21 декабря – такой же день, как другие. В этот день умерла мама. (Такие тяжелые слова, даже не знаю, что труднее – произнести их, написать или увидеть написанными.)
Она со мной, но до нее нельзя дотронуться. И это самое тяжелое. Нельзя лечь к ней, уставшей после работы, под теплый бок. Нельзя стряхнуть ей крошки с кофты. Нельзя дать ей чашку с чаем, который всегда не такой, как она хочет: то мало сахару, то много лимона, то зачем до краев, то неужели кипятка жалко. Нельзя просто слушать, как она сопит во сне, и жалеть и злиться, что на хоспис у нее время есть, а вот со мной поговорить – так она дрыхнет. Нельзя погладить ее руки (я лучше всего помню и хочу потрогать именно руки и всегда ухоженные и очень красивые ногти). Я всегда любила трогать ее руки, а она смотрела на них грустно и говорила: огромные акушерские руки, всегда их стеснялась. А позже стала говорить: ужас, да, какая сухая пергаментная кожа, и старческие пигментные пятна, смотри, все морщинится…
Мои самые любимые и очень теплые всегда руки. Руки с сигаретой, руки с зажатой кухонной тряпочкой, с мобильником под ладонью, с сигаретой, с чашкой кофе, с маленьким ножиком для фруктов, с сигаретой, с книжкой, просто руки на столе, под щекой, когда спит, руки с нейродермитом, с сигаретой, руки с морщинками, с пигментными этими пятнами, с инструкцией от лекарства и все же с сигаретой…
Я стараюсь вспоминать и рассказывать детям и про другую бабушку Веру. Не про ту, которой не хватает мне, мудрую и спокойную, а про ту, которая могла бы быть у них. Бабушку без правил, бабушку-хулиганку; бабушку, с которой я каталась с горки на попе (в любом пальто); бабушку, с которой мы воровали кукурузу и яблоки; бабушку, которая всегда принимала гостей, пела матерные частушки, а еще знала тысячи самых странных песен из ее больнично-лагерного детства (про зарядку, про библиотеку, про пионеров, про войну с фашистами). Бабушка, которая всегда заступится, поддержит, не выдаст секрет, будет платить «зарплату» из своего кармана и будет вместе нарушать родительские запреты.
Я стараюсь рассказывать им про бабушку, которая обожала дедушку, которая ради него полностью изменила свою жизнь, которая стала лучшим другом для всех его друзей, которая всегда была уверена, что он уйдет первым и именно ей, а не ему, придется страдать в одиночестве…
Мне до слез приятно видеть в детях мамины черты: ее силу в Мишке и ее чуткость в Лёвке, я с гордостью говорю всем, что Мишкин гонор – это бабушки-Верино казачье наследие.
Я верю, что если надену ее кольцо или дубленку, то день сложится.
Мама умерла, полностью осознавая происходящее, командуя до последних минут: достань папе валокордин, да не там, он у раковины… До последних минут думая не о себе.
Лечит ли время? Нет. Лечит работа. Круглосуточная работа, которая продолжает мамино дело. И лечит мысль о том, что тысячи людей оценивают качество своей работы – помощи неизлечимым больным – по маминым заповедям.
Если бы мама была сегодня с нами…
Во-первых, если предположить, что мама была бы сегодня здесь, с нами, то она, к сожалению, очень сильно болела бы.
Во-вторых, она бы все равно работала. Это ясно.
Мама не любила взаимодействия с чиновничьим миром, всячески от него удерживалась, была счастлива, что можно жить за красным кирпичным забором Первого московского хосписа, увитым виноградом, и здесь делать свое дело. Но на вопрос обезболивания она бы не распространяла эту свою нелюбовь.
Ее столько раз спрашивали: почему хоспис только для онкобольных? Почему был сделан именно этот выбор? Есть же масса других людей – страдающих, нуждающихся. Она говорила всегда про боль. Потому что, кроме всех остальных бед: инвалидизации, очевидного не очень длительного жизненного прогноза, сложностей в семье – всего того, что сопровождает жизнь любого тяжелобольного человека, – у ракового больного есть еще и невероятный болевой синдром. Именно болевой синдром выделяет эту группу пациентов.
Мама так жестко и с таким специальным выражением лица (я хорошо его помню) реагировала, когда кто-то рассказывал: мол, мы открыли хоспис. Она сразу спрашивала: вы морфином обезболить можете? Лицензия есть? Когда отвечали, что лицензии нет, она говорила: «Вы никакой не хоспис!» И разговор был окончен. Недаром самая любимая мамина цитата, которую мы используем всегда, – высказывание филолога и переводчика Натальи Трауберг: «Страшно, очень страшно испытывать грубость, грязь, боль. И я беззастенчиво молюсь, чтобы Господь, когда позовет меня, не давал их». Бумажка с этим высказыванием, кстати, так и осталась прикрепленная скрепками к подставке на мамином рабочем столе. Вот эти «грубость, грязь, боль» для нее были нетерпимые вещи, которых категорически не должно быть в паллиативной помощи. Чтобы не было боли, грязи и унижения. В такой последовательности мама выстраивала эти понятия. Кстати, сама она трусиха была страшная в отношении любой боли.
Она была бы очень рада многим новым сотрудникам, врачам хосписа. У нас есть удивительные новые люди в составе младшего персонала – медсестры и медбратья.
Она очень любила своих сотрудников, переживала, как за своих детей, и как за своих радовалась. Сотрудники хосписа – семья. И если бы мама сегодня была жива, она бы эту семью любила, ругала бы иногда, но в обиду бы никого не дала.
Она страшно бы радовалась волонтерам, тому, что их становится больше.
Если бы она сегодня была жива, то она бы очень радовалась тому, что мы переехали жить на «Спортивную», поближе к хоспису. Это было бы ее постоянным источником радости – жить рядом, видеть хоспис из окна. А еще ей бы понравились мероприятия, которые сейчас фонд «Вера» устраивает вместе с хосписом, – по сбору урожая яблок для пациентов или мандаринов к Новому году. Вот такое вовлечение незнакомых людей в помощь, такая открытость ей были бы очень приятны.
День рождения она бы не отмечала. Она бы поехала на дачу и там на денек задержалась бы. Или выбрала бы один из грузинских ресторанов в районе Хамовников, чтобы посидеть вечером со своими.
В хосписе придумали устроить в день ее рождения обед из маминых любимых блюд. Из тех, что она готовила дома: винегрет, селедка с отварной картошкой, суп с луком-пореем и бигус (солянка по-нашему). И с музыкой, конечно, с ее любимым джазом.
Вроде я уже взрослая тетка. Муж, дети большие. Работа, всякие достижения. Планов громадье. Народ звонит за советом. И вообще: парни не плачут. А все равно все время хочется к маме, и внутри я все равно маленькая и плачу, и меня надо обнять и пожалеть. Обнять и пожалеть, и все. Нужен не совет, и не помощь, и не «давай разберемся», и «не подумай, где ты не права и как все исправить». Нужно просто к маме. Это вообще проходит когда-нибудь? С возрастом? С рождением внуков? Пока у меня это абсолютно физиологическая потребность. Просто хочу почувствовать на своей спине мамину руку. Хочу сидеть с ней рядом на диване и голову ей в колени уткнуть.
Сегодня слушали дома мамины любимые песни. Вот в «Тум-балалайке» на идиш она всю жизнь мечтала запомнить слова, но запомнила только первый куплет, а дальше все равно только плакала…
Папа – самый близкий друг
Всю мою жизнь 31 августа – это не день перед школой. Это папин день рождения. Папа – самый близкий друг, папа – самый порядочный и честный из известных мне людей, папа умнейший и по-настоящему, от природы, интеллигентный человек. Папино чувство юмора – предмет моей вечной зависти, папина мудрость и светлая голова – предмет моего восхищения.
Папуля – для меня, дедуля – для моих детей, только Котик – для моей мамы, Кот – для друзей, Константин Матвеевич – для массы своих благодарных пациентов, которые десятилетиями вспоминают его помощь, его отношение, его теплый взгляд и потрясающий голос, успокаивающий и вселяющий уверенность в том, что все будет хорошо. По-другому и быть не может! Сотни счастливых женщин, которым повезло рожать ребенка под папиным чутким оком и в его руки.
А еще папа потрясающе поет, басом.
Папа всегда в курсе всех новостей. Папа мой главный критик и главный сочувствующий в жизни моего мужа. Конечно, он стареет, болеет, но он не унывает. Папа лучший друг моих детей, их главный заступник и главный собеседник.
Мы в это не могли поверить, но папа научился жить без мамы, хотя ее присутствие в его жизни остается неизменным.
Хочу, чтобы он еще долго-долго был здоров и имел силы на то, чтобы оставаться другом нам с сестрой и нашим детям, нашим советником, мерилом качества нашей жизни…
И еще хочу, чтобы папа улыбался.
Несколько дней назад у папы зазвонил мобильный. Он, как всегда медленно, с недовольным видом человека, которого заставили выбраться из зоны комфорта, пошел в прихожую, долго извлекал телефон из кармана куртки, ворчал, что кто-то так упрямо и долго продолжает трезвонить во время завтрака (каша – это святое), но наконец ответил почти раздраженно: «Алло…»
Потом надолго затих, было видно, что внимательно слушает, я подумала: какой-то робот, может, что-то втюхивает, но по лицу поняла – нет, слушал заинтересованно. Потом несколько обрывочных фраз, с паузами:
– Да, в Ташкенте (пауза).
– Да, на улице Дзержинского (пауза).
– Да, в школе Ким Чен Су (или как-то так звали какого-то лидера корейского, в честь которого была названа папина школа).
– Да, верно (пауза).
– Конечно, помню, господи, я еще таскал за вами домой из школы тяжеленную виолончель, конечно, помню…
Потом был долгий разговор с вопросами, смехом, долгим молчанием из-за интересных деталей с той стороны, потом объяснение, как к нему пройти, адрес, метро…
Я уже от любопытства изнемогала. Переминалась в кухне с ноги на ногу, что твоя собака перед утренней прогулкой. Наконец папа довольный выплыл из комнаты и сказал:
– Представляете, мне только что позвонила девочка, которую я не видел семьдесят два года.