Как-то в выходные мы подъехали к дому, и нас поджидал у калитки Сашка Мохов. «Тёть Вер, скорее пойдемте к Галисанне, там дядя Володя умирает». Мама побежала наверх, «на гору». Дядя Володя умер. Мама вернулась и плакала-плакала-плакала. Как же будет Галисанна жить без него… А Галисанна плачет до сих пор, когда его вспоминает.
Как-то летом к нам пришла Лариса, дочка Галисанны, про которую папа мой говорил всегда с придыханием; мама закрылась с ней на веранде. Ясное дело, эта закрытая дверь просто невероятно меня, тогда восьмилетнюю, притягивала. Ну что может быть за разговор между ними, что надо закрывать дверь… Лариса вышла довольная и смущенная, а мама говорила: «Смотри, тяжелое не поднимай, побереги себя и не нервничай». Это мама подтвердила, что внутри растет будущий Мишка.
Мама всегда завидовала тому, что у Галисанны такая потрясающе красивая белая благородная седина, не надо краситься. Теперь такая же голова у Ларисы. Ей завидую я. У меня этот мамин крестьянский цвет седины: соль с перцем.
Сегодня Галисанна глухая, со слуховым аппаратом; правда, она прекрасно слышит все, что ей хочется. Галисанна в пуховом платке в летнюю жару. Галисанна стареющая, с жуткими болями в ногах, с артрозными пальцами. Галисанна, которая уже два раза полежала у меня в Центре паллиативной помощи, где стала меня называть Анной Константиновной при медсестрах и делала это с таким уважением и достоинством, что я пряталась рыдать в туалет в ее палате.
Галисанна со все еще юными голубыми глазами, привычным сиплым низким смехом. Галисанна, ставшая на старости лет очень сентиментальной, – глаза ее наполняются слезами за секунду, когда я говорю, что неясно, зачем и для кого брать ее варенье, если папы моего все равно уже нет…
Галисанна, которая сначала дошла с ходунками со мной до бани и, увидев, как я отщипнула смородину от куста, твердо сказала: «Давай, не ленись, подними нижнюю ветку и обери всё как следует». Галисанна, которая за столом несколько раз гоняла молодую пенсионерку Ларису в комнату за сумкой… которая у кровати, нет, которая на подоконнике, нет, которая из Москвы… И когда Лариса наконец-то принесла нужную: «Мам, эта?» – Галисанна достала оттуда аккуратную папку с фотографиями и сказала: «Смотри, Нют: вот я, видишь, вот тут мне три года, а это уже после школы, а вот это уже я, видишь, замужем, красивая какая! Да? А такой ты меня помнишь уже, наверное…»
Галисанна, которая машет мне вслед, опираясь на ходунки, а я оглядываюсь и боюсь, что больше ее не увижу…
Глава 2Хочу, чтобы они были со мной
Мама и ее «Правила жизни»
6 октября 1942 года родилась моя мама, Вера Васильевна Миллионщикова. Чем дольше ее со мной нет рядом, тем больше она есть прямо внутри меня. И чем дальше отодвигается в прошлое дата ее ухода, тем глубже я сознаю, что это величайший был человечище – моя мама, – равный по масштабу Сахарову и Лихачеву, только значительно более востребованный нашим таким несчастливым обществом.
Такие у нее были «Правила жизни»[37]:
Что такое хоспис: работа нянечки.
В моей биографии есть красивая вещь: я начинала с акушерства, а закончила хосписом. И мне это нравится. Я сама, когда этот факт осознала, подумала: «Ни хрена себе!»
Беременная женщина – это Венера Милосская. И этот остренький животик, и пятна на лице, и глаза телячьи – мне так они нравятся. У наших больных тоже красивые лица – одухотворенные.
Жизнь – это путь к смерти.
Смерть – это всегда страшно. Я до смерти боюсь смерти. Смерть – это таинство, которое осознают все – с самого рождения. Даже ребенок, заходя туда, где лежит покойник, сначала может закричать: «Мама! Мама!», но как увидит мертвого – замолкает. И дело не в том, что он вдруг увидел лица взрослых. Дело в том, что он понимает: таинство должно происходить в тишине.
Не надо активно вмешиваться в процесс умирания – ты уже ничего не исправишь. Но надо быть рядом, взять за руку, соприкоснуться, посочувствовать. Думать о том, что тебе нужно приготовить щи, ты точно не будешь. Вокруг разлита важность момента – кто-то уходит, а ты сопровождаешь его. Говорить необязательно, можно просто тихо сопеть. Главное, чтобы человек чувствовал, что он не один. Потому что одному, говорят, очень страшно. Но наверняка я не могу сказать – не умирала.
Жить надо сегодня. Не у всех есть завтра.
Как человек жил, так он и умирает. Когда я только начинала, нас вызвали на Комсомольский проспект, в роскошный генеральский дом. Сказали, что в одной из квартир умирает женщина. «Вот только дочь у нее алкоголичка». Приходим. Роскошная квартира, большая прихожая, ванная. А прямо напротив двери – комната, и в ней сидит женщина лет тридцати двух. Дверь соседней комнаты закрыта и приперта сумкой. А в сумке – килограммов десять картошки. Мы слышим: «Пришли? Там она!» Отодвигаем картошку, открываем дверь, а там, поперек кровати, лежит абсолютно голая окоченевшая старуха со спущенными на пол ногами – на клеенке, без простыни. Окоченение – минимум сутки. Первое желание было – задушить эту девку, дочь ее. Мы хлопнули дверью, шли и пинали по дороге все урны, хотели даже разбить окно. А потом я сказала: «Ребята, а что мы знаем о ее жизни? Почему она пьет? Может, мать у нее чудовищем была?» Ведь как ты живешь, так ты и умираешь.
Трудно, когда умирают дети. Но привыкаешь и к этому, потому что профессия постоянно напоминает тебе: умирают все.
Живи каждый день, как последний: со всей красотой, полнотой и горем. Даже если хочется поспать, а у тебя много дел, не откладывай на завтра ничего – пусть даже это покупка сумочки или звонок соседке. Надо делать то, от чего покой выльется на твою душу.
Отслеживаю судьбы детей энкавэдэшников, с которыми училась. Боже, какие страшные судьбы! Кто-то спился, кто-то умер… Грех родителей просто так не отмолить, без платы – нельзя, и если старшим платить не пришлось, по счетам заплатят потомки.
Я очень рационально трачу свои силы и время. Моя дочь Машка, когда была маленькая, говорила моей подруге: «Марина, не расстраивайся, что мама тебе не звонит. Вот когда будешь умирать, она обязательно к тебе придет».
У меня пожилые друзья, и мы часто говорим о болезнях: как пописал, как покакал. С этого начинается разговор. С возрастом говорить о смерти и болезнях становится нормой. Но с молодыми я не говорю на эту тему и ненавижу, когда во время застолья говорят о хосписе. У людей и так много негатива, хватит с них.
Классический джаз – это очень много для меня. Я даже сказала своим: «Когда умру, пусть на похоронах звучат Дюк Эллингтон и Элла Фицджеральд». А никаких других музык и речей мне не надо.
У меня нет завещания – зачем? Если я умру первая, мой муж все получит. Если он умрет первым, я все получу – и вот тогда уже напишу завещание. Кто первый умрет, того и тапки.
Пять лет назад я заболела саркоидозом и только тогда поняла, что́ болезнь близкого делает с его родственниками.
Рак – интересная болезнь. Без изъянов. Во время этой болезни вы можете сделать многое. Раньше я думала: хорошо бы уйти быстро, без боли. Но посудите сами: допустим, я поссорилась с дочкой, вышла на улицу и – авария. Как будто я должна быть счастлива. Но что будет с моей дочкой? Как она будет жить? Когда есть такая болезнь, как онкология – многолетняя, многомесячная, и все родственники больного об этом знают, – жизнь человека сразу меняется. Появляются возможности: повиниться, попрощаться, доцеловать. В такой болезни есть свое достоинство – время. А в мгновенной смерти времени нет, а значит, и нет возможности что-то исправить.
Я считаю, что нашему поколению повезло: мы, наконец, можем покаяться за грехи своих родителей. Я – родственница генерала Краснова по маминой линии. Мама и ее родные жили очень трудно. Деда забрали в 1922-м, но не расстреляли. Он умер в Луганской тюрьме, потому что от него отказалась его старшая дочь – Лиза. Когда дед узнал об этом, он объявил голодовку и умер. Мама рассказала мне об этом только в 1976 году. Всю жизнь она прожила с ужасом в душе. Да, от отца отреклась не она, но разве это не наш семейный грех? А тетя Лиза, кстати, была чудесная женщина, и в то время она просто не могла поступить иначе.
День Победы застал нас в Вильнюсе, где мы жили с 1944 года. Но я его совершенно не помню. Зато помню, как мама кормила пленных немцев. Папа мой, Василий Семенович, был начальником на железной дороге и имел право брать пленных немцев в качестве рабочей силы. Я помню, как в 1947 году они ремонтировали у нас на станции потолок. Мама варила им домашнюю лапшу, а они целовали ей руки. Для меня это был явный знак того, что мама – хорошая. А еще немцы сажали на нашей станции деревья – преимущественно ясени. Какие-то из них выросли с кривыми стволами, и до 1966 года, пока я не переехала в Москву, я ходила мимо этих деревьев и думала: «Вот немцы! Не могли ровно деревья посадить!»
Боже, какая я была дура в школе – активная, противная и омерзительная. Со стыдом вспоминаю, как хотела выгнать из комсомола двух девок – самых красивых. Рая и Люда были рано созревшие девочки, подкрашивались, ходили на танцы, носили челки. А мне челку носить не разрешали. Помню, я устроила собрание, требуя исключить Раю и Люду из комсомола. Меня тогда никто не понял. Со мной случилась истерика, и я потеряла сознание. Но я не завидовала им. Просто я была – эталон, а они, как мне казалось, нет. Райка вообще форму с вырезом носила: чуть-чуть наклонится вперед – и сиськи видны.
По каким заповедям жить – коммунистическим, евангелическим или каким хотите еще – не важно. Главное – жить любя.
Однажды врач из женской колонии приехал к нам за вещами и лекарствами. А потом звонит мне с благодарностью: «Вера Васильевна, приезжайте к нам! У нас тут так хорошо!» – «Нет, – отвечаю, – лучше вы к нам, у нас тоже неплохо». Потрясающий, если вдуматься, разговор – главного врача хосписа и главного врача женской колонии.