– Легко. Вон котел. Его подтапливать только – и все. В батареях незамерзайка залита, на пол ламинат положил, вот горницу еще доделать осталось.
– Круто, ну ты оставь хоть в горнице этот потолок старый деревянный, аутентичный.
– Нахера он мне нужен?! Я тут рисунки рисую, придумываю дизайн, сделаю одно большое окно сплошное, наверное.
– Ух ты, а лавку-то чего вы в такой ярко-розовый цвет выкрасили?!
– А чего?! Гламурно, барби-стайл.
– Ясно. Круто. А кроликов-то вы уже ели или только еще растут?
– Не, не ели. Одного зарезали, так вот в морозилке и лежит.
– А чего? Невкусный?
– Не знаю… Жалко вроде как-то… Хочешь, в Москву вам какого-нибудь отдам? У тебя сыну вон тот белый нравится…
Обожаю рукастых мужиков, обожаю их смекалистость, чувство юмора и – сентиментальность.
У нас в Никитино все-таки коммунизм.
Открылся сезон охоты. Пошли соседи на утку. Грохнули селезня. Заметили и стреляли одновременно. Чья пуля – не ясно. А утка только одна. Сначала каждый считал, что это его выстрел, но, когда это обнаружилось, тут же стали уступать утку друг другу. По-соседски.
Или вот случай: собака украла со стола. Залезла, скотина, на белую скатерть и прямо из блюда стащила сливы и виноград, и косточки выплюнула. Соседи стали наперебой предлагать методы воспитания собак. От посадить в темный ящик до побить палкой. На консилиуме решили простить и весь день с псиной не разговаривали в педагогических целях. Вечером пес спер со стола кусок козьего сыра и сожрал. Выглядел очень виноватым. Мы ржали.
У нас заболел Мишка. Соседка в аптеке купила не только то, что я попросила, а целую аптечку, на случай если проявятся симптомы… Любые.
Лёшка поехал в Петровск. Что купить? Квас, шоколадку и фонарь уличный. Все привез. А кваса и шоколадки – вдвое больше, чем заказано.
А еще мне жаль рвать цветы в вазу со своей клумбы – она еще хилая, – и мне все разрешают на их клумбах нарезать.
Взаимопомощь – это все-таки вещь!
Из-за того, что заболел Миша, я не пошла гулять с собакой. В результате Чубакка накакал на участке. Я чертыхнулась, подобрала все и понесла в туалет. Соседка заметила, что одна какашка осталась. А уже темно и комары, и снова идти в туалет на другой конец участка – лениво. Я рукой махнула, думаю, фиг с ним. К утру подсохнет. Она говорит: «Слушай, вот у меня тут салфетка в кармане. Я сейчас подберу и дома выкину».
До сих пор ржу.
Коммунизм по-никитински.
Мишка бежит по дороге босиком, в руках веревка, орет, улыбается и смотрит только вверх – высоко в небе самодельный змей. Ни вперед, ни под ноги не смотрит… А зачем?
Тут если и врежешься в живот какого-то незнакомого взрослого, то он тебя по голове потреплет: ты это чей такой, пацаненок, а? Тут если на улице плачет малыш, то к нему быстро подойдет кто-то с соседнего участка и во всем обязательно разберется, и ребенок доверчиво вложит свою ладошку во взрослую, грязную от грибов и малины, руку и пойдет, всхлипывая и размазывая под носом соп-лю, к своему обидчику, а взрослый будет их мирить, скрепив два маленьких детских мизинца.
В Никитино время остановилось. Тут водители едут медленно, потому что или сами не совсем трезвые, или знают: на дорогах случаются дети. Тут на речке можно визжать, полоскать белье и мыться хозяйственным мылом. Тут пенка с клубничного варенья накрыта грязным полотенцем. От мух. Тут два ориентира всего: «у пруда» и «у креста». Тут ничего не остается незамеченным, все всё про всех знают, и деревня делится на «на горе» и «под горой». И если ребенок потерялся «на горе», то ты его точно найдешь «под горой», и наоборот.
Тут взрослые не ругают детей за то, что те тырят клубнику в чужом огороде, потому что все знают: еще немного, и дети вырастут, посадят свою клубнику, и у них в огородах тоже будет хихикать и шушукаться чужая малышня. Хоть тут уже не осталось ни деревенских жителей, ни петухов, ни парного молока. Мы все, выросшие в Никитино, остались в том времени, и наши дети, слава богу, тоже с удовольствием погружаются в никитинскую глушь, в свободу и дремоту, в вершу с карасями, в купание на первом омуте, в дни рождения с гармошкой, в накрытый стол, к которому зовут всех, кто идет по дороге, в привычку здороваться с каждым, еще издали (Здрасьте, тёть Нин! – Здравствуй, мой золотой!), и вырастают во взрослых, которые умеют друг другу доверять.
Кажется, это главное.
Конечно, деревня Никитино-Троицкое – особая. Особая для меня. Для всех, кто вырос на этих трех посадах. Особая для всех, кто тихо, боясь произносить это вслух, радуется, что вот уже и наши дети не видят для себя другого места на лето…
Через неделю у меня отпуск. Я поеду в деревню, а там снова пойду к Галисанне. Чай пить на веранде. Господи, пожалуйста, пусть это повторяется подольше!
Галисанна – это от Галина Александровна. Видимо, мне было проще так произносить. Лет сорок назад. Когда я приходила к ней «на гору» и входила в ее всегда открытый дом, на террасу, где стол накрыт двадцать четыре часа в сутки и всегда гости-гости, и уходила с карманами, полными конфет, и с бутербродом с вареньем. Потом, сильно позже, ее внуки стали называть моих родителей Валасинна и Какатин Матеич. Все-таки Вера Васильевна и Константин Матвеевич – это слишком много букв.
Теперь я сижу с ней все на той же террасе и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю… Когда ухожу – она все равно сует мне в пакет пару банок с вареньем, а я думаю – зачем? Папы уже нет, но я все равно беру… кому? А она выходит следом, опирается на ходунки, ставит их впереди, потом два шага через боль, потом опять ходунки, потом ноги, медленно, но она привыкла провожать меня за калитку. Я иду вниз с горы, оглядываюсь, она стоит наверху, и машет мне вслед, и с удовольствием улыбается, когда видит, что я достаю телефон, чтобы сфоткать ее с этими ходунками и в пуховом платке в летнюю жару. Старушка моя глухая, Галисанна. Потрясающая и деловая, красивая и шумная Галисанна. Сегодня и почти сорок лет назад.
Галисанна, кажется, была третьим москвичом – после моих родителей и их друзей Золотухиных, – приехавших в Никитино, чтобы уже навсегда прикипеть к этой деревне без воды, без газа, даже практически без электричества, но с таким видом от банного крылечка, что размышления про комфорт становятся какими-то жутко мещанскими.
Машины у Галисанны не было почему-то. Странно. Все было. Были классные шторы, удобные кресла, было всегда выстиранное и наглаженное постельное белье, всегда была колбаса, и была на столе селедка, были серьги офигенные в ушах, и были кофейные чашечки – а машины не было. Поэтому иногда возили в деревню Галисанну мы на своих красных «жигулях».
Надо было заехать на машине за ней на работу, в какое-то странное закрытое место под шлагбаум. Галисанна там работала как-то очень удачно по советскому времени. Она там, как тогда говорили, «доставала» бесконечные блюдца, тарелки, полотенца, ножики с костяной ручкой. Оттуда она легкой походкой выходила на каблуках, с двумя огромными сумками с надписью «Спорт» (прямо как в фильме «Родня») и легко и лихо подходила к машине, которая и так уже была нагружена до предела. Папа мой выходил, открывал ей дверь впереди, он предпочитал сажать ее на переднее сиденье, чтобы машина была нагружена равномерно, она элегантно садилась и говорила: «Константин, всего две сумки, нетяжелые, я там вам взяла антрекот и на холодец». Она садилась, а папе надо было ее сумки в багажник поставить. Он еле отрывал их от земли и, тихо матерясь, ставил в багажник, а потом ворчал по дороге, что будем последний километр сельской дороги из-за ее антрекотов пузом цеплять…
Помню год, когда мы снова заехали за Галисанной, – дело было уже после развала Советского Союза. Она лихо, снова на каблуках, на своих сильных ногах со спортивными икрами и тонкими лодыжками, тащила к машине две сумки. Папа уныло вышел встречать. Но она не села, а сказала: «Щас, Константин, еще кое-что». И ушла. Через несколько минут вернулась. Она тащила несколько огромных красных советских флагов, прямо с древками. Папа посерел. Она стала причитать: «Ну ладно, Константин, ты что, это ж кумач, посмотри, какая ткань крепкая. Будем вешать в деревне на дом на праздники». Папа смотрел на нее с тихой яростью. Она настаивала. «Все влезет, Константин. Ну не бросать же. Ну выкинуть же хотели флаги. Разве можно выкидывать? Константин, смотри ткань какая! Ну! Ну на гробы же пойдет. Красная!»
У Галисанны потрясающий заливистый смех. И потрясающие плюшки с маком. Она каждый год приходила 31 августа на папин день рождения, и за столом были всегда ее плюшки и ее смех.
У Галисанны какие-то удивительные были платья, помню голубое с лаковым пояском, помню ее вазы хрустальные, кольца и серьги, как из фильма «Место встречи изменить нельзя», всегда невероятная завивка и эти всегда открытые двери… И невероятная щедрость. Всё для всех. Никому ничего не жалко. «Ну а что, Вер, на тот свет, что ли, забирать, да, Вер?!»
У Галисанны был Бобка, огромная белая лайка, нагонявший страх на всю деревню, когда он вдруг срывался с поводка. Галисанна неслась за ним по деревне с криком: «Бо-о-оби-и-и-и-ик, Бо-о-о-обик…» Жители тут же загоняли во дворы кур, подхватывали детей на руки и забегали в дома, опасливо дожидаясь, пока от какого-то смельчака долетала весть, что, мол, все, Бобика поймали, привязали, сегодня обошлось малой кровью – всего пару кур у Советовых придушил. Сейчас Бобик уже много лет как истлел, похороненный за деревней со всеми почестями.
У Галисанны внуки Миша и Женька, которые теперь выросли из разнокалиберных мальчишек – мелкого белокурого ангела и чернявого плечистого цыганенка – в талантливого артиста и не менее талантливого повара. Маленький Мишка сидел в дождь у Галисанны на спине, на плечах. Она в штормовке, он в ветровке и маленьких резиновых сапожках. Они шли по размокшей деревенской дороге и кричали: «Же-е-е-ня-я-я-а-а, обе-е-еда-ать!!!» Потом, всего на пару лет позже, когда Мишка уже не мог уместиться у нее на плечах, Галисанна кричала прямо от дома, и вся деревня знала, что Мишке с Женькой пора обедать.