Я киваю.
– Но, по-моему, это редкий дар переживать утрату таким образом – когда начинаешь видеть вещи более ясно.
Я не говорю ему, что на меня смерть матери, похоже, произвела противоположное воздействие.
– Очень сожалею о твоей потере.
Он улыбается.
– Ее нет уже двенадцать лет, но легче не становится, особенно здесь, в Примроуз-Хилл, где каждый уголок вызывает воспоминания. По пути в парикмахерскую через квартал она обычно оставляла меня в книжном магазине твоей мамы – слушать, как Элоиза читает.
Я чувствую комок в горле, но быстро овладеваю собой.
– Мама была для меня целым миром, – продолжает он. – Она подарила мне волшебное детство.
– Моя мама тоже, – говорю я, снова удивляясь своей откровенности, – По крайней мере, пока мы были вместе.
Он кивает.
– Мне жаль, что я не узнал ее с точки зрения взрослого, и она так и не узнала меня взрослым. – Он выпрямляется на стуле и со вздохом проводит рукой по волосам. – Извини, я говорю бессвязно.
– Вовсе нет, – быстро говорю я. – На самом деле ты совершенно прав. Когда говоришь, что вроде бы знаешь человека, но не знаешь его… Это очень верно, особенно когда речь о родителях. Они ведь прожили целую жизнь до нашего рождения, пережили собственные личные бури, но мы были детьми и ничего об этом не знали.
Он кивает в знак согласия.
– Моя мама, как твоя, тоже была всем моим миром, и когда она уехала в Лондон, я так и не смогла заполнить пустоту, которая после нее осталась. Я долгое время была сбита с толку ее внезапным отъездом, а потом разозлилась на нее. Но теперь, когда я здесь, – я замолкаю, глубоко выдыхая, – я начинаю понимать, что за всем этим стоит больше, чем мне известно. Я все еще чувствую боль от ее отсутствия, но… пытаюсь понять, есть ли в этом какой-то смысл.
В глазах Эрика я читаю сочувствие, и это согревает меня.
– Логично, и я даже представить себе не могу, через что ты прошла. Но если это тебя хоть как-то утешит, Элоиза так часто говорила о своей дочери – удивительной Валентине, – что казалось, будто ты неотъемлемая часть книжного магазина.
Я улыбаюсь.
– Правда?
Он кивает. Официант приносит нам салаты. От свежесмолотого перца мы оба отказываемся.
– А твои родители были счастливы вместе? – спрашивает он.
Я пожимаю плечами.
– Наверное, да, если смотреть со стороны. Но я даже в детстве знала, что между ними что-то не так. Каждый жил своей жизнью.
– Мои тоже, – говорит он. – Я был единственным, что…
– Их связывало, – говорим мы хором и смеемся.
Эрик улыбается, но в глазах у него сомнение.
– Думаю, не всем удается пожить в сказке.
Я поправляю салфетку на коленях.
– И ты не считаешь себя одним из счастливчиков?
– Нет, то есть на самом деле… да, я надеюсь, что так. – Он замолкает. – Нам с Фионой повезло, мы счастливы – так я думаю. Но все эти годы, что я наблюдал за родителями, научили меня осторожности, – особенно когда речь идет о чем-то постоянном, понимаешь?
Я киваю.
– Она хочет выйти замуж, завести семью, и я тоже хочу, но… Понимаешь, я хочу быть уверенным.
– О, уж я-то знаю.
– Извини, – говорит Эрик, откладывая вилку. – Я что-то слишком разболтался.
– Нет, твоя откровенность ободряет.
– Что ж, я рад, что мы становимся друзьями, Валентина.
– Я тоже, – говорю я, улыбаясь.
Я решаюсь рассказать ему об охоте за сокровищами, в которую втянула меня мама, и он приходит в восторг.
– Это потрясающе, – говорит он.
Я рассказываю ему о последней подсказке, оставленной в Риджентс-парке, – опустив все, что касается встречи с Фионой, – и его глаза округляются.
– Понятно, что она упомянула Цицерона, – говорит он, сияя. – Но то, что ты должна найти, – не книга.
– А что же тогда?
Он чешет в затылке и смотрит вдаль, как будто роется в потоке воспоминаний.
– Когда мама водила меня на чтения Элоизы, дети садились вокруг нее на ковре, и прежде чем начать, она передавала по кругу деревянную коробочку, из которой каждый брал себе леденец. Это было волшебно. – Он улыбается. – Вот и все, Валентина.
– Ничего не поняла.
– Коробочка – я так и вижу ее перед собой, будто это было вчера. Из красного дерева, покрытого блестящим лаком. Но главное вот что: на крышке была выгравирована надпись: «Чувства Цицерона». В то время я понятия не имел, что это значит, я же был маленьким и думал, что Цицерон – это что-то от слова «цыц». – Он смеется. – Но теперь-то я понимаю книжный юмор твоей мамы. Ведь Цицерон был одним из величайших римских мыслителей, верно? А она держала внутри конфеты. Просто блестяще.
Она и была блестящей.
– В общем, если найдешь ту шкатулку, готов спорить, что найдешь и следующую подсказку.
– Вот это да, – говорю я, пораженная. – Спасибо тебе. Я спрошу Милли.
Мы заканчиваем есть, и наш разговор переходит на другие темы. Я спрашиваю, кем он работает, и он отвечает, что журналистом. Это вызывает у меня любопытство, но прежде чем я успеваю расспросить подробнее, к столику возвращается Джен.
Эрик достает бумажник, но она настаивает, что угощает нас за счет заведения, и отмахивается, когда мы пытаемся протестовать.
– Было здорово, – говорит он, когда мы выходим. – Может, как-нибудь повторим?
– Хорошо бы, – говорю я, и мы разъезжаемся, каждый в своем такси.
Я прошу водителя отвезти меня в Лондонский университет Куин Мэри, откидываюсь на спинку сиденья и улыбаюсь про себя, вспоминая разговор в кафе. Если я когда-нибудь встречу Дэниела Дэвенпорта, то, возможно, он будет немного или даже очень похож на Эрика. И что греха таить, мне бы хотелось, чтобы так оно и получилось.
Завидев Тауэрский мост, я прошу таксиста высадить меня, чтобы я могла рассмотреть поближе это культовое сооружение. Я вспоминаю мамины рассказы о ее любимом Лондоне, в которых очень часто упоминался этот самый мост – символ ее юности. Она рассказывала, как каталась по нему на стареньком велосипеде с прикрепленной корзинкой и колокольчиком на руле, как с развевающимися от ветра волосами пересекала Темзу, радостно крутя педали. Я знала, что ее детство в бедном районе Лондона было нелегким, но все равно ее истории казались мне самыми лучшими сказками, и я страстно желала в них жить.
Я иду по тропинке, ведущей к пешеходной дорожке моста, уворачиваясь от встречного джоггера; мне на руку случайно попадает капля его пота, я смахиваю ее и проталкиваюсь сквозь группу туристов, плетущуюся за гидом. Перебравшись на другую сторону, я проверяю на телефоне навигатор и понимаю, что неправильно рассчитала путь до университета: идти еще минут сорок пять. Конечно, можно поймать такси, но солнце так соблазнительно, что я решаюсь пройтись. В конце концов, это старые улицы, по которым ходила мама. И хотя нас разделяет столько лет, я позволяю себе представить, как она идет рядом со мной, наши шаги звучат в унисон, и она показывает мне свою родину. Как будто она шепчет мне на ухо: «Видишь вон тот угол, там я ободрала коленку по дороге из школы, когда мне было одиннадцать. Было не очень больно, но страшно неловко, что это видел Джонни Истон. И, Вэл, смотри, старое корнуоллское кафе. В последнее воскресенье каждого месяца, если у мамы оставались деньги, она водила меня туда завтракать».
Я думаю о том, о чем мы говорили с Эриком в кафе: жаль, что мы так и не узнали своих родителей, когда повзрослели. Будь мама здесь, могли бы мы подружиться, если бы я наконец… простила ее?
Перейдя мост, я иду дальше, погрузившись в свои мысли и время от времени сверяясь с навигатором на телефоне. Наконец вдалеке появляется обширный кампус Университета Куин Мэри. Я заворачиваю за угол и по выложенной кирпичом дорожке иду к величественному зданию из белого камня. Ни дать ни взять дворец, что вполне соответствует табличке у входа с надписью «Королевский корпус». Светлого камня башня с часами возвышается над деревьями, наблюдая за студентами, снующими взад и вперед.
Я спрашиваю одну из студенток, как пройти на факультет английского языка. Она снимает наушники, и я вынуждена повторить вопрос. Она указывает вперед и влево. Поблагодарив ее, я иду к зданию, нахожу вход и проникаю в вестибюль вслед за двумя парнями с рюкзаками на плечах.
– Мне нужно увидеть мистера Харви Эллисона, – говорю я секретарше у стойки регистрации. Судя по ее виду, она не горит желанием оказывать какие-либо услуги.
– Вам назначено? – спрашивает она, причмокивая жвачкой.
Я сразу же пожалела, что не позвонила заранее. Я ведь собиралась, но потом пошла в кафе с Эриком и…
– Нет, боюсь, что нет, – говорю я. – Но мне он нужен буквально на два слова. Это займет не больше нескольких минут.
– Вы студентка? – спрашивает она с растущим подозрением.
– Нет, я…
– Тогда, боюсь, вам придется поступить надлежащим образом и записаться на прием заранее. Мистер Эллисон достаточно занятой человек, а у нас действует политика…
Со вздохом я отступаю назад, но тут дверь ближней аудитории открывается, и из нее валит толпа. Пытаясь решить, что мне делать, я замечаю студента, который ожидает снаружи.
– Извините, профессор Эллисон, – говорит он мгновение спустя, когда в коридоре появляется мужчина в твидовом костюме. – У меня вопрос по поводу сегодняшнего задания.
Ободренная удачей, я жду, пока они закончат свой краткий разговор, и пользуюсь возможностью подойти. К счастью, дежурная секретарша отошла от стойки.
– Профессор Эллисон, – говорю я, ловя его взгляд. – Вы, должно быть, очень заняты, но можно вас на пару слов?
Он вопросительно смотрит на меня и кивает.
– Конечно, но у меня буквально минута. Я задержал их на последнем занятии и прискорбным образом выбиваюсь из расписания.
– Конечно, – говорю я, следуя за ним по коридору в его кабинет.
– Ну так что же, – говорит он, проводя рукой по седеющим волосам, и на мгновение я вспоминаю, как мне нравилась седина, пробивающаяся на висках Ника. – Вы по поводу итоговой работы в конце семестра?