в пространстве. И еще больно оттого, что опять не сумела, не смогла чего-то важного в жизни… «А я бы уж скоро научилась — жалостливо, просительно подумала она. — Еще бы немного, и стала бы такой, как все…»
Вернувшись домой, Ольга зажгла свечу в своей спальной и, близко подойдя к зеркалу, осветила свое лицо. «Милая, бедная», — сказала она себе. Вытянула шею, тоскующе глядя вперед. И вдруг вспомнила белую головку, к которой прижалась вчера, такую же недоуменную.
«Так вот она о чем», — подумала Ольга и стала раздеваться.
Сидя в постели, сняла новые бронзовые туфли. Как два трупика, были они. Пожалела их короткую, невеселую жизнь и бережно положила на стул. Скорей потушила свечу, чтоб не видеть ничего, и закуталась в одеяло. «Может быть, завтра пройдет, не будет так больно?» — подумала она. Опять кто-то Большой нежно приподнял и покачивал ее.
Ольга сжала руки под одеялом. «Господи! Ты любишь меня. И я тебя тоже…»
Молодая швея Варя стояла у комода Ольги и перебирала ее белье.
Девочками росли они вместе — кухаркиной дочкой была Варя, — и дружба осталась между ними. Варя поступила учиться к портнихе, но и теперь было ей радостью прийти к Ольге и поговорить о себе. Шла она прямо в ее спальню, убирала раскиданные вещи, зашивала белье, рассказывая о своих похождениях. Всегда у нее был жених. И Ольга любила слушать ее, и ей казалось, что Варя самый близкий ей человек на свете.
По привычке Ольга сидела на кровати и машинально следила за движениями подруги.
— Ни одной-то пары целой нет. Все худые! — с сокрушением говорила Варя, разглядывая чулки. — Давай я снесу надвязать, а то сама заштопаю когда в свободное время.
— Все равно. Не стоит, — отозвалась Ольга, но, чтоб успокоить огорченную подругу, добавила: — Хорошо, возьми. Когда-нибудь заштопай. Только не спеши, мне не важно.
Варя, аккуратная, в модной кофточке, старательно подвитая, — обернулась к Ольге:
— Ты что, нездорова? Голова болит? — участливо спросила она, бросив чулки и присаживаясь на скамеечку к кровати. Глаза Ольги наполнились слезами, и краска прихлынула к лицу. Она сжала виски.
— Нет, просто так. Жить некуда, Варя. — И, когда Варя, стараясь понять, сдержанно и сострадательно уставилась на нее, добавила быстро: — Ничего. Неправда, что я сказала. Слишком много, куда жить. Я просто забыла…
И уже, блестя слезами радости, говорила дальше:
— Сядь сюда ближе, Варечка, расскажи про себя. Ну, что тот, рыжий, который тебе стихи сочинял, приказчик, — видела ты его еще?
— Нет, ты мне про себя расскажи, — настаивала Варя озабоченно. — Тебя Анна Игнатьевна обидела? Или случилось что?
— Ах, ничего… Ты разве не видишь, что я — счастливая! — Румянец играл на ее лице и в глазах дрожала нетерпеливая радость. — Ты знаешь, — добавила она, видя, что не успокаивается подруга, — бывает так, что можно забыть про что-нибудь очень большое, потому что все ищешь и ждешь маленького. А потом вдруг вспомнишь и испугаешься того, что такое большое… Ну вот, я забыла, а сейчас вспомнила и испугалась… Ну, а теперь скажи, или покажи… У тебя, наверно, есть письмо?
Варя сдалась и, придвинувшись еще ближе, зашептала о своей встрече и разговоре с «рыжим», о том, что он пригласил ее завтра в приказчичий клуб на танцевальный вечер. И там все решится. Потом читали вместе высокопарное письмо на розовой бумаге. Потом Ольга похвалила Варину кофточку:
— Ты такая нарядная всегда.
— Нам нельзя, — со вздохом отвечала Варя. — Очень смотрят на то, как одета. По платью судят.
Еще что-то рассказывала Варя, но уж Ольге хотелось быть одной, и она уходила в гостиную, расхаживала там взад и вперед и возвращалась опять. Один раз, вернувшись в спальню, увидела бронзовые туфли на стуле и радостно схватила их:
— Вот, Варя, возьми себе! Надень завтра в клуб. Ведь тебе впору мои?
— Да они совсем новые! — Варя восхищенно рассматривала их. — Ты сама носи.
— Нет, нет. Я так рада. Мне не нужно. Ну, пожалуйста. — И Ольга поцеловала ее.
Наконец Варя ушла.
Ольга ходила по комнатам, ожидая возвращения Кости с прогулки.
Не сиделось от волнения. Боже! Как она могла забыть? Ведь вот оно, вот то сказочное, неведомое, нездешнее, свободное, о чем втайне она думала всегда, чем утешалась, что таила, берегла про себя! Вот оно подступило, и можно слиться с ним. Здесь ничего не держит, — та одинокость, которая вчера была болью, — она ведь дорога туда! Взять Костю и уйти. Сбудется сказка, которую она рассказывала ему: сойти на полустанке и идти, идти без конца, без времени, до другого мира, до Бога, до неба… Как это будет, где дорога — она не знает еще, но помнит, что дорога найдется, если идти и верить, что придешь. Уже не раз мелькал перед ней этот путь совсем близко, ощутимо. И слова, и вещи, непонятно волновавшие ее, все живут там. Не будет Анны Игнатьевны, гостей, всего трудного, что мешает жить. А Савицкий… там наверно не будет ни больно, ни жаль, что с ним все кончилось. Только бы скорей!
Когда вернулся Костя, с бурной нежностью бросилась в переднюю и принялась раздевать его.
— Раздену уж, чего тормошите? — вступилась Анна Игнатьевна, сурово отводя ее руки. — Успеете. — И повела его в детскую. Ольга пошла за ним, не могла дождаться, когда останутся они вдвоем. Но еще нужно было накормить его обедом; потом он занялся кубиками и не шел из детской. Из-под надзора Анны Игнатьевны хотелось увести его Ольге, а та, как нарочно, не уходила из детской и ворчливо убирала разбросанные игрушки.
Наконец, Костя побежал за чем-то в гостиную, и Ольга поспешила за ним. Лихорадочно выдумывала игру, которая заняла бы его, чтобы задержать его там.
— Хочешь, мы устроим мост через всю комнату, и ты перейдешь по нему? Здесь вода, — показывала она на пол, — а из стульев мы сделаем переход.
И стала сдвигать стулья поперек всей комнаты.
— Теперь влезь на мост и иди осторожно, не упади в воду!
Костя с увлечением отдался игре. Сначала Ольга держала его за руку, и он опасливо шагал по стульям, потом выдернул руку и стал ходить сам, а она шла рядом, восторженно глядя на упрямый лобик и твердые прямые ножки. Так пойдут они по настоящему мосту, на воле, и будет живая вода блестеть и играть внизу. Костя ничего не боится — он всему будет рад.
— Ты не будешь бояться в лесу, Костик, если мы там ночь проведем?
— Не буду бояться.
— А если я засну под деревом, ты меня посторожишь?
Костя не отвечает, поглощенный шаганием по мосту, и, дойдя до стола, заносит ножку вверх.
— Ты хочешь сюда? Ну, хорошо… Это высокая гора, и внизу обрыв. Тут посередине узенькая тропинка.
Костя идет самодовольно и взволнованно по столу, сначала ближе к середине, потом с краю. Ольга садится на стул и любуется им. Пусть привыкает ничего не бояться, пусть будет ловким, храбрым. Ему легче будет странствовать с ней. Все уверенней становится Костя и, дойдя до края, наклоняется, чтоб заглянуть в обрыв. Верно, упрямая головка закружилась от бурлящего внизу потока, но только он срывается с горы и гулко ударяется об пол, задевая и роняя стул при падении. Ольга бросается и поднимает его, но уж закатился он долгим плачем, а над бровью, на лбу, рассеченным ударом, быстро, на глазах, вспухает и синеет большая шишка.
Ольга несет его на диван.
— Ничего, ничего, милый, маленький…
Костя, сквозь плач, яростно отбивается от нее и зовет няню. И Анна Игнатьевна уже тут как тут и, взяв Костю на руки, с негодованием оглядывается на нее. Еще Ольга пытается отстоять его себе.
— Ну, давай сядем на диван, милый, да? Тут полянка будет…
С громким плачем отворачивается от нее, жмется к Анне Игнатьевне, и, полная гнева, осыпая Ольгу упреками, уносит она его с собой.
Горечь, тяжелая, беспощадная, заливает сердце, — каменеет оно под ее тяжестью.
Стоит Ольга среди комнаты, не шевелясь. Одно сознание — жестокое, как смертный удар, — застыло в душе: не может, не смеет она взять Костю с собой, не снести ей его, не довести туда, до других волшебных миров, плохая она, бессильная, неумелая мать, даже дома не может уберечь его. С Анной Игнатьевной ему вернее. Она лучше защитит его. Нужно отдать его ей. Отказаться от него. Уйти одной.
Какое сиротство, какая тоска весь этот и следующий день!.. С минуты, как Ольга решила отдать Костю Анне Игнатьевне, она старалась не смотреть на него больше, не заходила в детскую, не звала его к себе, и все в доме стало чужим и ненужным. Последняя, самая цепкая нить развязалась и вот упадет она сейчас, как подрезанный колос, и не встать уже больше. Все чаще вытягивала шею, как та белая гипсовая девушка, и замирала так тоскливо, устремляясь в пространство. Но теперь сам собой отпал тот придуманный путь туда, в другой, вечно снившийся мир, и все маленькие, радовавшие душу подробности и приготовления: захватить Косте пирожок из дому, встать рано, доехать до полустанка… ведь это все для него, чтоб проще, понятней было, чтоб б